гляд, и начинают роиться воспоминания. Но он шёл и шёл, не останавливаясь, предпочитая бессвязным эпизодам неясное ощущение целого. Место, куда он стремился, было всё ближе, но он был спокоен, невозмутим, хотя волновалась кровь.
Ни один человек не знал о его возвращении, никто не ждал и не надеялся на него. Никаких обязательств, встреч, дел – вообще ничего. Свобода, свобода без всяких границ… но он будто призрак, который вместе с порывом ветра проносится лабиринтами улиц, никем не замеченный, не оставляя следов.
Город пребывал в ином измерении, казался иллюзией, миражом. И он понимал почему. Из-за огромного звёздного неба. Оно было явно не городским, которое почти незаметно на фоне витрин, фонарей, грохота музыки, автомобилей, всюду снующих людей, а было тем самым небом, что и в горах – чудовищные пространства, неисчислимые времена… под этим небом и этой луной город – простой эпизод, мимолётная тень… На мгновение представились те же места через тысячи лет: вместо города только трава на ветру…
Он двигался быстро, однако без всякого напряжения, вообще не чувствовал тела, только смотрел и смотрел. Горы и горы, ничего, кроме гор. Во всех направлениях и без конца. Но в этой долине, затерянной среди белых вершин и ледников, странный пейзаж: нагромождения зданий немыслимых архитектур, башни и храмы, улицы, площади, скверы, дома… к тому же он всё здесь знал…
Из автобуса вышел уже на рассвете. Пустое шоссе, на горизонте – красная полоса. Заросший ромашками луг поднимается к тёмным деревьям – сад, дом… В низинах – продолговатые облака… вернее, туман, не облака… Где это место? На небе? В царстве теней? Заря разгоралась, но солнце ещё не взошло. Тропинка в саду. Впереди сквозь листву различается дом. Деревья, цветы неподвижны, полная тишина. Здесь нет никого уже очень давно. Чтобы не нарушать атмосферу, он старался идти незаметно. Сколько раз он прошёл по этой тропинке? Не сосчитать. Всё изменилось, однако он тот же, что прежде, что и всегда… Четыре ступеньки на веранду, крепкие, ровные. Подвинув плетёное кресло, чтобы видеть восток, он сел: всё позади, он возвратился. Дом стоял на возвышенности, и отсюда, с веранды, открывалась бескрайняя даль. Поэтому он и любил здесь сидеть. Одно несомненно: деревья, сад, дом не замечают его – его как бы нет… пока ещё нет… Можно было распахнуть окна и двери, впустить свежий ветер и свет, но он не хотел – потом, всё потом, когда выглянет солнце… Горизонт весь пылал, а выше мерещились горы… нет, это белые, алые облака… Когда он вернулся, давно ли вот так здесь сидит, невозможно понять… Миг, и появится огненный диск… всё пробудится, вспомнится, всё возвратится… Но и это мгновение, последнее перед восходом, тоже хотелось продлить: просто сидеть неподвижно, не думая ни о чём, в преддверии света и действия, нового сна бытия… падение – это не скорость, это – застывшая тишина…
Ожидание солнца. Ожидание утра. Ожидание жизни…
Другие смыслы возвращения
Конечно, о возвращении можно говорить ещё и в других, многих смыслах, прямо или косвенно имеющих отношение к желанию бывшей или этой же жизни, к причастности мгновения к вечности.
Например, «утерянный рай», вернее, ностальгия по утерянному раю. В самом широком смысле – это глубочайшее желание вернуться к первозданному состоянию, когда ещё не было всех этих невзгод, когда человек был един с изначальным или же, будучи от века или по сотворении индивидуальностью, ещё пребывал в божественных сферах. Хотя такая ностальгия в её настоящей, ураганной силе доступна лишь обнаженной, открытой, свободной душе, более не связанной узами этого мира, всё же её отголоски известны практически каждому – ведь все понимают, пусть смутно, о чём идёт речь. Здесь снова приходит на ум знаменитое изречение Платона о том, что знание – это воспоминание о тех временах, когда наша душа находилась в присутствии богов. Стремление вспомнить, вернуть те времена, которое, по Платону, есть то же самое, что и стремление к знанию, понятно.
Во многих восточных учениях такое стремление считается высочайшим, поскольку ведёт к очищению, к постижению своей истинной природы, к освобождению от иллюзорной индивидуальности, от иллюзорного бытия и слиянию с изначальной вечностью и бесконечностью, которых, не понимая того, на самом-то деле мы никогда и не покидали – которым принадлежали всегда, даже являемся ими в последней своей глубине. В подобных учениях душа предполагается существовавшей всегда и бессмертной, а если притом всё же созданной, то не во времени, а в вечности, откуда она и явилась во временнóе измерение, в котором и с точки зрения которого она была, есть и будет всегда. Потому-то она и может вспомнить об иных временах, очень далёких – ведь она там была.
В христианстве дело сложнее. Хотя ностальгия по утерянному раю тоже считается чувством важнейшим – ветром, призывом с той стороны, объяснить её нелегко. Ведь наша душа никогда не была в первозданном раю: она создана позже, до рождения её просто не было, а потому непонятно, как она может вдруг вспомнить о том, чего никогда не знала и где никогда не была? Приходится привлекать соображения «о памяти родовой»: если мы сами этого и не знали, то знал наш прапредок Адам, от которого это знание нам скрытым образом перешло, точно так же, как нам перешло от него множество всяких наследственных черт – форма носа, количество рук, зрение, слух, способность поддаться соблазну, впасть в гнев, умение рассуждать и так далее.
Так или иначе, но в ностальгии по изначальному, первозданному вполне очевидно желание вернуться если не к этой же, то к нашей же, но прошлой, далёкой и истинной жизни, утвердить её в вечности, остаться в ней навсегда. И это, конечно, этап и ступень на пути к возвращению вечному – возвращению к подлинным самим себе, какие мы есть в свете вечности, причём к возвращению не когда-то «потом», через тысячи лет, а прямо сейчас, в этот самый момент. Игра слов, но вместо «вечное возвращение» можно было бы сказать «возвращение к вечности»…
Другой пример. Размышляя о воспоминаниях, о тоске по былому, представим себе человека преклонного возраста, который уже чувствует дыхание смерти. Ещё лучше, если он одинок. В таком случае его душа открыта, обнажена. Пусть, предаваясь воспоминаниям, он тоскует по юности, отчаянно жаждет её. Но что бы он ответил, если бы ему предложили внезапно помолодеть, снова стать юным, прожить ещё многие годы, десятки и сотни лет?
Если продолжится эта же жизнь, если забвение не освободит от былого, то вряд ли ему будет в радость дальнейшее бытие: ни близких когда-то людей, ни просто знакомых, ни давних врагов и друзей – никого… Ни прежней любви, ни былой жажды славы и рискованных авантюр, ни суггестии юношеских грёз. Минувшее кануло в Лету, пропало, ушло. А сей новый мир не для прежних, а только для новых людей, и вряд ли глубокому старику, но в теле младом удастся вписаться в него: он будет катастрофически одинок… То есть лишь кажется, что вернуть молодость и жить очень долго захочет любой: это не так-то легко. Аргумент в пользу выбора юности – близкая смерть: снова стать юным соглашаются прежде всего для того, чтобы оттянуть её наступление. Однако ещё неизвестно, смерть или новая юность страшней…
Дело другое, если вместе с возвращением юности возвратятся и те времена, все те люди, вся прошлая жизнь… Этого можно хотеть… Предстоит ли в дальнейшем в точности прошлая жизнь или только похожая – не главный вопрос. Главное, что это должна быть та самая жизнь. Пусть она будет в другой вариации, пусть преобразится ви́дением всей её в целом, но это должны быть те самые люди, те самые ветви деревьев, те самые помыслы и мгновения яркие – те самые мы сами. Такое желание – ещё не желание вечного возвращения, но уже близко к тому.
Это немного напоминает стремление древнего египтянина во что бы то ни стало достичь на том свете поля Иару, где, встретившись с близкими, он будет вести приблизительно такую же жизнь, как и здесь, только избавленную от всех неурядиц, страданий, забот. На первый взгляд в учении о вечном возвращении всё обстоит иначе, ведь мир остаётся в точности тем, каким он и был, хотя и раскрытым уже в трансцендентном аспекте. Сходство, однако, здесь в том, что и египтянин переходит из этого мира, который является лишь отражением вечности, тенью реальности, в саму эту вечность, реальность, где всё совершенно и мысль о каком-либо улучшении – это абсурд. То есть и для египтянина тяготы жизни преодолеваются не их устранением, а постижением их вечных прообразов, то есть их подлинной сути. Параллели с учением о возвращении всех вещей в этом аспекте вполне очевидны.
Ну и третий пример. Если спросить любого случайного прохожего, не дав ему как следует подумать, о реальности и нереальности мира и сна, то он сразу же скажет, что мир – это реальность, а сон есть иллюзия, дым. Почему? Прежде всего потому, что мир, тот же самый, при пробуждении возвращается снова и снова, в то время как пережитые ситуации сна безвозвратно уносятся в небытие. То есть возвращение бывшего прежде и создаёт ощущение его реальности. Другими словами, возвращения, повторения, циклы – вот силы, формирующие реальность. При этом даже неважно, о каких возвращениях идёт речь, – подобной силой обладают все три основных вида возвращений. Хотя эти виды уже обсуждались, перечислим их ещё раз, по возможности лаконично, как своеобразное резюме.
Первый вид – это возвращение похожего, но другого, например схожие закатные облака, похожие люди, такие же перелётные птицы, повторяющиеся сезоны и прочее.
Второй вид есть возвращение того же, но изменившегося, это – круговороты тех же светил, встречи с теми же людьми через долгие годы, возвращение в родные места и так далее.
И наконец, третий вид – это возвращение того же самого вплоть до мельчайших штрихов – тождество, а не подобие и не разные облики одного и того же.