радуется в подземном мире потому, что горный отрог, в котором он был [погребен], заваленный камнями, будет назван его именем и тому подобное. Это суждение не внушает никакого доверия, так как ни Эней никогда не спускался с Сивиллой в подземный мир, ни Палипур не был кормчим троянского флота или, во всяком случае, не дал своего имени горе, ни Вергилий не мог знать те вещи, которые происходят в царстве мертвых, и [вообще] нельзя доказать, что оно существует. (5) И не понимаю, как тот же автор в другой книге признал, что почетные погребения и похороны не имеют значения для усопших, когда сказал об умершем Палланте:
Мы же Палланта – ведь он небесам ничего уж не должен! –
Грустно проводим к отцу, воздавая почесть пустую[189].
Относительно его мнения или взгляда. Из этого ясно, что он, как это очень часто случается у других поэтов, превознес высшими похвалами людей, которые никогда не существовали, как то: Ниса и Евриала, Пандара и Бифию, Палланта и Лавза с Камиллой[190]. Кто, [будучи] в здравом уме, может сказать, что они счастливы благодаря той самой славной известности, в которой они, видимо, пребывают всякий раз, как мы читаем поэтов. Подобным является рассуждение об умерших, для которых равно не быть теперь, как если бы они никогда и не были. (6) Право же, когда я вижу, как прославляется кто-то, кого не называют по имени, или прославляется ложным именем, или неизвестно – кто, или, наконец, после смерти, я думаю, что не человек удостаивается почета, но только добродетель сама по себе славится в человеке. Доколе я буду бояться сказать открыто? Почитать умерших людей с помощью статуй, гробниц, погребений и прочие подобные вещи не более мудро, чем почитать [таким же способом] остальных животных. Обойду молчанием Буцефала Александра, собаку Ксантиппа, комара Вергилия, попугая Овидия и многих других, о которых мы знаем; я сам видел в одном городе крайней Галлии вырезанными на мраморе вот эти две строчки [стишка]:
О, маленький Лабор, [вот] тебе маленький дом: краткое имя
Имел ты, и кратка надгробная надпись, и краткую песню имей[191].
(7) Пойдем теперь и позавидуем собачьим [надгробным] надписям! Не следует слушать некоторых, не тех, по крайней мере, безумцев, но более алчных к этому жалкому вознаграждению, которые заявляют: хотя после смерти нам не будет важно, что о нас будут говорить, теперь, однако, нам велено позаботиться о том, что скажут потомки. Если это так, то приложим усилия к тому, чтобы мы, мертвые, не коченели, не разлагались, не исчезали. Если это требует от нас предусмотрительности, то я признаю и предусмотрительность о славе в будущем. Но глупости, в самом деле, и то и другое. Ведь погребенные как не испытывают никакого мучения, так и никакого наслаждения. Молчу о том, что часто после смерти не приходит никакой славы, на какую мы надеемся, откуда становится ясным, что и радость и труд [ради славы] были глупостью. (8) Если во сне, который так похож на смерть, мы не имеем чувства [ощущения] славы, разве будем иметь в смерти, которая есть вечный сон? О тех, которые так думают, следует сказать, что они совершенно спят или мертвы. Впрочем, иной мог бы воскликнуть в данном случае: что ты делаешь, несчастный, зачем в тщетном труде будешь себя изнурять, зачем, слепец, отвергаешь столько радостей жизни ради будущей памяти [увековечивания своего имени]? Сегодня мы умираем, завтра о нас молчат. Никто не думает кроме как о настоящем, о прошлом забывает, между тем как им владеет желание будущего. Кто вспоминает о Камилле Цинциннате, Папирии[192], высших военачальниках? Сколь многие из-за нехватки писателей не передали потомкам никакого имени? (9) А ты, поскольку многое терпел, о многом неусыпно заботился, многое делал, так что даже смерти не избегал, возлагаешь надежду на то, что ты будешь на устах у людей, хотя видишь, что сами цари и великие правители изгнаны как бы в вечную тьму безмолвия? Скажи-ка на милость, кто был во главе римского государства пятым, кто четвертым, кто третьим [царем] в прошлом? Вопроси народ. Даже о втором не сумеют ответить, а если кто-то среди десяти тысяч узнает, то вспомнит, словно во сне, поскольку об этом никогда не думает. Невероятно, чтобы такие государи не сделали в жизни ничего достойного памяти – доброго или злого; но то, что они сделали, все это погребено вместе с государем [сделавшим это].
(10) Век следует за веком, каждый беспокоится о себе и не только не знает, что сделали предыдущие, но даже не стремится узнать, а если узнает, то либо дурно судит, либо не очень восхищается, поскольку часто случается, что кто-то один своей известностью лишает славы прочих, так что лучше быть вообще без звания, чем быть среди последних, подобно тому как в коллегии сенаторов, ораторов, юристов, медиков те, кто в самом низу, обнаруживают больше ничтожности, чем достоинства.
(11) В общем, чтобы сказать теперь о моем взгляде, вас призываю в свидетели, боги, хранители неба, земли и моря, если бы мне была дана свобода выбора, что из двух предпочесть, [скажу]: я не выше ставлю посмертную славу Ромула и Нумы Помпилия[193], чем безвестность какого-нибудь скотовода, о котором не сохранилось никакой памяти, или, чтобы обратиться к вещам более схожим, не больше ценю славу тех, чем Тарквиния Гордого, (скажу смелее), чем бесчестье Ферсита и Синопа[194] или, если есть что-то более достойное презрения, чем Ферсит и Синоп, или [бесчестие] того, кто, как говорится у Феопомпа, сжег храм Дианы в Эфесе[195], чтобы прославиться через это преступное [деяние], чего и достиг, поскольку не мог стать известным никаким похвальным деянием. Но при этом и те прославленные за их смерть мужи были совершенно глупы, однако еще глупее были эти, которым было позволено жить более счастливо, чем этому эфесскому выродку, и которых бесполезное [ненужное] соображение, или скорее ярость, толкнули к смерти. (12) От убитого человека остается только имя, которое не является частью человека, зачем стараться о его прославлении, когда это не относится к сохранению тела? Если славу, которая есть некий звук, выходящий из чужих уст, ты не почувствуешь, тело твое не почувствует, без которого, т. е. без ушей, слава не может ощущаться? Лучше те, которые (как в одном греческом стихе) признают, что за их смертью последует всеобщий мировой пожар[196]. Эти вещи были сказаны против алчущих посмертной славы.
X. (1) Почему слава, по крайней мере живущих, не должна цениться? Я не буду отвечать тебе вместе с Ювеналом: что им в славе любой, если она только слава?[197]
Но скажу, что она нелегко достается и быстро начинает колебаться, и, кроме того, даже в наименьшей степени она не должна сравниваться с нашим наслаждением. Ибо не чаще мы пользуемся, как говорится, водой и огнем, чем наслаждением. Куда бы ты ни обратился, оно тут, [наготове], никогда не забыто, короче говоря, без него во все времена и у всех народов нет никакой жизни. (2) Но к чему я [это] говорю, неосторожный? Беру назад свою речь, отрицаю, что слава ничего собой не представляет, и даже утверждаю, что она есть вещь значительная и такая, к которой следует стремиться, однако постольку, поскольку мы признаем ее разновидностью наслаждения. Ведь если она не является разновидностью добродетели, чего никто не отрицает, значит, что она разновидность наслаждения. Третьего не дано. В самом деле, когда я среди вина и гирлянд хвалю свою прекрасную и прелестную подругу, то она, слушая [меня], гордится и больше мнит о себе. Так и ты, по обычаю женщины легкого поведения, чтобы не сказать публичной, наслаждаешься одобрением и болтовней народа. Так, Демосфен (клянусь, в этом месте я неохотно говорю об ораторах, но это, разумеется, совсем неоскорбительно для него [Демосфена], если правильно оценить), Демосфен, говорю, услышав, что какая-то женщина, проходя мимо, разговаривает с другой и, понизив голос, говорит: «Это знаменитый Демосфен», действительно возгордился, и вполне заслуженно[198]. Со мной часто случается подобное среди женщин не из-за ораторского дара, которым не обладаю, но из-за моих шуток, скорее от природы, чем от искусства. (3) Итак, сколько раз, надо думать, говорили: «Это известный Метродор, это известный Аристипп, это известный Иероним, это известный Эпикур» – и говорили не только с восхищением, но и с благожелательством? Почему я говорю о философах? Фемистокл, не чуждый их наставлениям, а также верховный военачальник[199], говорит, что он охотнее всего слушает тот голос, которым возглашается его слава. Клянусь Юпитером и остальными богами, я бы поверил, что многие восхищались известным Сарданапалом[200] за жизнь, которую он вел, чем за то, что он был царем. Разве не говорит Симон Теренцию: «Одну вдруг вижу девушку наружности… – приятной, вероятно? – И лицом она уж так скромна, уж так прелестна!
Лучше нет»[201]. Разве эта похвала не превосходит похвалу Демосфену, о которой я сказал прежде? Здесь старец хвалит красоту женщины, там женщина – красноречие старика. Ежели, следовательно, жалкая блудница причастна славе, то не посчитаем ли мы, что слава занимает место наслаждения?
XI. (1) А ежели кто-то провел бы мне более тонкое различие между истинной и неистинной славой, то он ничего бы не добавил. Ведь он определяет славу нормой добродетели, каковая, добродетель, как мы уже показали, ничего собой не представляет. И меня совершенно не смущает, что многие авторы, как ты говоришь, стояли на противоположной стороне; я больше поверю примерам, чем предписаниям, делам, чем словам. Ибо вижу, что никто никогда не выбирал, каким способом прославиться, лишь бы прославиться. Хотя всякий, кто совершает что-то из надежды на эту награду, непременно отходит от добродетели или когда терпит и мужественно действует, или, что наиболее близко к ним, когда проявляет какую-то щедрость. (2) Ибо что означают великолепие эдилов, портики, театры, праздничные игры и множество других вещей, посредством чего руководящие мужи государства захотели себе снискать и снискали славу, откуда были названы «популяры»