«Сорок вопросов о душе». Вопрос 39 и 40).
Пока мы оставляем такую картину в тумане, не вдумываемся в неё глубоко и не позволяем фантазии воплотить подобную вечную жизнь в зримые ясные образы, пока не пытаемся мысленно перенестись в тот замечательный мир и представить себе, как будем там жить, всё хорошо. Но любое движение в этом направлении сразу же выявляет массу нелепостей, неувязок, проблем. И чем дальше, тем больше. Мечту отягчают сомнения: быть может, вечная жизнь не столь и безоблачна, вполне вероятно, бывает и просто скучна? Поэтому и призывают оставить ниспосланные свыше прозрения небесных миров без комментариев – как чисто интуитивный и непостижимый умом метафизический ориентир, доступный лишь невыразимым глубинам души.
Но раз мы не в состоянии как следует представить себе даже небесную судьбу, которая устроила бы нас во всех отношениях, то что говорить о судьбе земной, тем более о своей собственной? Можно ли всё же её принять – не глупость и невозможность ли категорический императив вечного возвращения?
Если считают собственную судьбу просто дымом, случайным морозным узором, который растает и растворится в ничто, то принять её невозможно. Но дело другое, если она предстаёт как причастная к вечности. В таком случае различие между земной и небесной судьбами становится не столь очевидным. Обе судьбы не идеальны, до конца не понятны и во всех частностях невообразимы, но обе желанны. Вернее, могут быть желанными, несмотря на неясность и темноту. И таковыми их делает не изобилие благости, счастья и радости, как мы их представляем себе, а прежде всего ветер вечности. Если мы полагаем, что нас окружает не временный мир, а вечный, всё изменяется радикально. Причастность к вечности, даже если её лишь допускают, преображает и сей земной мир, и любую фантазию, грёзу о той стороне: всё предстаёт в совершенно ином свете, открываются совершенно иные горизонты и измерения, ракурсы и смыслы мира, этого или того, и принять вещи такими, каковы они есть, уже не кажется противоречащим всякому чувству и смыслу.
Прежде чем что-то принять или отвергнуть, необходимо увидеть его, понять, о чём речь. То же касается и нашей земной судьбы. Вряд ли мы видим её должным образом: вереницы хаотичных воспоминаний без начала и без конца, перемежающиеся роковые события давних времён, мгновения высочайшие, смутные эпизоды бессмысленной повседневности – всплывает так называемое прошлое, разрозненное и фрагментарное, которое разум пытается объединить в нечто единое. Но тщетно: вся наша жизнь не предстаёт перед нами во всём своём блеске и ужасе как законченное произведение, которое можно увидеть как целое или по крайней мере просмотреть с начала и до конца. Разве что судьбу путают с придуманной биографией, которая есть просто мнение о самих себе и ни в коем случае не подлинная судьба. Увидеть судьбу означает увидеть её в совершенно ином измерении – в таком, на которое указывает бесконечная ностальгия, сопутствующая воспоминаниям о былом. Именно эта бесконечная ностальгия, со всей очевидностью связанная с причастностью сущего к вечности, и открывает нам эпизоды нашей судьбы в их подлинном виде, подчас чрезвычайно далёком от наших впечатлений и переживаний в те времена.
По этой не понятой нами судьбе, по ностальгическому минувшему как бы рассеяна наша душа. Вернее, такое минувшее – это зеркало нашей души, в котором она созерцает своё отражение и сквозь него узнаёт и себя… Узнаёт вдруг себя в том или этом, потом в совершенно другом обличии, каждое из которых, вне всяких сомнений, приходит из вечности, из бесконечно далёких первозданных времён, непреходящих и неизменных. Играющий мальчик в саду, древний старик у ручья, читающий юноша, зрелый муж на борту корабля – это одновременно и призрачный сон, и самая суть, это всё есть одно, разные ракурсы одного и того же.
Признание мира, судьбы невозможно из повседневного – глубочайшие надежды, стремления, наиважнейший вопрос должны выйти на первый план. И не рассудок и логика, а интуиция запредельного должна стать путеводной звездой. Предстояние перед собственной судьбой, постижение своей изначальной природы, состояние abundantia, восприятие мира как единого целого, превращение обыденного в метафизическое и так далее – словосочетания, ориентирующие в нужную сторону. Без пробуждения, преодоления, риска, без поиска неизведанного не о чем говорить.
Самый простой пример. В тумане забот, неурядиц, проблем, навязчивых мыслей и чувств люди редко видят окружающую их сверхъестественную красоту и лишь лет через тридцать, а то и вообще пятьдесят, вспоминая былое, вдруг понимают, что жили тогда, как в раю. Но если совершенно случайно или благодаря экстремальным обстоятельствам их глаза открываются миру, присутствующей просто везде неземной красоте, они ещё могут иначе взглянуть на себя, этот космос, судьбу.
Однажды после долгих недель на большой высоте среди вечных снегов, ледников, где был холод и голод, пурга, темнота и опасности на каждом шагу, мы спустились к зелёному лугу. Яркий и тёплый солнечный свет, снежные пики в головокружительной синеве, всюду, вверху и внизу, всех видов и форм облака. Рядом кристальный ручей, везде эдельвейсы, трава. Вместо крутых склонов, пропастей, стен – ровная плоскость, где можно спокойно сидеть, даже лежать… В общем, всем было ясно, что мы оказались в раю. Уходить никуда не хотелось – хотелось просто сидеть на траве и смотреть, предоставив свободу фантазии и не думая ни о чём… сидеть сколько хочешь, наверное, даже всегда… Вдруг снизу, с равнин, прилетел вертолёт. Приземлился поодаль. Вышли несколько человек. Поздоровавшись, расположились неподалёку. Дастархан, чай, еда и беспрерывные разговоры на житейские темы: пикник…
Нам, наблюдавшим со стороны, было вполне очевидно, что эти люди и приблизительно не понимали, где оказались, не понимали, что луг этот – рай. Увлечённые насущным, заботами, повседневностью, они не видели вообще ничего: ни как солнечный луч прорезал сплотившиеся облака, ни полёта орла над скалой наверху, ни что вдруг засияла и сразу исчезла тончайшая радуга. Географически мы находились в одном и том же месте, но фактически – ни в чём не похожих и бесконечно далёких друг от друга мирах. На наш луг нельзя было попасть иначе, как пройдя очень долгим, опасным и трудным путём, забыв свою прошлую жизнь, себя самого, всё вообще, они же, переместившись сюда без усилий, в действительности так и остались в своей ежедневности, в своих кишлаках, городах… Поэтому прав Якоб Бёме, утверждавший, что рай находится в этом мире, только не виден почти или вообще никому…
До мифических стран Одиссея, до загадочных островов поэтических грёз не доплыть по нынешним картам, на нынешних кораблях, не зная опасностей, испытаний, не преодолев вообще ничего… Этот факт выражают, к примеру, так:
Есть, правда, тонкий нюанс – остров открыт не для всех,
На Эроманго не важен ни взлет, ни успех.
Нищий ты или богач, знатен иль просто изгой,
До Эроманго добраться не сможет любой.
Ни генуэзец Колумб,
Ни адмирал Магеллан
Не оставили нам
Даже намёка на то, где искать его —
Нет, отыскать Эроманго ты должен лишь сам.
Представим теперь, что человек нашего времени, самый обычный, волею случая вдруг оказался в раю, оставшись таким, какой есть. Скорее всего, как и вертолётчики в альпийских лугах, он бы просто не понял, где оказался. Мышь, забежавшая в храм Артемиды, вряд ли оценит его величие, мощь, красоту. Блаженство и роскошь божественных сфер при их колоссальном могуществе – материи слишком тонкие, чтобы прорваться через заполненный сугубо земным человеческий ум.
Вход в рай, даже только в фантазии, невозможен без преображения собственного существа. Прозрение необходимо. То же у Бёме, который говорит, что если бы наши глаза открылись, мы тотчас узрели бы рай. Но они не откроются, если не сменить пустяковые вожделения на нормальные ориентиры: вместо земного – небесное, вместо бренного – непреходящее, вместо обыденного – запредельное, вместо конечного – бесконечное, вместо времени – вечность. При таких ориентирах уже могут явиться видéния рая или он может открыться вдруг прямо здесь…18
Однако подобные разговоры о принятии земной и небесной судеб многим покажутся неубедительными – интуитивных ощущений и субъективных соображений никак недостаточно: для доказательства возможности такого принятия требуется совершенно иной аргумент – весомый и ясный, логически безупречный.
Если говорить лишь о возможности, не пытаясь объяснить необъяснимое, то есть не пытаясь понять и, соответственно, разъяснить, как именно это сделать, то отыскать такой аргумент очень просто: если найдётся хоть кто-то, кому удалось это сделать, значит, это возможно.
Вспомним, допустим, о Ницше, о философе вечного возвращения. Судьба его незавидна: он был беден и болен, не признан при жизни и одинок, всего одна женщина, к которой он испытывал чувства, но которая, ничего не поняв, его бросила прежде, чем что-либо началось, и так далее – страданий, невзгод предостаточно. И что же? Во всей его философии никакого отчаяния, разочарования, пессимизма. Наоборот: всюду сквозит колоссальная сила, юная энергия первозданной земли, белизны горных пиков, бешеной яркости солнца, ночной тишины, бескрайних морей, бесчисленных звёзд, всюду стремление ко всё новым вершинам. И притом он отнюдь не сентиментальный романтик и вовсе не чужд глубочайших страданий и ужаса бездн. Вот, кстати, его собственные слова: «Кто может дышать воздухом моих книг, знает, что это воздух высот, мощный воздух. Надо быть созданным для него, иначе довольно серьёзна опасность простудиться. Рядом льды, чудовищное одиночество, однако как спокоен каждый залитый солнцем камень, каждый куст! как легко дышится! сколь многое осталось внизу! Философия, как я её всегда понимал и переживал, – это добровольная жизнь среди льдов и горных вершин…» (