— Поймите, Борис Евсеевич, я тоже имею право на солдатский риск, я должен принять участие в операции, как того требует моя совесть. Иначе я потеряю веру в себя, а вместе с этим — право… руководить людьми, посылать их на смерть во имя Родины.
Яковлев сообщил мне о настойчивом желании Николая Лаврентьевича принять участие в операции.
Потребность в действии… На фронте такое случалось. Твои друзья — в непрерывных атаках и контратаках. Они громят оккупантов, а ты до поры до времени — в резерве. Конечно, придет и твой черед. Но когда? И появляется неотвратимая потребность в действии. Надо однажды подняться в атаку вместе со всеми, добраться до вражеских окопов и, полоснув автоматной очередью по стреляющим в тебя фашистам, спрыгнуть на дно окопа, ввязаться в рукопашную. Вот и у Сомова накопилось. Ему нужен был личный успех, участие в бою. И если такого участия не будет, то последует некое увядание души. А Сомов — человек особого склада, с повышенной нервной возбудимостью, мягкий, чуткий. Такие склонны к самоанализу, к повышенной требовательности к себе. Понимая, что именно ждет Николай Лаврентьевич лично для себя от тщательно подготовленной, важной операции, я отправил Яковлеву радиограмму: «Против участия Бати под вашим руководством принципиальных возражений не имею».
По замыслу Яковлева, партизаны должны были проникнуть в Светлово по одному и в разное время, а собраться у двоюродный сестры Леши Соловья, которая жила от особняка через улицу: «Если садами — это совсем рядом».
Сомов вместе с Яковлевым и еще одним партизаном шли по неширокой лесной дороге. Редкие подводы разбили колесами некрепкий дерн, обнажили песок. Кое-где он тянулся широкой полосой. В сухое время года на таких сыпучих перекатах нога вязла по щиколотку, но сейчас дожди уплотнили грунт. Идешь по нему, как по асфальту.
Путь привычен, в этих глухих местах безопасен. Идут трое, ведут между собою непринужденный разговор. Яковлев — левее всех: обходит большую лужу.
Грянул взрыв. Бориса Евсеевича кинуло на землю взрывом мины. Это была первая мина из серии тех, которые каратели ставили на возможных партизанских тропах.
Сомов — к поверженному.
— Живы!
Яковлев чувствовал в плече острую боль. Пошевелил рукою, боль усилилась: все поплыло в глазах, стало терять привычные очертания.
— Наткнулся на противопехотную мину. Должно бы ударить по ногам, а попало в плечо, — констатировал он с невольным удивлением.
— Откуда здесь мина? — недоумевал Сомов.
— Нас с вами ждала.
Сомов осмотрел Бориса Евсеевича. Оказывается, осколки повредили не плечо, а левую руку, прошили ее снизу. Видимо, пострадавший, падая, взмахнул ею.
— Как некстати это ваше ранение! — тужил Сомов, ловко перевязывая Яковлева. — В таком состоянии появляться в Светлово — безрассудно. И откладывать операцию нельзя: люди уже на месте, ждут. Мы, сосредотачивая их в городе, рисковали. Будем выводить — новый риск.
— Как ни печально, но благоразумнее протрубить отбой, — высказался Яковлев.
Сомов возразил:
— Нет, нет, Борис Евсеевич, операцию откладывать нельзя. На нее настроились все. Отменим — разочаруем людей. И потом, будут ли в дальнейшем благоприятствовать нам обстоятельства? Пока гитлеровцы ни о чем не подозревают. А если насторожатся?
Понимая причину такой настойчивости, Яковлев попросил отойти в сторону сопровождавшего их партизана и сказал Николаю Лаврентьевичу:
— Фон Креслер — контрразведчик, который имеет доступ к государственным тайнам Германии. Вот почему его надо брать не просто живого, а целого и невредимого.
Сомов подумал и решил:
— Если фон Креслер имеет особое значение, тем более не имеем права откладывать операцию. Сейчас, и только сейчас, когда для этого есть все условия.
Раненого Яковлева вместе с сопровождающим партизаном Сомов отправил на базу, а сам поспешил в Светлово.
Два дня сомовцы вели за особняком самое тщательное наблюдение. Никаких изменений в распорядке смены патрулей и часовых, а также разъездов черного «мерседеса» не обнаружили.
Ночь, выбранная для операции, была слякотная, промозглая, темная. Сомов вывел своих людей из хаты Лешиной сестры, дал команду: «По местам!» Каждый из десяти хорошо знал, что ему надо делать, где следует находиться, куда, в случае непредвиденных осложнений, уходить, какие меры предпринимать для круговой обороны.
Сомов с Лешей дежурили в развалинах бывшего промтоварного магазина, черневших бесформенной горой наискосок от особняка.
Около двадцати двух часов сменились наружные патрули. Около двадцати трех — вернулся черный лимузин. В двадцать четыре часа сменился часовой внутри двора, и почти сразу же погас свет в доме. Пора!
Николай Лаврентьевич и Леша перебрались из своего укрытия на угол тихой улочки рядом с особняком. По тротуару медленно брели два патруля в тяжелых плащах. Капюшоны натянуты на голову. На противоположном конце улочки патрулей ждала засада. Но они до нее не дошли. Остановились у калитки. Один из солдат постучал ногой. Калитка открылась, пропустила патрулей.
Сколько они там пробудут?
Мокрый холод постепенно сковывал застывших в томительном ожидании Сомова и Лешу Соловья. Коченели руки, сжимающие оружие, деревенели от неподвижности ноги.
Да сколько же можно им там гостить!
Впрочем, патрули отсутствовали всего несколько минут. Калитку несколько раз толкнули изнутри. Но дерево набухло, калитку заклинило. Сомов готов был броситься к неуклюжим патрулям на помощь: «Снизу! Снизу надо толкать, а не сверху! Ну и олухи!»
Калитка подалась. На улицу вышел человек в тяжелом длинном плаще. Затем еще один. Они направились в противоположную от Сомова сторону, как раз к поджидавшей их засаде.
Нетерпение заставляло нервничать. «Что там у наших?» Тихо на темной улице, лишь шуршит мелкий дождь по крышам и тротуарам, по голым деревьям, по спинам ссутулившихся людей.
И вот — наконец-то! В тупике три раза блеснул фонарик: «Все в порядке». Затем появились два «патруля». Вначале один поднял руку, затем второй.
— Наши! — хрипловато, с натугой прошептал Леша Соловей.
Николай Лаврентьевич понял, что паренек волнуется не меньше его самого.
Одним духом перемахнули улицу и очутились возле высоких тесовых ворот.
Двум переодетым в немецкие плащи партизанам и Сомову с Лешей предстояло проникнуть во двор.
Леша постучал ногой в ворота. Потом еще раз.
Заворчал, видимо, ругаясь, часовой по ту сторону забора, приоткрылась калитка. Один из «патрулей» схватил часового за грудки и рывком вытащил на улицу. Тот успел только натужно кхекнуть. С часового сняли плащ. Его надел Сомов.
Перешагнув высокий порожек, Николай Лаврентьевич очутился в собственном дворе. Здесь, кажется, ничего не изменилось. Впечатление такое, будто вернулся домой после утомительной поездки по району. Вот сейчас заворчит пес, залает, но, узнав хозяина, радостно заскулит. Николай Лаврентьевич осторожно вставит ключ в двери, повернет его…
Но не было в будке мохнатого пса, не было и ключа в кармане.
«Надо проникнуть в дом».
— С чердака в кухню есть ход.
Леша Соловей снял с себя фуфайку. Парабеллум — в карман, автомат — через плечо.
Один из партизан нагнулся. Леша взобрался ему на спину, уцепился за крышу, подтянулся и… растворился во тьме.
Прижались партизаны к дверям. Слушают. Вот что-то зашелестело внутри. Это Леша Соловей поднял крючок. Хотел открыть дверь потихоньку, но она набухла и не поддавалась. Довелось приложить усилие. Мокрое дерево зачавкало.
Мгновение спустя в коридоре, ведущем на веранду, блеснул луч карманного фонарика, и кто-то испуганно заорал:
— Вас волен зи?
Сомов видел, как навстречу лучу, головой вперед, ринулся Леша Соловей, стоявший к немцу ближе всех. Он, видимо, ударил в живот перепуганного фашиста, так как тот вскрикнул от боли и выстрелил.
Двое барахтались во тьме. На них навалились еще двое. Немец был в ночной рубашке, это хоть чуть-чуть помогало ориентироваться. Николай Лаврентьевич старался нащупать и выкрутить руку с пистолетом. Но отчаяние придавало фашисту силы: он стрелял и стрелял. Кто-то из партизан ударил его по голове автоматом. Немец притих.
— Уносите! Быстро! — приказал Николай Лаврентьевич. — Мы обыщем квартиру.
Луч фонарика заметался по мебели.
«Где документы?»
В гостиной на диване кто-то только что спал: одеяло откинуто, подушка смята.
На улице поднялась стрельба. Грохнул взрыв.
— Наши с немцами!
А несгораемый шкаф густой тенью чернел в углу. Он хранил какие-то важные секреты.
— Леша! Во двор, прикрой, а я тут с сейфом разделаюсь.
— Надо уходить! — выкрикнул паренек. — Главного взяли.
— Прикрой! — гневно крикнул Сомов.
У него при себе были две гранаты. Нашел в кладовке на привычном месте веревку. Связал гранаты, прицепил их к ручке сейфа. Натянул веревку, отошел в соседнюю комнату и… дернул. Почти тут же на него опрокинулся мир. В глазах поплыло, замелькали какие-то черные точки…
О результатах этой операции я узнал на следующий день из шифровки, которую передал Истомин: «Фон Креслер взят. Укрыт надежно. Во время операции погиб Сомов. Трое раненых, один — тяжело».
Николая Лаврентьевича было жаль. Прямодушный, откровенный человек. Мне нравилась его пристрастность, его увлеченность делом.
Фон Креслера надо было срочно вывозить из партизанского района. Доктор-барон, нити от которого тянулись к центру германской разведки, был крупной птицей. И я опасался, что ради него немцы немедленно начнут большую карательную операцию.
Мы выслали самолет, но он до места назначения не добрался. Положение в карауловском отряде в это время сложилось тяжелое. Днем над районом его действий патрулировали «мессершмитты», постоянно вели воздушную разведку «рамы», как наши называли двухфюзеляжные самолеты-корректировщики.
Истомин предупредил, что немцы мобилизуют для большой карательной операции почти все полицейские силы округа.