[202], не потому, что были из народа, но потому, что пользовались расположением у народа? Если бы ты взвесил эти вещи на весах стоиков, то они бы тотчас же оказались достойными порицания (ибо чего те не порицают), если на неких народных весах, то показались бы славными. Нечто подобное происходит в настоящее время: во многих государствах на общественный счет содержатся медведи, например в Берне – львы, во Флоренции, а также в Венеции собаки – у заморских царей, орлы в городе Аквилее и многие вещи этого рода[203]. (3) Все это делается ради славы и свидетельствует, на мой взгляд, о великолепии людей. Так вот, извращенное рвение тех (стоиков) доходит до того, что ни Филипп, ни Пирр, ни Александр, ни Ганнибал и прочие вожди, которые из надежды на славу начинали войну с другими, не числятся среди славных, словно историки писали о стоиках и киниках, а не об известных царях и военачальниках. (4) Также коснусь немногого из занятий литературой; спрашивается, чего хотели для себя поэты, столько трудясь дни и ночи? Конечно, славы, не добродетели, той славы, для достижения которой, как они заявляли, все стараются изо всех сил. (5) В самом деле (опущу других) Овидий свидетельствует не только о себе, но обо всех, говоря:
Что ищут священные поэты, если не одну лишь славу?
Весь наш труд устремлен к этой цели[204]
И затем гордится, что достиг этой славы:
Воспевается имя мое во всем мире[205].
Но в каком месте написал Овидий этот стих о славе поэтов? В самых вольных из всех книг – «Об искусстве любви», чтобы было понятно, что он надеялся достичь наивысшей славы с помощью этой работы и других подобных, как и оказалось [в действительности]. И в самом деле, что иное есть слава, как не похвала за выдающиеся дела, и она тогда совершенна, когда прирастает благожелательством непосредственно тех, кто хвалит и кто слушает. Хотя она может приобретаться в большем изобилии одним способом, нежели другим, однако и более низкие вещи имеют определенное значение и сохраняют свое достоинство. Ведь славятся не только авторы эпических стихов, имеются и лирики, и создатели элегических стихов, как Каллимах, Алкей, Сафо – у греков, Гораций, Тибулл, Проперций – у римлян, которые, хотя и говорят о вещах малопристойных, тем не менее весьма хвалимы. (6) «Не можем мы все всего»[206], мало того, не хотим: не все наслаждаются одним и тем же.
Каждый желает свое и нежить обетом единым[207], –
как говорит Персий. И Гораций:
В конце концов все восхищаются, все одним и тем же
И не все любят одно и то же[208].
Итак, пусть каждый пользуется тем видом наслаждения, каким желает, лишь бы не впадал в порок. Кто любит сладкое, пусть себя услаждает сладким, кто кислое – кислым, лишь бы имели в виду соображение здоровья. (7) Из этого должно быть понятно, что я думаю о тех, кто вместо славы приобретает бесчестье, каковым был, как известно, хвастливый воин[209]. Многие сегодня подобны ему, как, например, этот наш нелепый поэт Пархиний, по его собственному мнению, до того сладкозвучный, что уступает одному Гомеру по причине его большой древности. В его присутствии все рассыпаются перед ним в тем больших похвалах, чем больший смех они могут вызвать, когда он отсутствует. С этой точки зрения я легко допускаю, что одна слава называется истинной, другая ложной, одна доброй, другая дурной.
XII. (1) Я, однако, не обрезаю так славу до живого (как поступают стоики с моими утехами), что утверждаю ее только в славных делах и словах. Она, конечно, будет состоять и в благах судьбы (начну отсюда), души и тела. Блага судьбы, как то: род, владения, власть, руководящие посты; [блага] души, к примеру, память Митридата, наемника Кинея[210], и чтобы сказать кратко, таланты поэтов и других писателей; [блага] тела, например, красота и храбрость тех мужей, которых я назвал выше, и также красота женщин, например Елены, Поликсены, Фирны; ясное дело, что даже сами Фаиды, Хрисиды, Бахиды[211] и прочие жрицы богини Венеры, если только они прекрасны, не исключены из почета славы. (2) Из нее исключаются бородатые козлы, я хотел сказать, стоики, которые, хотя выбиваются из сил в приобретении славы (пусть сами [это] отрицают), никогда, однако, не смогли добиться, чтобы кто-то из них назывался славным, что им выпало на долю заслуженно и с полной справедливостью. В чем же причина того, что в то время, как ты, [стоик], усердно служишь молве, которая есть единогласие народа, ты предпочитаешь искать ее среди очень немногих и даже вне людей, нежели среди множества. Будто кто-то мог быть славным без людей, с единственным свидетелем – безмолвным уединением. Гораздо лучше делают ораторы, у которых чем более каждый нравится множеству людей, тем лучшим оратором считается, как показали родосцы, услышав сначала речь Эсхина, затем Демосфена. (3) Однако и стоики не ищут славы в безмолвном уединении и в собственной совести. Но так как они не могут достигнуть ее [славы] правым путем, ищут ее окольными путями. И потому известный последователь стоиков Туберон, хотя вообще был ценим народом, однако, потерпев провал и будучи чуть ли не заклеймен позором, оставил общественное поприще, так как когда он устроил для римского народа поминки по поводу смерти дяди [тот был последним Африканцем], то вместо триклиния он накрыл на пунийский лад обеденные ложа и вместо серебряных выставил самосские чаши, «словно поминали не божественного человека Африканца, но умер Диоген-киник»[212], по словам Цицерона.
XIII. (1) Добавьте теперь, что эта слава, о которой мы спорим, ищет не только удовольствия для ушей и, так сказать, поэтический плод, но также и нечто иное. В самом деле, почему мы радуемся тому, что нас считают за добрых, справедливых, деятельных? Надо думать, потому, что приобретаем себе авторитет и веру. С какой целью? Чтобы о нас говорили другие так: он храбр, предприимчив, поставим его в наших войсках предводителем. Он тщателен, деятелен, честен в делах управления, кому другому лучше доверить управление нашим государством? Он силен благоразумием и красноречием: изберем его в наш сенат, чтобы он был нам защитой и вместе с тем украшением. (2) Об этом, об этом, говорю, заботятся алчущие славы. Примеров этому не только множество, но даже бесконечное [число]. Но приведем один, насколько это необходимо. Цезарь, как никто другой, добивался красноречия и популярности. К чему же он стремился, защищая права римского народа? К добродетели, что ли? Совсем нет (результат это доказывает), но к тому, чтобы достичь высшего достоинства, высшей власти, чего и добился. (3) Что также можно доказать от противного. Никого не ужасает бесславие и позор потому, что он боится бесчестного, но потому, что он боится, как бы не стать предметом насмешки со стороны прочих, не быть ненавидимым, не потерять доверие к себе, не быть всеми подозреваемым, как бы наконец не создалось опасности для его жизни; такими были М. Скавр, П. Клодий[213] (но таковы очень многие), которые хотя и были один очень жадный, другой очень низкий [человек], однако стремились казаться незапятнанными и умеренными гражданами. И потому очень мудро говорит Квинтилиан: «Никто не столь плох, чтобы желать казаться [таким]»[214]. Из всего этого следует вывод, что всякая слава служит цели наслаждения, подобно тому как всякое бегство от бесславия служит тому, чтобы избегнуть душевного страдания.
XIV. (1) Но от меня не ускользает, честнейшие мужи, что вы ожидаете здесь, чтобы я коснулся того, что можно высказать относительно справедливости, да к тому же и само дело [этого] требует. Конечно, поскольку я вначале подробно говорил о воздержности и скромности, затем о мужестве, следует обсудить справедливость. Ведь о рассудительности не нужно говорить много, она в известной мере является помощницей и предшественницей остальных [добродетелей]. (2) Но эта очень сильная преграда в вопросе о справедливости должна быть подорвана и отброшена, словно строй ветеранов и принцепсов. Если все следует измерять выгодой, например пользой богатства, власти, славы и прочих вещей, т. е. тем же наслаждением, то, следовательно, говорят они, [противники], будут уничтожены всякое милосердие, всякое благодеяние, всякая строгость, благодарность, святость и сразу, словно бы сломав и разбив запоры справедливости, прорвутся в свободные ворота злодеяния. Отсюда же родятся грабежи, отсюда обманы, отсюда предательство, несправедливость, обесчещение, убийства, которыми род человеческий побуждается ко взаимной погибели. (3) Думать так до такой степени нам чуждо, что нет [для нас] никакого человека, столь свирепого и столь отбросившего все человеческое, которому не было бы присуще что-то честное и в котором не пребывало бы словно семя добродетели, заставляющее его действовать не ради себя, но ради высокой нравственности, без какого-либо понятия о пользе[215]. Ганнибал, жестокий и коварный военачальник, тем не менее с почетом похоронил Фламиния, а также Марцелла, самых грозных своих врагов, павших в войне; старательно отыскал среди трупов Павла, чтобы предать его погребению; кости Гракхов отослал на родину, в то время как прах их почетно захоронил; он больше сохранил, чем разрушил, городов и укреплений, захваченных войсками