И в той мере, в какой он добивается в этом успеха, мы приобретаем взгляд на мир, имеющий своим источником его воображение, а не прямое и надежное соответствие фактам. Мир, в котором мы живем и понимание которого сформировано этой ложью, – это воображаемый мир. В мире, конечно, могут существовать ужасные места для жизни, но этот воображаемый мир вообще не подходит для постоянного проживания.
Ложь предназначена для того, чтобы нарушить нашу связь с реальностью. Следовательно, она нацелена на то, чтобы, по сути дела, свести нас с ума. В той мере, в какой мы верим лжи, наш разум оказывается захвачен и направляется фикциями, фантазиями и иллюзиями, созданными для нас лжецом. То, что мы принимаем за реальность, – это мир, который другие люди не могут непосредственно увидеть, потрогать или испытать. Человек, который верит в ложь, вынужден из-за нее жить «в своем собственном мире» – в мире, в который нет доступа другим людям и в который даже лжец не может проникнуть. Таким образом, жертва лжи, в той мере, в какой она отлучена от истины, изолирована от мира общедоступного опыта и заключена в область воображаемого, куда не ведет никакой путь, по которому могли бы последовать другие люди.
Однако истина и забота об истине касаются нас не только потому, что относятся к повседневным практическим интересам. Они также имеют более глубокое и разрушительное значение. Адриена Рич, одна из самых выдающихся поэтов нашего времени, предлагает нам объяснение пагубного воздействия, которое ложь – помимо влияния на того, кому лгут, – неизбежно оказывает на самого лжеца. С поэтической точностью она отмечает, что «лжец влачит существование в невыразимом одиночестве»[2]. Такое одиночество невыразимо, потому что лжец не может даже признаться в том, что он действительно одинок – т. е. что в вымышленном им мире никого нет, – не раскрыв тем самым, что он лжет. Он скрывает свои мысли, притворяясь, что верит в то, во что не верит, и тем самым не позволяет другим поддерживать полноценную связь с ним. Они не могут реагировать на то, каким он является на самом деле. Они даже не знают, что не могут сделать этого.
Лжец не позволяет себе, в той мере, в какой он лжет, быть узнанным. И это – оскорбление для его жертв. Он прямо задевает их гордость, отказывая им в доступе к наиболее элементарной форме человеческой близости, которая обычно воспринимается как нечто само собой разумеющееся: близости, которая заключается в том, чтобы знать, что на уме у другого человека.
В некоторых случаях, отмечает Рич, ложь может привести к еще большему вреду. «Обнаружение того, что тебе лгали в личных отношениях, – говорит она, – ведет к тому, что ты начинаешь чувствовать себя немного безумным»[3]. И снова ее наблюдение оказывается очень точным. Когда мы имеем дело с тем, кого едва знаем, мы должны более или менее взвешенно оценивать его надежность, чтобы убедиться в том, что то, что он говорит, совпадает с тем, что он действительно думает; и эта оценка обычно относится к вполне определенным его утверждениям. Тогда как по отношению к нашим близким друзьям это требование уже не настолько строгое. Мы полагаем, что в целом наши друзья честны с нами, и считаем это чем-то само собой разумеющимся. Мы обычно доверяем тому, что они говорят, и делаем это не на основе вычислений, устанавливающих, говорят они нам сейчас правду или нет, а просто потому, что рядом с ними мы чувствуем себя комфортно и в безопасности. Как мы обычно говорим, «Мы просто знаем, что они не будут нам лгать».
С друзьями ожидание доступности и близости становится естественным. Такое ожидание основано не на взвешенном суждении, а на наших чувствах, т. е. на нашем субъективном опыте, а не на интеллектуальной оценке, основанной на соответствующих объективных данных. Было бы преувеличением сказать, что наша склонность доверять друзьям заложена в самой нашей природе. Однако вполне можно сказать, как мы иногда и делаем, что доверие к ним стало нашей «второй натурой».
Вот почему, как замечает Рич, открытие того, что друг солгал нам, заставляет нас почувствовать себя немного безумными. Это открытие говорит нам кое-что о нас самих – что-то гораздо более тревожное, чем просто знание о том, что мы просчитались или совершили ошибку в суждении. Оно показывает нам, что наша собственная природа (т. е. наша вторая натура) ненадежна, поскольку подтолкнула нас к тому, что мы рассчитывали на того, кому не стоило доверять. Оно показывает нам, что мы на самом деле не можем доверять своей способности отличать истину от лжи – иными словами, нашей способности распознавать разницу между тем, что реально, а что нет. Удачный обман друга свидетельствует, разумеется, об изъяне в том, кто лжет своему другу. Однако он свидетельствует и о том, что сама жертва обмана также имеет изъян. Лжец предает его, но его предают и его собственные чувства.
Предательство самого себя характеризует безумие по той причине, что оно является отличительной чертой иррациональности. Суть рациональности в том, чтобы быть последовательным; а быть последовательным в действии и мышлении означает как минимум вести себя так, чтобы не наносить себе вред. Аристотель полагал, что человек действует рационально, если соотносит свои действия со «средним» – то есть с точкой посередине между избытком и недостатком. Представьте, что кто-то, заботясь о хорошем здоровье, следует диете столь жесткой или наоборот столь мягкой, что она не только не улучшает его здоровье, но, по сути, ведет к тому, что он становится еще менее здоровым, чем был до этого. Аристотель утверждал, что именно в такой неспособности достичь своей цели, в таком предательстве самого себя, и заключается практическая иррациональность отклонения от среднего.
Подобным же образом и интеллектуальную деятельность подтачивает логическая несогласованность. Когда течение мысли приводит к противоречию, то ее дальнейшее развитие блокируется. В каком бы направлении разум ни пошел, он возвращается назад: он должен утверждать то, что уже отрицал, или отрицать то, что уже утверждал. Так, подобно поведению, которое препятствует достижению поставленных перед ним целей, противоречивое мышление иррационально, потому что наносит вред самому себе.
Когда человек обнаруживает, что ему лгал тот, в чьей надежности он совершенно не сомневался, это говорит ему о том, что он не может полагаться на сложившееся у него чувство доверия. Он видит, что в своих попытках определить, кому он может доверять, он был предан своими естественными склонностями, из-за которых он упустил истину, а не достиг ее. Его предположение, что он может управлять собой в соответствии со своей природой, оказалось ущербным и, следовательно, иррациональным. И поскольку он обнаруживает, что по природе своей не имеет связи с реальностью, то он действительно может почувствовать себя немного безумным.
VIII
Однако какими бы проницательными и точными ни показались мысли Рич относительно лжи в личных отношениях, есть в этом вопросе, как, разумеется, почти во всем, вторая сторона медали. Другой замечательный поэт – возможно, величайший из всех – имел на этот счет немного иное мнение. Вот его очаровательный и провокационный сонет 138:
Когда клянешься мне, что вся ты сплошь
Служить достойна правды образцом,
Я верю, хоть и вижу, как ты лжешь,
Вообразив меня слепым юнцом.
Польщенный тем, что я еще могу
Казаться юным правде вопреки,
Я сам себе в своем тщеславье лгу,
И оба мы от правды далеки.
Не скажешь ты, что солгала мне вновь,
И мне признать свой возраст смысла нет.
Доверьем мнимым держится любовь,
А старость, полюбив, стыдится лет.
Я лгу тебе, ты лжешь невольно мне,
И, кажется, довольны мы вполне![4]
Широко распространено мнение, что влюбленным важно доверять друг другу. Шекспир в этом сомневался. Его наблюдение, выраженное в сонете, заключается в том, что на самом деле самое лучшее для влюбленных – то, чем «держится любовь», – не подлинное доверие. «Доверье мнимое», считает он, ничем не хуже, а иногда даже лучше.
Женщина в стихотворении Шекспира предстает абсолютно честной – «клянешься мне, что вся ты сплошь / Служить достойна правды образцом», но при этом притворяется, будто верит, что мужчина моложе, чем он есть. Мужчина знает, что она на самом деле не верит этому, однако соглашается с данной ему характеристикой как истинной. Поэтому он убеждает себя в том, что она действительно верит той лжи, что он сказал ей о своем возрасте, и, таким образом, что она действительно считает его моложе, чем он есть.
Она лжет ему о своей честности и о том, что верит его словам о его возрасте. Он лжет ей о своем возрасте и о том, что верит в то, какой честной она себя представляет. Каждый из них обо всем этом знает: каждый знает, что другой лжет, и оба они знают, что их собственной лжи не верят. Однако каждый притворяется, что верит, будто другой является абсолютно честным. Эта обоюдная ложь позволяет обоим влюбленным, объединенным «доверьем мнимым», полагать, что в их лестную ложь о себе – как о безукоризненно честной или очаровательно юном – поверили. Солгав друг друг таким образом, они пришли к тому, что счастливы в своей совместной лжи.
Ранее я предположил, что часть вины за ложь заключается в том, что лжец, закрывая доступ к тому, что действительно у него на уме, отказывает в элементарном и само собой разумеющемся виде человеческой близости. Однако такой отказ не относится к описанной Шекспиром ситуации. Влюбленные в его сонете знают не только о том, что у другого на уме, но и о том, что стоит за всем этим. Каждый знает, что