V
Человек, по определению древних, – это рациональное животное. Рациональность является нашей наиболее отличительной чертой. Она принципиально отличает нас от существ других видов. Более того, мы часто склонны считать, – и убедили себя, что у нас на то достаточно оснований, – что рациональность ставит нас выше всех остальных. Как бы то ни было, именно этой чертой мы, люди, гордимся чаще всего и больше всего. Однако мы в принципе не могли бы считать себя рациональными, если бы не признавали различие между истиной и ложью. Быть рациональным – значит, прежде всего, надлежащим образом реагировать на разумные основания. А доводы основаны на фактах: тот факт, что на улице дождь, является разумным основанием – не обязательно, конечно, решающим – для тех, кто находится там, где идет дождь, и не хочет промокнуть, в пользу того, чтобы взять с собой зонт. Это понятно любому рациональному человеку, который понимает, что такое дождь и что такое зонт. Это можно выразить и иначе: тот факт, что в определенной местности идет дождь, означает, что для людей в этой местности нет разумного основания не брать с собой зонт, если они не хотят промокнуть.
Только если это действительно факт, что в данной местности идет дождь, – и, следовательно, если утверждение «в данной местности идет дождь» истинно, – данный факт или утверждение о нем могут дать основание кому-то захватить с собой зонт. Ложные утверждения не предоставляют никакой рациональной основы чему-либо; они не могут эффективно служить нам основаниями. Конечно, кто-то мог бы продемонстрировать свои интеллектуальные способности, делая, например, логические выводы из ложных утверждений, т. е. демонстрируя, к каким выводам эти утверждения могли бы рационально привести, если бы они были действительно истинными, а не ложными. Проявление такой гибкости и силы логического рассуждения может быть довольно интересным и даже, вероятно, впечатляющим занятием; оно могло бы стать также причиной иллюзорного и пустого тщеславия. Однако в обычных обстоятельствах от него мало толку.
Понятия истины и фактичности, следовательно, необходимы для того, чтобы придать рациональности смысл. Они необходимы даже для уяснения самого понятия рациональности. Без них это понятие не имело бы смысла, а от самой рациональности (чем бы она ни была, если бы она вообще была в таком подвешенном состоянии) не было бы никакого проку. Мы не можем считать, что наша рациональность наделяет нас особыми преимуществами перед другими существами – да и вообще не могли бы считать себя рациональными, – если бы не считали себя теми, кто признает, что факты и истинные утверждения об этих фактах необходимы нам в качестве оснований верить (или не верить) в различные вещи и совершать (или не совершать) различные действия. Если бы мы не питали уважения к разнице между истинным и ложным, то могли бы распрощаться со своей хваленой рациональностью.
VI
Очевидно, что существует тесная связь между понятием истины и понятием фактичности. Для каждого факта есть истинное утверждение, которое соответствует ему; и каждое истинное утверждение соответствует факту. Существует также тесная связь между понятием истины и понятиями доверия (trust) и уверенности (confidence). Эти связи можно установить этимологически, если обратить внимание на очевидное сходство между словом «truth» (истина) и несколько архаичным английским словом «troth» (обещание жениться) (ссылки на этимологию часто являются характерным признаком брехни; но потерпите немного или, если угодно, проверьте сами).
И хотя это слово уже не в ходу, мы все еще понимаем, что в церемонии обручения (betrothal) мужчина и женщина «обещают друг другу пожениться» («pledge their troth»). Но что это значит, что они обещают друг другу пожениться? Это означает, что каждый из них обещает быть верным другому. Два человека берут на себя обязательство взаимно соответствовать тем ожиданиям и требованиям, которые предписаны моралью и местными обычаями. Каждый дает гарантию другому, что ему или ей можно полностью доверять в том, что он или она будут верными, по крайней мере в том, что касается соответствия этим особым требованиям и ожиданиям.
Разумеется, людям важно доверять друг другу не только в рамках обручения и брака. Вообще все социальные и общественные отношения во всем их многообразии могут быть продуктивными и гармоничными, только если у людей есть разумная степень уверенности в том, что другие в целом являются надежными. Сама возможность мирной и продуктивной социальной жизни окажется под угрозой, если люди в целом будут нечестными и ненадежными. Данное обстоятельство заставило некоторых философов чересчур рьяно настаивать на том, что ложь серьезно подрывает сплоченность человеческого сообщества. Иммануил Кант, например, заявлял, что без искренности «теряется смысл общения» (Лекции по этике). Он утверждал, что поскольку ложь действительно угрожает обществу таким образом, то «ложь всегда вредна кому-нибудь, если не отдельному лицу, то человечеству вообще» («О мнимом праве лгать из человеколюбия»). Мишель Монтень сделал похожее заявление: «Наше взаимопонимание осуществляется лишь единственно возможным для нас путем, а именно через слово; тот, кто извращает его, тот предатель по отношению к обществу» («Об изобличении во лжи»). «Ложь – гнуснейший порок», заявляет Монтень. И затем добавляет, страстно переживая за предмет разговора, что «если бы мы сознавали всю мерзость и тяжесть … [лжи], то карали бы его сожжением на костре с большим основанием, чем иное преступление» («О лжецах»). Иными словами, лжецы более, чем другие преступники, заслуживают того, чтобы их сожгли на костре.
Разумеется, Монтень и Кант были по-своему правы. Но они явно преувеличивали. Продуктивное социальное взаимодействие не зависит напрямую, как они полагали, от того, что люди говорят друг другу правду (не так, как, скажем, дыхание напрямую зависит от кислорода, будучи совершенно невозможным без него); но также и разговор не утрачивает всей своей ценности, когда люди лгут (часть истинной информации все равно может просочиться, а удовольствие от разговора может даже увеличиться). В конечном счете, количество лжи и ложных представлений самого разного толка, имеющих место в мире (среди которых неисчерпаемый поток брехни составляет лишь небольшую часть), невероятно велико, но продуктивная социальная жизнь при этом каким-то образом продолжается. Тот факт, что люди часто прибегают к лжи и другим видам неискреннего поведения, едва ли делает бесполезной жизнь и общение с этими людьми. Это лишь означает, что нам следует быть осторожными.
Мы вполне успешно можем справляться с окружающими нас ложью и обманом, пока можем трезво оценивать свою способность распознавать, когда люди в искаженном виде представляют нам вещи и когда они искренни с нами. Следовательно, общее доверие к правдивости других не является необходимым до тех пор, пока у нас есть определенного рода уверенность в себе. Конечно, нас можно легко одурачить. Более того, мы знаем об этом. Поэтому не так-то просто обрести и поддерживать надежную и обоснованную уверенность в своей способности замечать попытки обмана. Социальное взаимодействие действительно было бы чрезвычайно затруднено из-за распространенного и бессмысленного неуважения к истине. Однако наша заинтересованность в защите общества от данной проблемы не является главным основанием для нашей заботы об истине.
Когда мы сталкиваемся с людьми, которые лгут нам либо тем или иным образом выказывают свое пренебрежение к истине, это расстраивает нас и заставляет сердиться. Однако это происходит вовсе не из-за того, что, как, по всей видимости, полагали Монтень и Кант, мы боимся, будто ложь, с которой мы столкнулись, угрожает общественному порядку или препятствует его достижению. Нашей главной заботой, очевидно, является не забота о гражданине. Наиболее непосредственно в нашей реакции на лжеца проявляется вовсе не общественный дух. Это что-то личное. Как правило, за исключением, возможно, тех случаев, когда люди неверно представляют ситуацию, в которую вовлечены серьезные общественные интересы, нас в гораздо меньшей степени тревожит тот ущерб, который лжецы могут нанести всеобщему благополучию, чем то, как они ведут себя по отношению к нам. То, что настраивает нас против них, независимо от того, предали они каким-то образом все человечество или нет, это то, что они определенно причинили нам вред.
VII
Но как ложь ранит нас? Ведь, как известно, во многих случаях ложь нас вообще никак не задевает. В конечном итоге ложь может даже приносить нам пользу. Например, ложь может тем или иным образом защитить нас от знания некоторых вещей, когда никто (в том числе и мы) не выиграет от такого знания, а наше знание об этих вещах сильно расстроило бы и нас, и других. Или ложь могла бы удержать нас от определенного образа действий, к которому мы склоняемся, но который на самом деле принес бы нам больше вреда, чем пользы. Следует признать, что иногда (с учетом всех обстоятельств) бывает полезно, что нам лгут.
Но даже в такие моменты мы часто чувствуем, что есть что-то неправильное в том, как поступает лжец. Вполне возможно, что в таких ситуациях мы должны быть благодарны за ложь. Однако, какой бы полезной не оказалась эта ложь, в глубине души мы считаем, что лучше бы полученная выгода была достигнута за счет верности истине, а не за счет обращения к лжи.
Самое неприятное во лжи – это то, что она мешает и пытается навредить нашим естественным попыткам осознать реальное положение вещей. Ложь создана для того, чтобы помешать нам поддерживать связь с тем, что происходит на самом деле. Своим обманом лжец пытается заставить нас ошибочно поверить в то, что факты не такие, какие они есть на самом деле. Он пытается навязать нам свою волю. Он стремится вынудить нас принять его фальшивку в качестве точного описания того, каков мир на самом деле.