До Ницше личное бессмертие было не более, чем несбыточной надеждой, смутным проектом. Ницше же объявил его долгом и придал ему ясность жестокой бессонницы. «Бессонница по причине неизбывных страхов, печалей, забот, иссушения мозга, – читаем в старинном трактате Роберта Бёртона, – есть крестная мука меланхоликов». Известно, что Ницше страдал этой мукой и искал от неё спасения в горечи хлоралгидрата. Он хотел стать Уолтом Уитменом, хотел возлюбить свою судьбу. Для осуществления этого Ницше избрал героический путь: эксгумировал чудовищную греческую гипотезу о вечном повторении и умудрился превратить этот заумный кошмар в повод для ликования. Он отыскал одну из самых ужасных во всей Вселенной идей и предложил человечеству ей наслаждаться. Наивный оптимист часто считает себя ницшеанцем; но Ницше противопоставляет ему циклы вечного возвращения и тем самым вычёркивает и устраняет подобного неофита.
Странное заявление насчёт личного бессмертия: а как же великое множество различных традиций, в том числе христианство? Правда, наверное, писатель имеет в виду личное бессмертие на сей бренной Земле, напоминающее агасферово, но пролонгированное за пределы Второго пришествия – в бесконечность…
Дальше в данном абзаце всё тонет в эмоциях. Не принимая во внимание, что многие высочайшие прозрения Ницше снизошли на него и были записаны именно бессонными ночами (хотя, разумеется, были у него и тяжелейшие ночи, как, между прочим, и тяжелейшие дни), Борхес рисует примерно такую картину: в жуткие ночи, изнывая от страшной бессонницы и от опостылевшей горечи бесполезного хлоралгидрата, мрачный философ Ницше, возненавидевший свою комнату, всё человечество и весь мир, не находя себе места, тщетно пытается возлюбить свою судьбу, чтобы избавиться от этого навязчивого состояния, как учил тому американский поэт Уолт Уитмен. Неважно, что никакого Уитмена Ницше, скорее всего, даже не знал, а если и слышал о нём, то вряд ли был его почитателем, во всяком случае, он нигде не пишет о том. «Аmor fati, аmor fati, аmor fati…» – призывает философ пока отсутствующую любовь к своей судьбе, но мантра не действует, бесполезна. Тогда, решив подкрепить данную формулу серьёзной доктриной, Ницше изыскивает чудовищную гипотезу о неизбывности этого самого мира, в том числе этого давящего потолка, тусклой настольной лампы, скомканного одеяла, хаоса бумаг с поспешными записями, хлоралгидрата, и с помощью своего недюжинного философского ума, обманывая и себя, и всё человечество, придаёт этой гипотезе романтическое измерение и призывает возлюбить окружающее, обещая тому бесконечные повторения. Но как только на этот крючок попадается юный мечтатель, как только он цепенеет от суггестии обманчивых заоблачных далей и ложных величий, раскрывается иная, подлинная сторона ницшеанства, полная неприязни, отчаяния, боли и безысходности: мёртвые стены, давящий потолок, сумрак, бессонница, избыток желчи, хлоралгидрат… Причём это всё навсегда, навсегда…
Понятно, что мнения, тем более эмоции, могут быть какими угодно, однако, сославшись на главу настоящей книги «О принятии собственной судьбы, земной и небесной», хотелось бы напомнить, что личные неурядицы и страдания, в том числе муки телесные, для Ницше никогда не являлись побудительной причиной, главным мотивом его размышлений, и вовсе не из них проистекает центральная доктрина его философии. Подтвердить это просто. Ещё в юном возрасте, не зная болезней, бессонницы, прочих невзгод, Ницше уже был ориентирован к тем самым иным горизонтам, к которым стремился впоследствии всю свою жизнь. Свидетельств тому предостаточно. Вот, например, запись девятнадцатилетнего Ницше: «Человек перерастает всё, что его некогда окружало; и ему не нужно разбивать оковы: они спадают сами, внезапно, будто по велению какого-то бога… и где тот Круг, который в конце концов всё-таки объемлет его? Это Мир? Бог?..» («Mein Leben. Autobiographische Skizze des jungen Nietzsche». Mein Leben).
Ницше писал: «Не жаждать захватывающих приключений, благосклонности судьбы и всяческих благодатей в далёком будущем, но жить только так, чтобы хотелось снова вернуться и снова прожить эту жизнь, и так во всей вечности». Маутнер не соглашается и говорит, что приписывать гипотезе вечного возвращения даже наималейший моральный (то есть практический) смысл, означает отрицать всю гипотезу в целом, так как это всё равно что полагать, будто что-то может произойти иначе, чем оно происходит. Ницше мог бы ответить, что формула вечного возвращения вместе с её огромным моральным (то есть практическим) смыслом и вместе с ней возражения Маутнера, а также его собственные опровержения сих возражений – не что иное, как ещё несколько необходимых моментов в мировой истории, результаты движения атомов. Он мог бы по праву повторить им однажды написанное: «Даже если круговращение мира – лишь вероятность или возможность, сама мысль о возможности тоже способна нас потрясти и изменить, а не только чувства и определённые ожидания! Сколь сильно действовала возможность вечного проклятия!» И в другом месте: «В мгновение, когда эта идея является, меняются все цвета и начинается другая история».
Продолжая тему бессмертия, Борхес приводит цитату Ницше, где тот призывает отказаться от грёз о счастливом будущем, вернуться в мгновение, увидеть свершающееся прямо сейчас в ином измерении, как причастное к вечности, избрать в свете сей метафизической перспективы своё место, позицию, действие и сказать всему этому «Да!».
Писатель, однако, уходит от прямого смысла призыва, интерпретируя его как надежду на изменение к лучшему этого самого мгновения в грядущем, а именно при его возвращении через неисчислимые времена (несмотря на то, что Ницше прямым текстом призывает отказаться от грёз о далёком будущем). То есть, обращаясь к Маутнеру, писатель приписывает Ницше надежду на будущее и затем, следуя этому самому Маутнеру, находит противоречие в данной надежде, так как она действительно несовместима с гипотезой возвращения того же самого.
В качестве разрешения этого противоречия Борхес предлагает, почему-то от лица Ницше, следующее. Надо лишь вспомнить, что и выдвинутые в данный момент противоречия, и опровержения этих противоречий уже обсуждались бесчисленное количество раз и снова и снова будут обсуждаться и в будущем, причём в точности так, как сейчас, поскольку являются лишь сочетанием атомов, которое с необходимостью повторяется. Стоит заметить, что эта мысль каким-то образом завораживает Борхеса, поскольку он приводит её и в других рассказах, эссе, где речь идёт о вечном возвращении. Понять это можно, ведь данная мысль позволяет чувству причастности мгновения к вечности прорваться даже сквозь чуждое данной позиции и перегруженное множеством взглядов и мнений сознание. Но почему необходимость повторения сочетания атомов является разрешением возражения Маутнера и каким образом она устраняет либо осуществляет надежду на будущее, не очень понятно.
И тем более не понятно, каким образом две приведённые в конце абзаца цитаты Ницше проясняют и подтверждают предложенное разрешение, ведь они повествуют совсем о другом. В первой речь идёт о силе воображаемого и фантастического, если оно признаётся возможным, как силе не меньшей, и даже большей, чем сила реального. И во второй – о преображении мира и о поворотной точке судьбы при столкновении с мыслью о вечном возвращении.
Случается, что ощущение, будто «мы уже проживали это мгновение», погружает нас в странную задумчивость. Приверженцы вечного возвращения клянутся, что так оно и есть, и пытаются в этих необычных состояниях ума отыскать возможные подтверждения своей веры. Они забывают, что воспоминания неизбежно насыщаются новизной, которая разрушает гипотезу, – что с течением времени воспоминания постоянно очищаются и совершенствуются, пока не превращаются в грёзу о далёком будущем цикле, в котором, предвидя свою судьбу, человек хочет действовать иначе… Впрочем, Ницше никогда не выдвигал мнемонического доказательства возвращения 28.
Также надо отметить, что он никогда не говорил и о конечности количества атомов. Ницше вообще отрицает атом: атомизм представляется ему не чем иным, как моделью Вселенной, созданной исключительно для наглядности и математической мысли… Обосновывая свою гипотезу, он говорит о конечной силе, эволюционирующей бесконечное время и не способной на неограниченное число вариаций.
Бывает, что всё вокруг вдруг предстаёт как безумно знакомое. Подобное чувство известно, наверное, всем. Некоторые сторонники вечного возвращения иногда и действительно используют его для доказательства своей доктрины. Ницше, однако, к таковым не относится, что подтверждает и Борхес. Поэтому и ещё потому, что данное чувство слишком загадочно и исключает однозначное толкование (о чём мы уже говорили в соответствующей главе), оставим любые объяснения этого чувства без внимания, в том числе и рассуждения Борхеса о насыщении воспоминаний новизной, и достаточно мутные соображения Ибарры об особенностях психофизики памяти.
Далее, противореча написанному в первом разделе, Борхес вдруг вспоминает, что Ницше никогда не говорил о конечности количества атомов, да и вообще не был атомистом. После чего обращается к известной заметке Ницше, считая её доказательством вечного возвращения. Ещё раз напомним, что Ницше не считал нужным доказывать эту доктрину, поскольку прозрения и откровения доказательств не требуют. По этой причине ни в одном из опубликованных им произ-позже оно стимулирует реакцию, которую мы ощущаем в сознании. Затем вступает в игру наша память, которая, неверно локализуя ссылку на прошлое, наделяет нас чувством “déjŕ vu”. Чтобы объяснить смутность и тревожный характер возникшего чувства, мы полагаем, что вспомнили эпизод очень давний, а то и вообще из прошлой жизни. На самом же деле он – самое ближайшее прошлое, а пропас