Однако совсем недавно подобное отношение к истине – или даже его более радикальная версия – на удивление широко распространилось даже среди тех, кого, возможно, совершенно наивно, считали наиболее надежными в этом отношении. Множество беззастенчивых скептиков и циников относительно важности истины (или, например, относительно важности общепризнанного осуждения плагиата) были вдруг обнаружены среди наиболее продаваемых и отмеченных наградами авторов, среди обозревателей ведущих газет, а также среди и поныне уважаемых историков, биографов, мемуаристов, теоретиков литературы, романистов и даже среди философов, т. е. среди тех, о ком с полным основанием можно было бы сказать, что уж им-то лучше знать.
Эти циничные антагонисты здравого смысла, представители одного из ярких подвидов, которые называют себя постмодернистами, воинственно и самодовольно отрицают, что истина обладает хоть какой-то объективной реальностью. Но они идут еще дальше и отрицают, что истина вообще заслуживает какого-либо обязательного уважения и защиты. Более того, они решительно отвергают предположение, которое не только является основополагающим для ответственного исследования и мышления, но и кажется на первый взгляд совершенно невинным: предположение, что «факты как таковые» является полезным понятием или что оно по крайней мере обладает понятным смыслом. Что касается обязательств относительно уважения и почтительного отношения к фактам и истине, то постмодернисты считают, что брать на себя эти обязательства или нет – это в конечном счете личное дело каждого. Все зависит от того, говорят они, как вы смотрите на вещи.
Излишне напоминать, что все мы довольно часто осознанно и уверенно характеризуем одни утверждения как истинные, а другие как ложные. Постмодернистов, однако, не смущает повсеместная распространенность этой практики. Что еще более удивительно, так это то, что их не смущают даже зачастую ценные результаты и последствия такой практики. Причина такого непреодолимого упрямства заключается в том, что, по мысли постмодернистов, различия, которые мы проводим между истинным и ложным, в конце концов всегда зависят лишь от одной неоспоримо объективной и авторитетной точки зрения – нашей собственной. Или, согласно другому варианту той же доктрины, тон задают не столько даже индивидуальные точки зрения, сколько те ограничения, которые налагают на нас жесткие экономические и политические реалии или подспудно направляющие нас привычки и обычаи нашего общества. Суть позиции постмодернистов заключается в следующем: то, что человек считает истинным, сводится только к его личной точке зрения, либо зависит от того, что он вынужден считать истинным под давлением сложно устроенного и неизбежного социального влияния.
Все это поражает меня не столько как слишком поверхностная, сколько как довольно бестолковая точка зрения. Не подлежит сомнению, конечно, что (независимо от того, что могут говорить об этом постмодернисты или кто-то еще) инженеры и архитекторы, например, должны стремиться – и иногда им это удается – к достижению подлинной объективности. Многие из них достаточно квалифицированны в том, что касается трезвой оценки препятствий, с которыми может столкнуться реализация их планов, и тех ресурсов, которые доступны им для того, чтобы преодолеть эти препятствия. Тщательно выполненные измерения, будучи чрезвычайно важными для их проектов и конструкций, в принципе невозможно рассматривать как подверженные неожиданным переменам и бездумным капризам, которые неизбежны в случае зависимости от чьей-либо точки зрения. И настолько же неправдоподобно полагать, что эти измерения зависят от зачастую произвольных и необоснованных требований социальной дисциплины и табу. Очевидно, что они должны быть точными, но одной точности при этом недостаточно. Измерения должны быть стабильными при любых условиях и не зависящими от точки зрения того, кто их выполняет. Наконец, они должны быть правильными.
Представьте, что мост обрушился при самой обычной нагрузке. О чем это нам говорит? По крайней мере это говорит о том, что те, кто проектировал и строил мост, допустили какие-то существенные ошибки. Очевидно, что как минимум некоторые из принятых ими решений при столкновении с многочисленными проблемами оказались роковым образом ошибочными.
То же самое, разумеется, относится и к медицине. Врачи должны стремиться к тому, чтобы выносить обоснованное суждение о том, как лечить болезнь или травму. Соответственно, им необходимо знать, от каких лекарств и процедур можно уверенно ожидать помощи их пациентам; они также должны знать, какие из них вряд ли поспособствуют улучшению; и, наконец, знать, какие из них могут быть просто вредны.
Никто в здравом уме не стал бы полагаться на строителя или доверять врачу, который не заботится об истине. Даже писатели, художники и музыканты должны – каждый по-своему – знать, как правильно поступать. По крайней мере они должны знать, как избежать слишком большого числа ошибок. В ходе своей творческой работы они постоянно сталкиваются с очень важными проблемами – например, с проблемами техники и стиля. И одни способы решения этих проблем определенно лучше других. Возможно, ни один из способов справиться с ними не является безусловно и единственно правильным. Однако очевидно и то, что многие из существующих альтернатив совершенно неверны. Более того, сразу бросается в глаза, что некоторые из них просто ужасны.
Во всех этих ситуациях существует очевидная разница между правильным и неправильным восприятием вещей и, соответственно, между истинным и ложным. Конечно, часто говорят, что все обстоит совсем иначе, когда дело касается исторического анализа или социальной критики и особенно оценок людей и политики, которые обычно присутствуют в такого рода анализе и критике. Аргумент, традиционно выдвигаемый в поддержку этого утверждения, состоит в том, что на подобные оценки всегда очень сильно влияют личные обстоятельства и установки тех, кто их выносит, и что по этой причине мы не можем ожидать, что работы по истории или социальной критике будут строго беспристрастными и объективными.
Несомненно, элемент субъективности в таких вопросах всегда неизбежен. Существуют, однако, важные ограничения на то, что означает такое допущение относительно широкого диапазона вариаций в интерпретации фактов, которые, как можно ожидать, могут продемонстрировать нам, например, серьезные историки. У реальности есть такое измерение, в которое не осмелится влезть даже самый дерзкий – или самый ленивый – произвол субъективности. Именно это имел в виду Жорж Клемансо, когда сказал в ответ на вопрос, что историки будущего будут говорить о Первой мировой войне: «Они не скажут, что Бельгия вторглась в Германию».
II
Тем не менее многим удается убедить себя – иногда даже с неким самодовольством, – что нормативные, т. е. оценочные, суждения не могут считаться либо истинными, либо ложными. Их точка зрения заключается в том, что подобные суждения на самом деле вообще ничего не утверждают, т. е. не содержат какого-либо утверждения, которое было бы верным или неверным. Такие суждения, полагают они, скорее, выражают лишь наши чувства и установки, которые, строго говоря, не истинные и не ложные.
Допустим, мы согласились с этим. Тем не менее очевидно, что согласие или несогласие с оценочными суждениями зависит от других суждений, которые сами по себе просто не являются нормативными, – т. е. они зависят от суждений о фактах. Поэтому мы не можем обоснованно судить о том, что определенный человек обладает скверными моральными качествами, если при этом не основываемся на фактических утверждениях, описывающих примеры его или ее поведения, которые, по всей видимости, и свидетельствовали бы о моральном несовершенстве. Более того, эти фактические утверждения о поведении данного человека должны быть истинными, а рассуждение, с помощью которого мы выводим оценочное суждение, обоснованным. В противном случае ни сами эти утверждения, ни рассуждение не смогут убедительно подкрепить наш вывод. Они просто не будут говорить в пользу того, что основанная на них оценка является разумной.
Таким образом, различие между тем, что истинно, и тем, что ложно, все-таки является критически важным для понимания оценочных, или нормативных, суждений, даже если мы при этом согласились, что различие между истиной и ложью не может быть напрямую применено к самим этим суждениям. Мы вполне можем допустить, если сочтем нужным, что вынесенные нами оценки не являются ни истинными, ни ложными. Однако мы не можем согласиться с подобной характеристикой в отношении утверждений о фактах или в отношении рассуждений, с помощью которых мы пытаемся обосновать эти оценки.
Аналогичным образом утверждения о фактах необходимы нам для объяснения и обоснования тех целей и задач, которые мы выбираем и ставим перед собой. Разумеется, многие мыслители отрицают, что выбор нами целей и задач – по крайней мере тех, которые выбраны не только из-за их инструментальной полезности для достижения нами более амбициозных задач, – вообще можно рационально обосновать. Напротив, настаивают они, мы ставим определенные цели и задачи исключительно благодаря тому, что мы случайным образом чувствуем и желаем.
Однако очевидно, что по большей части мы выбираем объекты, которые любим, желаем и с которыми так или иначе связываем себя, только на основании того, что мы думаем о них – например, что они сделают нас богаче или защитят наше здоровье или что они каким-то иным образом будут служить нашим интересам. Поэтому истинность или ложность утверждений о фактах, на которые мы опираемся в объяснении или обосновании нами выбора целей и обязательств, неизбежно связаны с рациональностью наших установок и нашего выбора. Если мы не знаем, есть ли у нас основания рассматривать различные утверждения о фактах в качестве истинных, то мы не можем знать и того, есть ли на самом деле какой-либо смысл в том, что мы чувствуем и выбираем.