[93]; мало того, низвергнуть даже ниже Эдипа, так как они не достойны ни видеть, ни быть видимыми. Вообще нет ничего столь нелепого в словах или в делах, создателями чего не были бы философы.
XXII. (1) А теперь посмотрим внимательно на слух, т. е. на речь [язык], чем едва ли не единственным мы превосходим животных, хотя Ксенофонт то же самое думает о славе[94]; однако, по мнению Вергилия, к славе восприимчивы и лошади; например, в „Георгиках“ [он говорит]:
Как переносит позор посрамленья, как пальмой гордится[95].
(2) А о смехе мы уже сказали. Говоря от имени мужчин, если я заслышу случайно какую-нибудь сладкогласую, какой, говорят, была Клеопатра[96], неужели я убегу, прервав беседу, которую она со мной завела? И поскольку с помощью слуха воспринимается не только речь, разве закрою и заткну я уши, словно от пения сирен, всякий раз как запоет чистым и искусным голосом, как Амфризиа нашего Карино, какая-нибудь девушка, а мне слушать их [женщин] пение приятнее, чем наше? (2) Ежели кому угодно [сделать именно] так, стало быть, он должен постоянно отыскивать неприятные звуки – например, [стук] молотобойцев, [шум] падающих с гор рек, к примеру, Рейна и Нила, а если говорить о человеческих голосах – плачи и рыдания. Поскольку он им радуется, его надо заставить слушать свой собственный плач. (2) Также и здравый смысл настолько далек от того, чтобы отвергать песню, что никакому делу, по-видимому, люди не отдавались скорее и с большим старанием, чем музыке. Некоторые даже утверждают, что музыка была древнейшим из всех занятий; очевидно, столь же древним было и стремление к наслаждению. (3) Ведь музыка не доставляет ничего другого, кроме наслаждения. И множество музыкальных инструментов, известных даже неучам, указывает на то, сколь приятно народу это занятие, каковое, говорят, даже на богов, если верить, воздействует. И поэты, которые называют себя божественными прорицателями, часто поют, доставляя удовольствие богам, или людям, или тем и другим вместе. В древние времена музыканты даже почитались наравне с прорицателями и мудрецами. И Платон считал, как в сочинениях „Государство“ и „Тимей“, так и в других работах, что музыка необходима гражданину[97]. Что еще прибавить? Наши уши услаждаются не только песнями людей, но и пением птиц. Молчу о собственном пении каждого [из нас], насколько [это] приятно, знают те, кто испытал. Ведь я и сам уже с детства приложил к этой науке старание, как потому, что она, казалось, помогает поэзии и красноречию, так и потому, что является приятнейшим занятием.
XXIII. (1) Пойдем далее, чтобы окончить разговор о двух оставшихся ощущениях, и прежде всего о вкусе. Стоит ли перечислять [разные виды] пищи? О естественных свойствах и мастерстве приготовления которой, то ли из мяса животных, или птиц, или рыб, или пресмыкающихся, или из смеси их, подробно написано в книгах не только поваров, но и медиков и даже некоторых философов; в ней замечают то же [разнообразие], о котором я сказал, говоря о женских лицах, так что приходится колебаться, чему что предпочесть (впрочем, и с остальными чувствами может случиться подобное). Поэтому у Теренция и говорится:
Ставят стол сомнительный…[98] –
т. е. когда ты колеблешься, что лучше отведать. Ежели кто-то осмеливается эту пищу бранить или уклоняться от нее, то он, по-видимому, больше хвалит смерть, чем жизнь, так что его самого, на мой взгляд, следует уморить тем постом, который он одобряет, еще и еще раз желаю ему помереть в муках от голода. (2) Но многих хвалят за бережливость, строгий образ жизни, достойную удивления умеренность. Допускаю [это], но они едва ли [отличаются] от тех древних людей, грубых, диких и почти подобных животным, которые делали [так], исходя из возможностей, и еще не знали богатств [в те времена]
…Когда скромным жилищем
Трот прохладный служил, которого тень заключала
Вместе весь дом – и огонь, и ларов, и скот, и владельца;
В те времена, что супруга в горах устилала лесное
Ложе соломой, листвой и шкурами дикого зверя.
Эта жена не такая была, как ты, Цинтия, или
Та, чьи блестящие взоры смутил воробей бездыханный:
Эта несла свою грудь для питания рослых младенцев,
Вся взлохмачена больше, чем муж, желудями рыгавший[99].
Но мало-помалу те же [люди] удалились от той дикой жизни и с каждым днем все больше радовались как бы блеску жизни, который, где бы ни наступил однажды, словно хозяин, никогда не покидал дома. (3) Однако до сих пор существуют еще многие люди, которые никогда и не уходили от той [дикой] жизни. Но скажи на милость, кто они, если не те, которые не могут жить пристойно, например гараманты[100] и многие народы южной зоны, питающиеся саранчой, и, с другой стороны, северные, о которых говорит Вергилий: „Кислое пьют молоко, смешав его с конскою кровью“[101]. А гимнософисты[102], хвалимые Ксенофонтом, и жрецы критского Юпитера, видимо, побуждены [к этому] каким-то неистовым безумием, и они как бы фанатики и, можно сказать, подобны стоикам, все делающие из-за одного пустого хвастовства. (4) Лакедемоняне же, далекие от этого тщеславия, заботились о бережливости не из-за презрения к пище, а из-за чрезмерной любви к войне. Думаю, что они поступают вдвойне глупо как потому, что отравляют себе жизнь, так и потому, что легко относятся к смерти. Но стоит ли удивляться нравам спартанцев, тех же лакедемонян, которые рождаются постыдным образом и считают воровство признаком усердия, упражняясь промеж себя в воровстве, словно в каком-то добром искусстве, а искусство красноречия изгоняя из своего государства?[103] А касательно того, что повсюду говорят о воздержании Пифагора, так это отрицали Аристотель и его ученик музыкант Аристоксен, а впоследствии Плутарх и некоторые другие[104]; подобное могли выдумать и об Эмпедокле с Орфеем. (5) Если даже они были бы воздержанными, разве следует тотчас же, совсем не раздумывая, подражать им? Что, если они это сделали, чтобы не быть кому-то в тягость? А если [им] казалось, что они мудрее других [и] что не живут по обычаю остальных? [А] что, если [они] не находили удовольствия от этой пищи? Они ведь не употребляли мяса и некоторой другой пищи. Право же, от того, что не нравится, легко воздерживаться, как некоторые, например, отвергают вино, почему и называются трезвенниками. Поэтому нужно смотреть не на то, что кто делает, а по какой причине и сколь правильно делает. Я уж обхожу молчанием, что один из них [Эмпедокл], желая считаться богом, бросился в Этну, а другого [Орфея] обвинили [подозревали] в каком-то более позорном проступке[105]. (6) Одним словом, что другие думают о пище, пусть сами смотрят. Что же до меня, то мне всегда казалось, что в высшей степени умно и справедливо говорил тот, кто желал получить журавлиную шею, чтобы продлить наслаждение от вкуса[106], если только самая длинная шея дает самое продолжительное наслаждение от еды и питья. И почему я устрашусь сказать то, что сам думаю? О если бы у человека было не пять, а пятьдесят или пятьсот чувств! Ведь если хороши те, которые имеем, почему бы нам не пожелать других таких же?
XXIV. (1) Но перейдем теперь к винам, для восхваления которых любая речь будет более низкой. И в самом деле, разве мы не можем здесь повторить ту самую высокую похвалу, которую я воздал выше, [говоря], что одной только вещью мы превосходим животных? Смех же я не могу так хвалить и воздавать благодарности природе за то, что она как смех, так и плач и слезы дала главным образом людям, хотя Вергилий, следуя поэтическому обычаю, наделил слезами коня Палланта, оплакивающего смерть хозяина[107], и Гомер – коней Ахилла по случаю смерти Патрокла[108]. Не отрицаю, что только людям даны плач, главным образом для облегчения страдания, смех для выражения радости; но я благодарен природе за другие вещи, более важные, тем более что, когда смеешься, очень похоже на плач. (2) Итак, я воздаю величайшие благодарности природе за то, о чем только что говорил [и] что я хочу соединить вместе, выступив с более достойной и громкой хвалебной речью. Пожалуй, двумя вещами мы, люди, превосходим прочие живые существа: тем, что мы можем высказывать [свои] мысли и пить вино, это вводя [в себя], те выводя. И не всегда, однако, приятно говорить, даже когда требует момент, пить [же] всегда приятно, лишь бы не были испорчены вина или повреждены вкусовые ощущения; нам и природой было дано так, что в детстве человек не в состоянии раньше научиться говорить, чем узнавать вина, и старик не раньше разучивается хорошо говорить, чем хорошо пить, до такой степени день ото дня растет удовольствие от этого естественного дара; поэтому у Теренция и сказано „орлиная старость[109]. (3) Поскольку я назвал эту птицу, мне пришло в голову, что кто-то может возразить: разве некоторые птицы не употребляют вина? Им я сам отвечу тем же способом: разве некоторые птицы не разговаривают? Полагаю, что так, но поскольку они это делают по принуждению и несовершенно, то не говорят, что они обладают даром речи, а также что пьют вино. Итак, питье вина, как и речь, является присущим людям естественным [свойством]. Какой достойной похвалой почту я в достаточной мере это благо? (4) О, вино, создатель веселья! О, учитель радостей, спутник счастливого времени, утеха в несчастье! Ты – всегдашний руководитель пиров, ты вождь и правитель свадеб, ты – судья мира, согласия, дружбы; ты – отец сладчайшего сна, ты – восстановитель сил в уставших телах, как говорит твой почитатель Гомер, ты – облегчение в тревогах и заботах. Ты, наконец, делаешь нас из немощных сильными, из робких дерзновенными, из немых красноречивыми. Итак, да здравствуют верные и п