но что-то затевают. Вы молчите, молчите, Николай Лаврентьевич… Вчера они все в Ивановку уехали. Хотят вашего тестя привезти.
Николай Лаврентьевич начал приходить в себя.
— Григория Даниловича? Зачем он им?
— Не знаю. Обер-лейтенант Бергман об этом говорил. Я случайно подслушала.
— Бергман? Кто такой?
— Обер-лейтенант Бергман здесь самый старший.
— А капитан фон Креслер?
— Такого нет…
— Есть! Ганс Иоганн фон Креслер! Он живет в бывшем моем доме!
— Не знаю… Николай Лаврентьевич, — шептала девушка, — у нас — боевая комсомольская группа: восемь человек. Есть автомат и два пистолета… Нам бы с партизанами связаться…
«Дочь лесничего Крутого… Говорит, что комсомолка… А может, провокатор? Не удалось пытками, решили через нее…»
— У нас руководителем один младший лейтенант. Он из окруженцев. Мы по ночам разбирали развалины старой типографии и насобирали шрифта. Только букв «а» и «о» у нас нет. Мы учимся набирать и печатать. Будем листовки выпускать. А пока от руки пишем. Тут, кроме нас, еще есть кто-то. Тоже листовки выпускает. «Патриот Донбасса» подписываются, и мы решили так же…
«А может быть, это не провокация? Милая кареглазая девушка… И не обязательно ей быть в отца-предателя. Листовки пишут, свою типографию организовывают. Патриоты Донбасса…»
Трагедия Николая Лаврентьевича
В одну из тревожных ночей в больницу к ивановскому врачу Григорию Даниловичу явился незваный гость. Заросший рыжеватой бородой, с огромными болезненными подглазинами, в рваной грязной шинелишке. Стучал он в окно осторожно, на оклик отозвался не сразу, а только после того, как хозяин вышел на крыльцо.
— Вам кого?
А он жмется к стенке. В руках немецкий автомат. Молчит. Потом сипловато прохрипел:
— Чужие есть?
— Теперь все чужие! — ответил Григорий Данилович. Он уже не раз видел таких, разуверившихся во всем бывших окруженцев.
Пришелец прошмыгнул в коридор и только там зашептал:
— Вы Григорий Данилович? Я вас сразу узнал. Вот таким мне Николай Лаврентьевич и обрисовал вас.
— Какой Николай Лаврентьевич? — насторожился Григорий Данилович. Доверчивый в прошлом, он уже научился сомневаться.
Гость, не выпуская из рук автомата, долго рылся за подкладкой старенькой шинели, наконец вытащил какой-то сверток.
— Тут фотография… Я должен был попасть в Куйбышев… Николай Лаврентьевич попросил разыскать там жену и сына. Но по дороге на Ростов нашу машину разбомбило, шофер сбежал. А меня ранило.
Григорий Данилович пригласил ночного пришельца в дом. Тот присел возле теплой печки да сразу и уснул, прижав к груди автомат. Он даже не успел передать хозяину дома сверток с документами.
Гость спал долго: остаток ночи и весь следующий день.
Григорий Данилович вызвал Марфу.
— Что с ним делать? Какие-то документы в узелке. Посмотреть бы, да неудобно.
Марфа оказалась не столь щепетильной, она забрала из рук спящего сверток.
Удостоверение сотрудника «Правды», партийный билет, какие-то письма… Все на имя Ярослава Игнатьевича Никитина. А в обрывке газеты фотокарточка Оксаны. «Оксане и моему маленькому сынуле от папки. Вспоминайте, как мы были вместе».
— Бедолага! Что ему довелось перенести, пока сюда добрался, — вздохнула Марфа. — А спит-то как!
Зашел разговор, как быть с гостем, когда он проснется. Григорий Данилович, надеясь на неприкосновенность больницы, предложил временно оставить Никитина у себя.
Марфа запротестовала:
— Немец — он не дурак, пятеро лежало, а тут — шестой объявился. Мужик. И не из сельских. Его заберут, и вам несдобровать.
— Шел к нам, надеялся и верил, что люди помогут, — тужил Григорий Данилович.
Никитин проснулся поздно вечером, проспав без малого сутки. Вначале он даже испугался. Начал шарить вокруг себя, отыскивая автомат, рванулся было к двери, но потом виновато улыбнулся:
— Простите… Так уж изверился… Хороших, честных людей на нашей земле много, но одна сволочь может столько зла принести, что потом и сто друзей не исправят.
Ярослав Игнатьевич рассказал о своих мытарствах.
После того как райкомовскую полуторку разбило снарядом, а его ранило в плечо, шофер сбежал, и пришлось пробираться к своим одному. Тут начала гноиться рана, поднялась температура, он понял, что без операции не обойтись. Может, и умер бы от заражения крови или от гангрены, но, как говорят, не было бы счастья, так несчастье помогло. Пробивалось к фронту человек пять наших, с ними оказался врач. Он и сделал операцию. А через неделю после того, как у Ярослава Игнатьевича дела пошли на поправку, все вместе решили попытаться перейти фронт. Попытка не удалась, четверо погибли, остались Никитин и врач.
— Я тогда понял, что в районе Миуса нам не пробиться, и предложил врачу вернуться назад. Я знал, что Николай Лаврентьевич вместе с Карауловым возглавляют подполье. Но врач хотел во что бы то ни стало перейти фронт. И наши пути с ним разошлись.
Выслушав исповедь гостя, Григорий Данилович встревожился:
— Как же ваша рана? Разрешите, взгляну.
Никитин разделся.
Сухопалые маленькие ручки Григория Даниловича внимательно ощупали его плечо.
— Вашу рану, батенька, заштопал великий мастер. Даже красиво.
Стемнело. В больницу к брату пробрался Петр Терещенко. При виде изуродованного лица этого плечистого, жилистого человека Никитин невольно вздрогнул.
— Где это вас так угораздило? На фронте?
— Несчастный случай, — прошамкал Петр Данилович, которому было трудно говорить.
Решили, что Марфа оборудует у себя тайничок и заберет корреспондента, а пока он пересидит в больнице.
Петр Терещенко вернулся за Никитиным уже перед рассветом. Григорий Данилович извлек из-под кухонного столика-шкафчика никитинский автомат с двумя запасными рожками.
— На-ка, а я покличу Ярослава Игнатьевича. В моем кабинете мерзнет.
В это время в наружную дверь резко забухали прикладом.
— Григорий Данилович, Григорий Данилович, — испуганно окликнул под окнами, прикрытыми ставнями, староста Тарас Плетень. — Тут к тебе с… проверкой…
— Не открывай! Я их — из автомата! — прохрипел Петр Терещенко.
— Люди у меня, всех погубишь, — возразил старший брат. — В подвал! — приказал он. — На пищеблок. Там спрячешься. И Никитина захвати.
Но Ярослава Игнатьевича в кабинете главврача уже не было. Только куча одеял.
«Услыхал шум, скрылся! — понял Петр. — Но куда?»
Он обежал весь этаж. Спустился в подвал.
Немецкий офицер с солдатами обошел больницу и в кабинете главврача увидел неубранную постель. Пощупал ее.
— А кто спал здесь? Постель еще не успела остыть.
Привели связанного Никитина. Он был в валенках, в полушубке. Полушубок порван. Волосы у Ярослава Игнатьевича всклокочены: сопротивлялся.
— Ну что ж, уважаемый Николай Лаврентьевич Сомов, здравствуйте, — насмешливо заговорил холеный офицер. — Как говорят, не гора к Магомету, так Магомет к горе. Вы искали со мною встречи, вот я и пришел! — Он, довольный, расхохотался. — Майор фон Креслер! — и прищелкнул каблуками.
Потом сказал что-то по-немецки, и двое дюжих молодцов в черной униформе скрутили руки Григорию Даниловичу.
Вошел староста Тарас Плетень. Бледный, весь трясется, зуб на зуб не попадет.
— Вот что водится в твоем селе? — показал офицер на Никитина.
От страха Плетень залопотал:
— Это не ивановский, я не знаю его.
Офицер кивнул, один из солдат наотмашь ударил старосту.
— Пытаешься спасти коммуниста Сомова? Ты бы лучше подумал о своей жизни.
Старосту безжалостно избили и, связав, поволокли во двор. Он, видимо, решив, что его хотят расстрелять, благим матом заорал:
— Я обознался малость, господин майор, не признал. Небритый и такой… Сомов он, Сомов!
Истошный крик Плетня услышал Петр Данилович. Он вылез из-за котла, стал к окну, которое было на уровне земли.
Гестаповцы вывели Никитина и Григория Даниловича, потащили к крытой машине, стоявшей рядом.
Петр Терещенко поймал на мушку карателя, державшего брата. Палец нажал спусковой крючок помимо его воли. Гестаповец сразу огруз и рухнул на землю.
Фашисты открыли по низкому окну огонь. Петр Данилович понял, что они сейчас ворвутся в больницу, постараются захватить его в подвале. Решил опередить, поспешил к двери.
А кованые сапоги уже гремели в конце коридора. Бегут, светят фонариками. Пятеро. Петр Данилович расстрелял их в упор. Быстро собрал автоматы убитых и вернулся. Захлопнул железную дверь, повернул тяжелый запор. Наглухо.
«Три окна — два надо забаррикадировать», — мелькнула у него мысль.
Подтащил ящики, на них взвалил чугунный котел. Загородил и второе окно, приготовился к бою.
Ни немцев, ни полицейских в поле его зрения не было. Попрятались, только машина — темным силуэтом. «Их машина!»
Он дал очередь по скатам, по бензобаку.
Петр Данилович понимал, что этого боя ему не выиграть. Есть гарнизон — человек сорок. Есть полицейские… Но до каких же пор можно сусликом сидеть в норе?.. За брата Григория, за корреспондента, за больных женщин… Девятерых уложил — мало. Еще и за самого себя надо…
Фашисты не стреляли, но он слышал, что они возятся возле окон, которые ведут из пищеблока прямо на улицу.
Вдруг в окно влетела круглая коробка, зачадила, зашипела. «Дымовая шашка!» Хотят задушить дымом. Потом влетело еще две. Петр Данилович схватил одну из них, намереваясь выбросить в окно, но не успел — на окна с наружной стороны опустились деревянные щиты.
Петр Данилович попытался потушить шашки. Накрыл одну фуфайкой. Но проклятая шашка продолжала злобно шипеть, выдавливая из складок Фуфайки удушливый дым, он жег горло, выедал глаза.
Тогда решил выбросить шашки в коридор. Откинул запор, приоткрыл тяжелую железную дверь.
О дверь ударилась брошенная граната и взорвалась. Взрывной волной железную махину распахнуло, а Петра Даниловича бросило на пол.