Она покачала головой:
— Перелицевать намерился. И кого же вот такой вывернутый Филипп Андреевич должен закрыть собою?
Черт бы побрал эту её проницательность!
— Не знаю.
Не поверила. Усмехнулась, глаза прищурила.
— Ты, «братик», со мною построже. Чего не положено, того лучше не знать. Я ведь баба любопытная и дотошная.
— Ох, и хитра же ты! — рассмеялся я.
— Да и сам не прозрачное стеклышко! — отозвалась она.
Мне было с нею очень легко, между нами установилось удивительное взаимопонимание.
— А поверят мне? — возникло у нее сомнение.
— Сделаем, чтобы поверили. Передадим тело Чухлая тетке, пусть похоронит на сельском кладбище и напишет на памятнике: «Погиб при исполнении служебных обязанностей». А тебя… упрячем пока в капэзэ. Такого человека ухайдакала!
— Могла бы — еще раз сделала то же самое! — огрызнулась неожиданно зло Надежда. Но тут же подобрела. — Крепка ли хоть тюрьма-то, предназначенная для меня?
— Капитану Копейке передам.
— Да… У него все настоящее. А потом?
— Тебя немцы и освободят.
— Глубоко запахиваешь… — проговорила она в раздумии. — И когда же мне за решетку?
— К утру приедет Игорь Александрович. С шумом, с гамом, чтобы все соседи видели и знали.
— Выходит, минуточки мои свободные уже сочтены. — Она невольно глянула на ходики, висевшие на стене напротив ее широкой кровати. — И не успею поделить с Сугонюком хозяйство: я уже сказала ему, пусть забирает любую половину. И дом перегорожу, не хочу ходить через одну с ним дверь. Так опротивел: не поверишь, миску с едой ставлю ему под нос, а меня с души воротит, словно дохлую кошку держу в руках.
«Ох, не вовремя пришло к ней это чувство!»
— Надюша, для пользы дела тебе надо с Сугонюком помириться.
Взорвалась мгновенно, как бочка с порохом.
— Не то что в одной постели, на одном кладбище не буду с ним лежать! Из гроба уйду! А еще раз мне такое посоветуешь, и тебя возненавижу!
Позеленела от злости, глаза — как у одичавшей кошки: огнистые.
Задачу задала!
— Да ты меня не так поняла, — начал я оправдываться, чувствуя себе виноватым перед нею. — Его тоже арестуют, как и тебя. Разведут по разным местам. Его в Ростов, как изменника Родины. А ты — чисто уголовный элемент, хотя вполне могла помогать своему мужу. Капитан Копейка на допросах и будет выжимать из тебя именно эти показания. А ты должна будешь твердить: «Ничего подобного не было. И про мужа ничего плохого не знаю, не замечала».
Она начала остывать. Слегка подобрели глаза.
— Ну, помилуют меня немцы… А ты — Сугонюка. Я же вижу, к чему дело клонится. И опять мы с ним в одном доме? Опять я — вари ему хлёбово! Хочешь, чтобы однажды накормила его беленой или крысиной отравой?
Одержимая!
— Сугонюк нужен для дела. Он будет звонить о том же, о чем и ты, только со своей колокольни: Чухлай не однажды ездил в Москву. Сугонюк видел, как Филипп Андреевич, откуда-то вернувшись, порвал билет. Ради любопытства Прохор собрал обрывки и прочитал: «Москва-Ростов. Мягкий вагон». Фашисты тоже не лыком шиты, сразу заподозрят, что мы им подсовываем свинью. Начнут проверять. И вот надо заставить их поверить, что белое — совсем не белое, а черное — не черное.
Кажется, я ее убедил, вернее — она согласилась подчиниться мне. Но как трудно далось ей это покорство: ссутулилась, опустились плечи. Обычная решительность сменилась явным безволием.
— Что от меня требуется?
— Немногое, — поспешил я растолковать. — Вечером мы с лейтенантом уйдем. На зорьке появится капитан Копейка. Так вот: не проявляй своих чувств к Шохе за это время. И позже, когда тебя будут допрашивать немцы, тверди, что ты мужем довольна: добрый, трудолюбивый.
По ее губам прошмыгнула лукавая ухмылка:
— Буду думать о тебе, а говорить о Шохе, тогда найду самые хорошие слова.
Разговор с Прохором Сугонюком был покороче. После того как в гитлеровском разведцентре удостоверятся, что Переселенец ведет двойную игру, они пересмотрят свою точку зрения на всю его информацию, особенно на характеристику Сугонюка. Стоило подумать, какие сведения должен о Сугонюке сообщить Иванов-Бекенбауэр. Конечно, отрицательные. «Сугонюк — предатель. Он выдал Пятого. В больнице была устроена засада, в результате которой задержан капитан Богач». И какие-то детали по задержанию, поясняющие, почему Богач арестован, а он, Переселенец, избежал этой участи. Подробности должны оправдывать Бекенбауэра, приготовившего ненадежные документы. Богач, вернувшись к своим, легко опровергнет измышления Переселенца и сообщит, что того арестовала советская контрразведка. (Видел своими глазами!) И расскажет, как мы хлопотали возле Бекенбауэра, которого мучил сердечный приступ.
Но, несмотря на такую поддержку, Прохор Сугонюк должен вызвать подозрение по другой статье: не был ли он искренним помощником советского разведчика полковника Чухлая? И его, как «личность подозрительную», нельзя перегружать ложной информацией. Два-три разрозненных факта. По банде: да, он лично знал веселого песенника Лешу Соловья, которому Чухлай поручил охранять невесту. О последних событиях в банде он, Прохор Сугонюк, не знает, так как дезертировал. Показался ему подозрительным этот самый Соловей: уж очень часто он отлучался неизвестно куда. Банду в то время преследовали неудача за неудачей: не успеют выйти с базы, их уже ждут чоновцы. Гулял упорный слух, что в банду проникли чекисты. Прохор рассказал о своих подозрениях Чухлаю: «Уж не гэпэушник ли этот Леха Соловей!» Филипп Андреевич приказал распять Сугонюка на сосне «за предательство»: «На верных моих друзей клевещешь! Уж не ты ли и есть тот гэпэушник!» Прохор, зная нравы банды, сбежал.
А что Сугонюк слышал потом о событиях в банде? «Болтали разное… Но Чухлая привезли связанным — это факт. И ушел он из-под ареста в ту же ночь, это точно».
Мог ли Сугонюк-Шоха-Вощина в чем-то заподозрить своего бывшего атамана, который отыскал его через четырнадцать лет и заставил работать на себя? Конечно, нет. Во-первых, Вощина не так уж много знал. Поэтому любое действие Чухлая в его глазах выглядело правомочным, продолжением тех дел, о которых Вощина лишь догадывался. А если все-таки внимательнее проанализировать прошлое? Что запомнилось Вощине необычного? Ничего. Ну, почти ничего. Разве что видел однажды, как Филипп Андреевич выбросил изорванный билет. Такой небольшой, картонный — «Москва — Ростов».
И больше ничего немецкой контрразведке Сугонюк сообщить не должен. В это поверят. Будет нагромождение фактов — все покажется подозрительным, а главное — из того множества что-то удастся проверить и выяснить, что Вощина что-то путает.
Но прежде чем поставить перед Прохором Сугонюком задание и тем самым ввести в игру, следовало вначале побеседовать с ним на общую тему.
Сели мы в просторной горнице. Говорю:
— Надежда Степановна сообщила мне, что ваши пути расходятся. Что вы не поделили?
Сугонюк вмиг стал жалким, беспомощным. Пожал плечами. Но причину он знал хорошо.
— Последние годы между нами стояли дела Филиппа Андреевича: отделили меня от Нади. Чужой я стал для жены, ну, ровно нет меня на белом свете. Во всем таился, даже спал в другой половине дома, чтобы можно было при необходимости работать ночами, не вызывая у нее подозрения. Какая женщина выдержит такое?
Меня удивило, что он не осуждал Надежду, как это сделал бы недалекий, ослепленный ревностью мужчина на его месте. Прохор отдавал отчет в происходящем и брал всю вину на себя.
— Что же теперь? — спросил я его.
— А что теперь? Шлепнут, как бешеного кобеля. Если смилосердятся, вкалывать буду.
Он говорил это спокойно, вернее — тоном человека, смирившегося со своей участью. Только слова были жестоки и беспощадны, но такой жестокой и беспощадной была правда, заложенная в них.
Чтобы работать с Сугонюком в дальнейшем, надо было вернуть ему веру в будущее.
— Причиненный вред искупают добром, — говорю ему.
Он согласился, но на все взглянул по-своему.
— Мне бы еще в тридцать шестом перерезать горло Филиппу Андреевичу прямо там, на пасеке…
— Судили бы за убийство.
— Но не за измену Родине, — стоял он на своем. — И судьи бы меня поняли, и народ бы простил.
Была в его рассуждениях своя логика. Только к реальности она не имела никакого отношения.
— Опоздали вы с благими порывами, Прохор Демьянович. И жена ваша не выдержала неопределенности.
Он согласился:
— Опустела ее душа. После того как умер Филипп Андреевич, нам бы только жить да радоваться…
Мне понравилась тактичность, с которой он говорил о случившемся: не Надежда убила Чухлая, а тот умер сам.
— Трудно будет повернуть на старое, — говорю ему. Он возразил:
— Старого и сам не хочу. Вот Надя подалась в вашу сторону…
Ему очень хотелось последовать за нею.
— Догоняйте, — говорю. — Правда, она ушла уже далековато.
Он глянул на меня с сомнением и надеждой.
— А позволите догнать-то?
— Рискнем, поверим.
Он оживился. Весь затрепетал: от нетерпения, от радости, которую прятал в себе, а она вырывалась в каждом его осторожном движении, в каждом взгляде маленьких черных глаз.
— Да я за то доверие… — Сугонюк не нашел слов выразить свои чувства, схватил мою руку и поцеловал. Огорошил меня, ввел в смущение.
— Прохор Демьянович, да что я вам — поп?
Он и сам смутился. Сел на стул, присмирел.
— Вы не сомневайтесь во мне, — сказал он. — В банду я пошел из-за Нади. Любил ее больше совести и жизни, ежели чем и отличался, так опять по той же причине: не терпелось обратить на себя Надино внимание. Поженились — за троих волов работал, все хотел, чтобы она жила, как городская: в шелка одевалась. Но не пошла на такое. «Я, — говорит, — белой вороной выглядеть не хочу». Иного ждала от меня. А чего — я не понимал, и за свое непонимание на нее обижался.
— Да, счастье под собачьей будкой не сбережешь, как немецкий парашют, — согласился я.