Путь к полдню и вечности
В свою очередь, категорический императив Ницше со всей очевидностью следует из вечного возвращения. Однако Ницше не выводит из него никакой конкретной морали. Наоборот, заявляет, что он имморалист. Мораль не нужна, её нет, она – лишь помеха? Не совсем. Нет мёртвой морали, нет жёстких правил, применимых ко всем и всегда. Всё зависит от течения жизни, от обстоятельств и от самого субъекта. У Канта и стоиков, у многих других добродетель – конечная цель, она проявляется не ради чего-то иного, но ради себя – ради торжества высочайшего блага, она – самоцель. Цель Ницше – великий полдень и вечность: открытие мира как единого целого, простирающегося во все пространства и все времена, постижение мгновения как символа, вернее, как лика, этого целого, присутствие в этом мгновении, действие в вечности и познание вечности, не знающее мер и границ.
Майстер Экхарт называет это «свершением времени» и поясняет приблизительно так: «Вот другой смысл „свершения времени“. Если бы кто-то овладел таким искусством и приобрел бы такую власть, чтобы смог время и всё, произошедшее за шесть тысяч лет, а также всё, что ещё произойдёт до конца света, воссоединить в настоящем мгновении, то это и было бы „свершением времени“. Это и есть мгновение вечности, в котором душа в Боге видит все вещи новыми и свежими, присутствующими в настоящем, встречая их со всей радостью, – видит их точно такими, какими они предстают предо мной прямо сейчас» («Заметки и проповеди Майстера Экхарта». Проповедь «О свершении»).
Среди бумаг Ницше, относящихся ко времени начала работы над «Заратустрой», был найден листок8 с заголовком:
Несколько ниже было написано:
«Солнце познания снова в зените: свернувшись кольцом, лежит змея вечности в его свете: – это ваше время, вы, полуденные братья».
На пути к этой цели, к полдню и вечности, Заратустра, начавший свой путь далеко не с нуля – не с низины, откуда ему предстоял бы долгий и трудный подъём на вершины, а, наоборот, с высокогорного озера, откуда он отправился вниз, чтобы нести туда воздух вершин, – преодолевает множество препятствий, в том числе и отчаяние, отвращение, нигилизм. При этом каждое его состояние, постижение, преодоление на пути к означенной цели требует особого подхода, особого осмысления, особого действия. Шаблонов нет никаких: нет универсальной морали, нет универсального отношения к миру вокруг и к себе. Есть направление цели, которое как раз и диктует уникальную мораль, востребует уникального действия, восприятия, отношения к сущему для каждого «здесь и теперь». Другими словами: что хорошо одному, плохо другому, что хорошо сейчас, плохо потом, одно дело – законы мирного времени, другое – войны.
Но если один и тот же поступок, совершённый одним человеком при одних обстоятельствах – очевидное зло, а другим человеком при других обстоятельствах – проявление высшей морали, то не приведёт ли подобная логика к оправданию множества преступлений? Такое, конечно, не исключено, но всё-таки вряд ли возможно по-настоящему возжелать бесконечного повторения (то есть вечности) именно зла, присутствия среди зла, свершения зла. В перспективе вечности и всякое наше намерение предстаёт во всей своей подлинности, значимости и необратимости. Чему-то желать вечности – это серьёзно, это «величайшая тяжесть».
Но если всё же представить себе человека, возжелавшего вечности злу, поскольку последнее вызывает в нём особую инфернальную эйфорию, или даже не обязательно злу, но и любому чисто земному наслаждению, то такой человек должен быть либо ничтожен – из тех, что не ведают, что творят, – либо слишком велик.
В первом случае участь подобного господина своей судьбы незавидна, ведь он замыкает себя в кругу низменных удовольствий и грёз, где нет даже отблеска, даже идеи подлинной высоты. Он погружается в незнающий неба сумрачный ад по собственному желанию и без понимания, что это ад. Ведь ад – это не только ужас вечных страданий, но и ужас неведения высоты.
Если же зло, самозабвение в бессмысленных удовольствиях есть сознательный ориентир, трудно что-то сказать, поскольку позиция подобного нигилиста, отрицающего и весь этот мир, и себя самого, может быть очень продуманной, сложной, отчаянной, смелой.
Путь к полдню и вечности труден, однако преодолим. Один из важнейших моментов, как мы говорили, – это открытие мира, постижение единства и целостности бытия. Или, как у стоиков, – это открытие единой и целостной вселенской природы – миропорядка, устроенного вселенским Умом, в согласии с коим и предлагается жить. Индивидуум должен исчезнуть, пропасть как нечто самостоятельное и обособленное от всего. Он должен стать частью всего, должен стать всем. То есть должен стать также и всеми другими индивидуумами, всеми другими формами жизни, вобрать их в себя, пережить, увидеть весь мир как одно. По этому поводу Ницше даёт такое, например, указание.
«Непрерывное превращение: ты должен за короткое время проходить сквозь множество индивидуумов. Средство к тому – непрерывная борьба» (Заметки Ницше от 26 августа 1881 г., см. в том же предисловии Э. Фёрстер-Ницше).
Созерцая закат, быть закатом, услышав шум ветра, стать этим ветром, бросив взгляд на какого-нибудь человека, в ту же секунду увидеть и пережить всю его судьбу. Быть всякой частностью и через неё, как через аспект, отражение, проявление целого, быть также целым – всё время, будучи частностью, ей вместе с тем и не быть: быть вместе с тем также целым, быть всем. Быть воином в войске и через то быть всем войском…
Неудивительно, что в таком экстатическом надчеловеческом состоянии Ницше бросает фразы, которые посредственному уму представляются бредом сумасшедшего. Именно так расценивают многие его последние записи, фразы и наши исследователи и учёные. Мало кто пытается вникнуть в их суть. А зачем? Ведь по критериям нынешней медицины и, соответственно, по общему мнению безумие – это болезнь, потому и высказывания сумасшедшего – откровенная белиберда.
Однако согласно традициям, мифам, религиям тысячелетним, состояние, похожее на безумие, – болезнь не всегда, бывает, наоборот: оно есть прозрение истин, высот неприступных, оно – провозвестие, недоступное тем, кто блуждает во тьме.
«Не слишком переживайте по поводу Прадо. Я – Прадо, я также и отец Прадо. Осмелюсь сказать, что и Лессепс – тоже я… Я хотел подать моим любимым парижанам новую идею – идею благонамеренного преступника. И Хембридж – тоже я, он тоже благонамеренный преступник 9.
Что неприятно и задевает мою скромность, так это то, что в сущности любой исторический персонаж – это я…
Этой осенью, одетый самым жалким образом, я дважды присутствовал на собственных похоронах, сначала как граф Робилант (нет, он мой сын, а я в силу своей природы – Карл Альберт), но вот Антонелли был я сам»10 (Из письма Ницше Якобу Бурхардту, январь 1889 г.).
Более того, за короткое время надо уметь проходить не только через множество индивидуумов, но и через сферы сакральные и запредельные… понятно, в той степени, в которой они доступны интуиции, воображению и уму.
«Это предрассудок, будто бы я человек. Но я уже не раз жил среди людей и знаю всё, что может выпасть людям. Среди индусов я был Буддой, в Греции – Дионисом, Александр и Цезарь – тоже мои инкарнации, равно как и творец Шекспира лорд Бэкон. Наконец, я был ещё Вольтером и Наполеоном, может быть, также Рихардом Вагнером… На этот раз я прихожу как победоносный Дионис, который всё на Земле превратит в праздник… Не сказать, чтобы у меня было много времени… Небеса радуются, что я здесь… А ещё я висел на кресте…» (Из письма Ницше Козиме Вагнер, январь 1889 г.).
Касательно самоотождествления с Буддой, Дионисом, Христом можно отметить следующее. В христианстве случается, что, подражая Христу, «входят в образ», переносятся на Голгофу и вновь и вновь переживают страдания на кресте. Бывает, столь глубоко, что обретают стигматы. При этом, однако, не мнят себя Богом. Переживают лишь человеческие страдания, но к божественному во Христе лишь обращаются, не допуская и мысли о каком-либо единении с ним. Это проистекает из догматов о том, что Бог – радикально иное, чем весь сотворённый Им мир, чем мы все. Бог превыше всего сотворённого, в стороне от него, трансцендентен ему. С Богом не слиться, Им нельзя стать. Высочайшее, что достижимо, – это Его созерцать, быть в Его свете, быть рядом с Ним.
Но есть и другие доктрины, догматы, учения. По неоплатоникам, например, каждая индивидуальная душа не только причастна мировой Душе, но, в сущности, и является ей. Мировая Душа причастна Уму, Ум – Единому. То есть наша душа причастна Единому, поэтому может вернуться к Нему, с Ним слиться, снова стать Им. Но для этого всё человеческое должно быть отброшено, преодолено. Потому Ницше и заявляет, что предрассудок считать, будто он человек. То же и у индусов: Атман есть чистое сознание, чистое присутствие, бездеятельное начало всего, к которому возвращаются при освобождении от индивидуальности. В случае вечного возвращения наша собственная индивидуальность хотя и остаётся, но из-за причастности к вечности становится совершенно иной: она перестаёт быть «нами» и «нашей» и кажется нам самим трансцендентной, как и весь мир…
У вечного возвращения общее с христианством, исламом, Древним Египтом – это бессмертие индивидуальности, хотя и преображённой, а с платонизмом и множеством восточных учений – божественность, нерождённость, предсуществование и бессмертие всякой души. В этих последних учениях мы сами – не креатуры, возникшие или созданные из небытия, но в той или иной ипостаси существовав