Часа три мы блудили по дремучему лесу. Удивляюсь, как в этой кромешной тьме Черногуз ухитрялся отыскивать нужную тропу, правильное направление. Начальник бандитского штаба был немногословен. Исповедался в хате у Надежды Швайко — и как отрезало. Пароль за него говорили сопровождающие, один из них инструктировал часовых.
Надо признаться, я совсем потерял ориентир.
Подъехали к какой-то землянке. Лошадей привязали к длинной коновязи. Кони оседланы, только ослаблены подпруги да удила вынуты изо рта.
— Отведай теперь, племяш, — сказал Черногуз, моего угощения.
Землянка была большая. Три каганца: один при входе, два в глубине. На нарах вповалку, полуодетые, сняв только сапоги, спали люди. Их было много. Душно, воздух спертый.
— Вот так, племяш, мы и живем, — с непонятной иронией проговорил Черногуз.
«И тут ютится начальник штаба?» — подумал я.
Но у него в дальнем конце землянки, оказывается, была своя комнатка. С хорошей дверью. Зажег две свечи, достал неполную бутыль с самогоном, нарезал шашкой сала и хлеба, положил луковицу:
— Пока колесили по лесу, поди, окоченел? Грейся.
Мы выпили. Черногуз почти не закусывал.
— Посты сообщили. Надеждин соглядатай выехал за расположение один, а вернулся вдвоем. Сзади него сидел парень. Ну я и полюбопытствовал, забрел на огонек. Не помешал беседе с сестренкой?
Мне оставалось только подивиться четкости караульной службы в банде.
Черногуз неожиданно сказал:
— Ты, племяш, на Надийку особенно не покладайся. Чухлай перестал ей доверять. Баба с норовом, что выкинет через минуту, сама не знает. — И, не переводя дыхания, тем же тоном, будто это была одна мысль, одна фраза, продолжал: — А мы с тобою, Петро Дубов, можно сказать, родычи. Я женат на троюродной сестре твоего отца. Вместе с ним на «Яруге» работал. Потом скопил деньжонок, осел на земле. Знаешь, как он погиб?
«Ну вот, у меня появился родственник. Из бандитов», — невольно подумал я.
Мать, оберегая меня от ужасного, не вдавалась в подробности. «Погиб — и все». А к тому времени, когда я подрос, на «Яруге» просто забыли об Илье Дубове. Сколько погибло после него? Однажды от пожара полсмены угорело. Дважды были сильные выбросы — многих засыпало. Иных так и не откопали. А по одному, по двое — каждый месяц «прихватывало», как говорят шахтеры. Разучились на «Яруге» удивляться чужой беде.
Черногуз начал рассказывать.
— На дальних паях к концу смены чумели люди. Поднимутся на-гора, мутит их, наизнанку вывертает. Как-то утром, перед сменой, штейгер спустился в шурф, хотел посмотреть, в чем же дело. Назад выбирался, ухватился за верхнюю ступеньку — и завалился на спину. Чтобы выиграть время, Илья скинул в шурф веревку, обмотал руки портянками и сиганул вниз. Дергает оттуда веревку: «Тяните». Подняли штейгера. Пока с ним возились, про Илью забыли. Штейгер пришел в себя, сказал: «Газ». Илью извлекли лишь на следующий день.
Вот так я узнал об отце. Я его совсем не помнил. Фотокарточек у нас не было. Я часто расспрашивал мать, какой он был. Она отвечала односложно: «Как и все. Пил, но добрый». А если уж становилось невмоготу от моих назойливых вопросов, вздыхала. «Да сколько мы с ним пожили? Денечки по пальцам посчитаешь». Я думал о нем. Мальчишке очень обидно, когда нет отца. А оказывается, он у меня был особенный: погиб, спасая другого.
И вот через много лет я вдруг расчувствовался. Нервы, натянутые, как струны, ослабли. Под горло подступил комок. Я уже иными глазами смотрел на Степана Степановича Черногуза. Он сказал:
— Банду, Петро, я тебе голенькую передам. Но надо потолковать с нашими об амнистии.
Я передал ему листовку с текстом постановления. Черногуз внимательно прочитал ее, убрал в сапог за халяву.
— Еще есть?
— Нет, больше нету.
— Дура ты, дура, Петька, с такой бомбой ходишь, — похлопал он себя по голенищу. — За этот документ тебя здесь заставят собственное мясо жрать. Эх, ты, начальник оперативной службы! Наши в банде тебя поболее, чем Караулова, опасаются: «Дубов — хитрая лиса, любого заставит говорить». Двое специально охотились за тобою, не вышло: все пули за молоком подались. Не докумекал ты, что среди бандитов найдется такой, который начальника чоновского оперотдела по физиономии могет опознать?
Ну и дал Черногуз оценку моим оперативным способностям! Сижу, места себе не нахожу. И ответить нечего, чувствую, что в словах Черногуза живет злая-презлая правда.
— У нас в банде, — продолжал Степан Степанович, — сто пятьдесят сабель, три пушки, десяток пулеметов. Боеприпасов — в достатке. И каждый наш рубака стоит трех чоновцев. Все с опытом, заматеревшие, иные в других бандах по два-три раза битые.
Черногуз не стеснялся называть чухлаевскую «армию» бандой. И это примиряло меня с жестокой правдой, которая жила в его словах.
— Так что, племяш, — продолжал мой новый дядька, — нас голыми руками не возьмешь. С людьми нужно погутарить душевно, на нашенском языке. Ты для такого дела хлюпок. Знаю, что после Караулова и комиссара ты в отряде — третий человек. Но тебе по бандитским понятиям нет веры, ты чистый гэпэушник. А для нашего бывалого народа нужен солдат, казак — одним словом, Караулов. За его безопасность я тебе своей головой ручаюсь. Придет — вся банда за ним следом, и Чухлая в клетке привезем. Чухлай людям давно поперек горла стоит. Они бы его взяли, да боятся Советской власти, должок накопился изрядный… Шкодить — мы первые, а на расплату шкура тонка.
Черногуз был беспощаден ко всем, к себе — в первую очередь. Такой характер всегда вызывает невольное уважение. Я ему верил, но обещать, что Караулов появится в бандитском логове, не мог.
— Таких дел я один не решаю.
— И то правда. Обмозгуйте у себя… Надумаете, дашь знак. А как, я тебе растолкую опосля. Но не через твоего песенника. Дурашка он: всем, кто видел, на удивление привез на своем коне на базу чужака! А надобно было открыто, пароконно, пароль Соловей знал. Сделай ему внушение. А сейчас тебе следует улепетывать. Мои хлопцы проводят к Чухлаевской любушке, подосвиданькаешься с нею — и в путь. Да приструни Соловья, дурья он голова, себя и других подведет, — Черногуза, видимо, очень настораживало поведение Лени, коль вновь заговорил о нем.
Вот так я получил предметный урок по организации оперативной работы от начальника штаба чухлаевской банды.
Свидание с Надеждой было коротким. Договорились, что она подумает несколько деньков и даст знать. Леню я отчитал за непродуманные действия, за неподготовленную операцию. Да и Савон Илларионович, опытнейший-то чекист, тоже дал маху, не проконтролировал до конца все действия молодого, горячего парня.
Провожая меня, Надежда допытывалась, о чем я толковал со Степаном Степановичем.
— Умный мужик, даже Филипп Андреевич его побаивается. А нам с тобою он не поверил, по глазам видела…
— С таким молчуном поговоришь, — успокаивал, я Надежду. — Объехали посты — словом не обмолвился. Потом завел к себе, угостил водкой и велел убираться прочь, в этих местах больше не появляться. Говорит: «Попадешься, заставлю собственное мясо жрать».
— Нет, — возразила Надежда, — он не злой. А уезжать надо.
Когда Караулов узнал о сложившейся в банде ситуации, он загорелся идеей погутарить с чухлаевцами об амнистии по душам.
Но так запросто, как я, он не мог отправиться в бандитское логово: командиру отряда на такую операцию необходимо было получить особое разрешение от окротдела ГПУ. Этот отдел лишь недавно был создан при исполкоме, практики работы в новых условиях, по существу, не имел. В ходу была крылатая фраза: «Строгое соблюдение революционной законности». А как все это должно выглядеть на деле?
В окротдел поехал комиссар, а мы с Карауловым стали готовить операцию. Прежде всего навели справки о Черногузе. Вернулся наш человек из Степановки, доложил: «Действительно, у Степана Черногуза в хате одиннадцать душ детей, все девки. Заправляют ими две бабы. Отец Черногуза умер. Прибыл в село продотряд, и что-то там вышло… Сам Черногуз служил в Красной Армии, имеет награду: именное оружие за храбрость. Где он сейчас — никто не знает».
Вскоре из окротдела возвратился комиссар. Вместе с ним прибыл уполномоченный ГПУ. Он долго расспрашивал меня, Караулова, комиссара, разбирался во всех операциях, которые провел чоновский отряд против банды. Остался недоволен. Мой рассказ о Черногузе выслушал с сомнением.
— Уж больно ты, Дубов, расхвалил своего родича. Поверить тебе, так он ангел с крылышками. Такого следует представить к ордену.
На задуманную нами с Карауловым операцию уполномоченный добро не дал.
— Нужна более тщательная подготовка, вы и так уж больно долго панькаетесь с бандой, а вам бы давно пора покончить с чухлаевщиной.
Караулов, обиженный несправедливой оценкой, начал было доказывать, что чухлаевская банда многочисленнее нашего отряда, гораздо лучше вооружена, у нас не хватает патронов, продовольствия для бойцов, фуража для лошадей, но оперуполномоченный и слушать не хотел.
— На вашей стороне пролетарская солидарность крестьян. Бандитизм в нынешних условиях потерял всякую политическую платформу. А вы тут с Дубовым разводите антимонию насчет соотношения сил.
Он уехал. Собрались мы на совещание. Иван Евдокимович Караулов твердил одно:
— Надо мне идти, другого такого случая может не подвернуться. Снимется банда с места, подастся в сторону границы, тогда ищи-свищи ветра в поле.
Комиссар колебался:
— Уполномоченный согласия не дал.
— Но и не запретил! — кипятился Караулов. — Разоружим банду, и тогда никто нас не осудит.
Уходили дни, надо было принимать решение.
Мы выставили в условленном месте вешку. К вечеру появились четверо провожатых.
Попрощались мы с Иваном Евдокимовичем. Он даже не снял красного околыша со своей знаменитой кубанки.
Пятеро всадников скрылись в густом лесу, а я еще долго прислушивался, как похрустывают сухие сосновые ветки под копытами лошадей. На душе было тяжело. Сам отправлялся в этот же путь, никаких дурных предчувствий не ведал. А тут сосет под ложечкой.