[167], и о многих других. Действительно, высочайшей похвалы храбрые мужи достигают со смертью.
Но следует позаботиться о краткости. Достаточно сказать одно: к славным заслугам перед родиной все были призваны [побуждены?] какой-то наградой. Ибо, поскольку добродетель не может ничего дать, никто ничего не совершает или не обязан совершать ради добродетели, от которой, словно от военачальника, не платящего жалованья, следует отложиться [отпасть]. (2) Тут появятся все те философы и объявят, что слава – плата за добродетель, и притом [плата] самая превосходная, наилучшая и вечная, как [плата] за позор – бесславие. Что вечная и самая превосходная награда прежде всего и побудила тех самых, кого ты назвал – Муция, Дециев, Регула, Кодра, оказать наибольшие услуги отечеству. Поэтому Платон, солнце философов, говорит Дионисию: «…когда мы умрем, и о нас самих не умолкнут речи. Так что об этом надлежит позаботиться. Необходимо, по-видимому, подумать и о будущих временах. Именно в силу какого-то природного свойства люди с рабской душой нисколько об этом не заботятся, а люди достойные делают все, чтобы в будущем о них хорошо отзывались»[168]. (3)И у нас Вергилий приписал самому Юпитеру подобную речь:
Каждому свой положен предел. Безвозвратно и кратко
Время жизни людской. Но умножить деяньями славу –
В этом доблести доля[169].
И в другом месте:
…За честь заплатить они жизнью готовы.
[У Вергилия «за славу»][170].
И Саллюстий в начале сочинения «О заговоре Катилины» сразу же [говорит]: «И так как сама жизнь, которой мы радуемся, коротка, подобает оставлять о себе как можно более долгую память»[171]. И Цицерон: «Ибо жизнь мертвых заключена в памяти живых»[172]. И Квинтилиан о Сократе: «Он приобрел память во всех веках посредством небольшой утраты – глубокой старости»[173]. (4) Я лично не стал бы порицать авторов, говоривших так, как они думали. Но в наши времена многие нас побуждают к тому, чего сами избегают [делать][174]. Поэтому всегда хватает этих учителей, наставляющих словно с ораторской кафедры: «Почему же, о мужи, вы устрашитесь пойти на смерть за общую родину, если мы вас непременно будем всегда прославлять [и] вы всегда будете жить в славной памяти? Вспомните стольких храбрейших мужей: Эпаминонда, Фемистокла, Сципионов, Марцеллов, Фабиев и многих других, которые чем больше брали на себя, тем больше почитаются». (5) Я желал бы заполучить какого-нибудь одного из этих учителей, ему я ответил бы вот [как]: «Почему ты не прикусишь свой пустой язык? Разве не ты говоришь мне со стены, убеждаешь, поощряешь, чтобы я сражался не только храбро, но даже сильно рискуя жизнью? Думаешь, что никто не знает, почему ты это делаешь? Наверняка [потому], чтоб тебе достались власть, богатства, выгоды. Почему не сражаешься скорее ты сам? Почему ты сам не стремишься стяжать эту славу? Но, надо думать, у тебя в жизни есть вещи дороже, чем посмертная слава. Хотя сам ты, наставник других, в таком случае не ценишь настолько высоко славу, ты [еще] будешь порицать, почему это я не осмеливаюсь на то, чего, как вижу, ты [сам] сильно боишься? И ты не стыдишься скорее на словах хвалить то, что осуждаешь на деле? Разумеется, – я погибай, ты живи, я, пав наземь, – проливай кровь от многих нанесенных ран, ты извлекай доход из моей смерти. Но [зато] меня, сраженного и бездыханного, ты обессмертишь либо словом, либо сочинением, либо каким-нибудь необыкновенным титулом. Иди-ка лучше ты сам и умри, а я тебя мертвого похвалю. (6) Но вообразим, что к этому побуждает, восстав из мертвых, кто-то из тех древних и по преимуществу один из тех, что пали за родину. Пусть это будет самый выдающийся – известный юноша Курций[175]. Как мы ему ответим? Благие боги, легко и истинно. Если ты совершил [это] ради славы, как и совершил, то не должно называть твой поступок добродетелью (honestas). «Но она [слава] есть спутница honestatis, и потому honestas получила название от honor, т. е. от славы». Хорошо увещеваешь. Ясное дело, не honor происходит от honestas, но honestas от honor и славы[176], чтобы ничего из себя не представлять, как в действительности ничего и не представляет. (7) В таком случае Эпикур тонко считал то honestum, что было прославлено народной молвой, ибо греческое слово xochov переводится на латинский язык как «pulchrum» и «honestum», что является почти тем же самым, что «honoratum»[177]. И действительно, прекрасные вещи обнаруживают некий почет, как у Вергилия:
Et laetos oculis afflarat honores.
Радости гордый огонь зажгла в глазах у героя[178].
И в другом месте:
Caput… detritus honestum.
Головы не покрыв благородной[179].
То есть прекрасной и почтенной. Итак, «honestum» названо от красоты и почета (honore). Поэтому наши предки пожелали сохранить храм добродетели (virtus) и храм почета, так чтобы в первом был долг, во втором – цель, в первом – труд, во втором – цель труда, первый сам по себе следует отвергнуть, если не достигают второго[180]. (8) Но допусти, что добродетель что-то собой представляет, а слава ее спутница. Если сама добродетель – глава и госпожа, надо ли добиваться ее служанки и спутницы? Не смею сказать и не хотел бы, чтобы [это] было сказано: всякая жажда славы происходит из тщеты, высокомерия, а также честолюбия. Что это иное, если не желание видеть либо себя выдающимся среди других, либо других менее значительными по сравнению с собой, что служит источником раздоров, ненависти, зависти? Общность же и равенство между людьми порождают благожелательство и мир. Пусть это будет как я указал [выше], как несказанное.
IX. (1) Но отошлем Курция в его могилу, где находятся его душа и тело, а скорее ни то, ни другое[181], и не будем заставлять его жить, слушать и говорить. Ибо это могло бы помешать нам, считающим, что, сколько бы слава ни значила, она не будет ни в чем полезна Курцию, т. е. всем погибшим за родину. Стало быть, вы будете лишены не только титула добродетели, но также славы, которая, как вы говорите, является спутницей правых деяний. Несправедливо ведь трудиться для посмертной славы. В самом деле, важно ли для умершего то, чего он не чувствует?[182] Ты на моей могиле воспеваешь на лире и кифаре мои труды, усердие, ты кончину мою оплакиваешь, а уши мои [этого] не слышат. Я на устах всего народа, а члены мои беспрестанно разлагаются. Эти вещи касаются меня не более, чем осыпание могилы лилиями, розами и [другими] цветами. Они не поднимают лежащего навзничь тела, не доставляют удовольствия, не радуют. Так и к душе, освобожденной от тела, не относятся те похвалы, они вообще скорее утеха живущих, чем умерших. (2) Насколько это серьезно, стоики оценят. Действительно, все блага до такой степени принадлежат живущим, что если что-то кажется отданным умершим, то этим все-таки наслаждаемся мы, живые, как то: великолепием гробниц, статуями предков, которые служат украшением не тем мертвым, но потомкам их фамилии, пока они живы. И поскольку я упомянул о статуях, это побуждает меня сказать главным образом о Горгии[183]. Ему афиняне публичным декретом поставили золотую статую в гимнасии, то, чего никогда никому [не делали]. Представь, что Горгий не знает об этом публичном почете. Разве сочтем мы, что он по этой причине [из-за статуи] получает какое-то счастье или благо? Отнюдь нет. Ибо душа и тело чувствуют благо. (3) А разве то, что для живого не имеет значения, будет иметь значение для мертвого? Представь, что на статуе не высечены никакая надпись и никакое свидетельство, как, например, у Фидия на щите Минервы[184]. Подобное выпало на долю тем, о которых упомянул Эсхин [в речи] против Ктесифонта[185]; в честь них, [как] достойных уважения, побежденные мидяне установили каменные статуи в портике Герм без надписи. Какая, полагаем мы, польза этим людям, когда народ не знал, кто же они были? Или скажу о мертвых; какое благо прибавилось освободителям Афин Гармодию и Аристогитону[186], уже умершим, оттого, что Ксеркс, победив тот город, перенес их медные изображения в свое царство, и что затем по прошествии долгого времени Селевк[187] позаботился о возвращении их на прежнее место, и что, наконец, родосцы, после того как приняли их у себя на общественный счет, поместили их, привезенных в свой город, даже в священные храмы? (4) Разве не статуи почитаются, сами же они, [умершие люди], лишены почета? Так что желательнее быть статуей, которая почитается, чем трупом, более презренным, чем любая статуя. О, прекрасное благо посмертной славы, в сравнении с которым камни оказываются счастливее! Разве лишь случайно согласимся с Вергилием, сказавшим, что Палипур[188]