XXV. (1) Но вы требуете, чтобы мы довольствовались тем, что всякий побужден к правому деянию любовью к пользе. Мы, пожалуй, согласимся с вами в том, что были многие, кто уклонялся от непозволительных вещей ради почета добродетели, чтобы не были в противном случае все вещи смешаны и беспорядочны и чтобы не казалось, что добрых, которые сдерживаются не страхом наказания, следует помещать среди злых, которые сдерживаются этим страхом. Вы же ничего не выстраиваете, поскольку требуете одно без другого, а они между собой связаны и нераздельны. Как может случиться, что тот, кто ради добродетельного избегает непозволительного, ради того же добродетельного не желает подчас дозволенного? Пусть все же вас не держит страх, что вы обретете место среди злых. Как говорит Демосфен: «Тех от позора удерживает рабский страх пыток, мучений, смерти»[244]; вас же, так сказать, благородный страх не утратить доброжелательства [людей], не лишиться славы, не потерять власти.
XXVI. (1) Но этого вы не слышите, не соглашаетесь, боретесь, противитесь. И поскольку вы не можете привести ни одного примера из истории, вы прибегаете к басням и даже измышляете свои собственные свидетельства с какой-то своевольной безнаказанностью, и особенно приводится известный платоновский Гиг. Я мог высмеять это с полным правом, так как в достаточной мере защитил свое дело, изобличая во лжи свидетелей, которые могли повредить. Эти темные свидетели, маски людей, а не люди, должны вызывать смех, а не интерес. Но я твердо решился быть готовым к любому спору, к какому позовут мои противники. Поэтому, чтобы ответить на басню о Гиге, прежде всего надлежит изложить сам предмет, как это делается в речах, с тем чтобы можно было потом привести доказательства. (2) Воспользуюсь же не словами Платона, а Цицерона: «В связи с этим Платон вводит повествование о Гиге: после того как земля разверзлась от сильных ливней, Гиг спустился в расщелину и, как гласит предание, увидел там бронзового коня с дверями на боках; открыв двери, он нашел там мертвеца необычно большого роста с золотым перстнем на пальце; он снял с него этот перстень и надел его себе на палец (а был он царским пастухом), затем присоединился к другим пастухам; всякий раз, как он поворачивал чашечку перстня к ладони, он становился невидимым для других, но сам видел все; повернув перстень в его правильное положение, он снова становился видим. Использовав преимущества, какие ему давал перстень, Гиг свершил прелюбодеяние с царицей, с ее помощью убил царя, своего господина, и уничтожил всех тех, кто, по его мнению, мешал ему, причем во время всех этих преступлений никто не мог его видеть; так, благодаря обладанию перстнем, он неожиданно стал царем Лидии». (3) Смысл этого рассказа о перстне и этого примера следующий: если никто не будет знать, если никто даже не заподозрит, что ты совершаешь какое-нибудь деяние ради богатства, ради могущества, ради господства, ради страсти, если ни богам, ни людям о нем никогда не будет известно, то совершишь ли ты его?»[245] Это [говорит] Цицерон. Мне же, прежде чем об этом деле вынести приговор, хочется показать, что автор этой басни не сумел хорошо выдумать ее, его вымысел не годится и сам себе противоречит. Не потому, что я желал бы сейчас спорить о смысле выдуманного, но потому, что, если мы хотим следовать словам Платона, вся эта басня разрушится. (4) Действительно, кому, в самом деле, кажется, что Гиг скрыл от богов и людей это свое деяние? Неужели же тот перстень мог [это] дать, или Гигу следовало надеяться, что он избежит ведения богов, которые, как полагают многие из людей (по глупости, конечно, но все же многие), хотя благожелательны к нам, однако также и гневаются на нас? Откуда Илионей у Вергилия [говорит]:
Бойтесь бессмертных богов, что помнят и честь и бесчестье[246].
Что [и] ты, Катон, думаешь, как ты показал, поскольку приписал природе войны, кораблекрушения, болезни, так что показался мне выходящим не из школы философов, но из святилища Нумы Помпилия. (5) и как могло это быть скрыто от богов, если я вижу, что даже от людей не было скрыто? Так считал Платон. Ведь помимо того нельзя думать, что люди, поскольку прежде они его [Гига] знали пастухом, а теперь увидели на месте убитого царя, были столь тупы, чтобы не понять: не мог он подняться к этому достоинству кроме как через злодеяния, тем более что уничтожение царя и прочих не могло относиться ни к кому другому, кроме как к самому новому царю. Несомненно, удивительный и чудесный перстень не оставался тайной, так как сами пастухи, в круг которых возвратился Гиг, были осведомлены. (6) Ведь как он понял бы свойства перстня, если бы ему не указали товарищи, заметившие чудо? Разве лишь ты скажешь, что он не показал перстня пастухам. Полагаю так: он носит на пальце золотой перстень, который никогда прежде не носил, и притом перстень необычайной величины, и постоянно поворачивает его [чашечку перстня] другой рукой и рассказывает в толпе о вещи, почти неестественной, которую он якобы видел, а о том перстне, который, думаю, все видели, молчит. Пусть молчит, но говорит сам за себя перстень. Допустим, что он один подмечает, откуда происходит чудо, однако [этого] было достаточно, чтобы другие поняли, что Гиг неизвестно по какой причине может находиться среди людей и быть никому не видимым. Этот слух, как невероятная вещь и чудо, должен был распространиться по всей той стране и достигнуть ушей царя. И Гиг не мог этому помешать, так как не был еще царем, а если бы мог помешать, то, пожалуй, сами птицы, поющие в воздухе, распространили бы повсюду эту молву, и тростники, обращенные в пастушьи свирели, сами собой пели бы эту новость, как сделали с Мидасом[247]. (7) Почему я об этом говорю? Потому, что неизбежно правил человек, глубоко ненавидимый всеми, который, как они видели, был вознесен до царского величия от низкой службы, и вознесен через бесчестье царицы, через смерть царя и знатных людей, на счет которого дни и ночи [все] опасались, как бы не прокрался он к их женам и к их богатствам, кого подозревали, не присутствует ли он, словно демон Сократа[248], при их разговорах о делах, которым, наконец, боялись, застигнутые врасплох, быть убитыми с помощью меча либо яда или какого-либо другого смертоносного орудия. Когда так обстоят дела, какой следует считать жизнь Гига, кто не был любим никем, всех боялся, всегда ожидал мщения богов, а также людей? Так что гораздо лучше ему было никогда не находить этого перстня и никогда не переселяться из общества пастухов и из деревни в город, а также во дворец. (8) Итак, зачем это у Платона? Тебе, который спрашивает, одобряю ли я деяния Гига, я, конечно, отвечу: не одобряю. Стало быть, ты предпочитаешь добродетель царству? Я же предпочел пастушескую жизнь, т. е. наслаждение прежней безмятежностью, беспокойству царской жизни и поэтому полагаю, что Гиг сослужил себе плохую службу. Здесь необходимо Платону умолкнуть и унести назад домой свою басню, не имеющую сбыта и неотделанную, и возвратить ее на наковальню или скорее на токарный станок [на обточку]. Но долго придется ждать, пока Платон тщательно отделает и снова отчистит свою басню, пока вернет ее обществу, если только он сумеет исправить или исправленное снова выпустит в свет, нимало не стыдясь. (9) Итак, давайте согласимся с тем, что Платон хотел, но не мог показать, что тот перстень не затемнял мраком не только глаза, но и души людей, которые либо не узнали очевидного, либо, если узнали, тем не менее царя не могли ненавидеть. Допустим также, что боги закрывали глаза на деяния Гига, наконец, что сам Гиг ни богов, ни людей не боялся, хотя кто боится богов, не более почитает добродетель, чем тот, кто из страха перед карой не нарушает законов, а кто людей не почитает, тот совсем не человек. Допустим, что все это так и есть, как мы говорили. Разве деяние Гига достойно подражания за нанесение бесчестья царице и убийство царя вместе со многими другими [людьми]? (10) Право, из этих двух [вещей] одно хвалю, другое не одобряю. В самом деле, чтобы сказать то, что я думаю, царицу я бы соблазнил, будь она только молода и красива; что касается царя, то нравы мои и натура не позволили бы убить его. А что до бесчестья [царицы], хочется спросить тебя самого, Катон, а что ты в этом случае будешь делать? Разве ты счел бы благочестивым нанести бесчестье царице [повелительнице] Друзилле (знаю, что ты видел женщину), которая, несомненно, в цветущем возрасте и красива. Нисколько, нисколько, скажешь ты. Ибо вопреки добродетели позорить чужой брак и законы это запрещают. (11) Я же думаю, мой Катон, что именно законов своих ты опасаешься или людей, а насчет осквернения брака – не думаю, коли ты не скопец. Но не стоит бояться законов, которые карают только признавшихся и уличенных и осуждают прелюбодеяния не из-за позора, но чтобы [из-за них] не возникли раздоры, войны, убийства. Теперь ничего этого нет; муж не узнает, остальные будут в неведении, женщина возрадуется, ты получишь удовольствие. Следовательно, если никакого раздора, никакого позора, никакого ущерба из твоего поступка не последует, разве ты думаешь, что законодатель столь бесчеловечен и жесток, чтобы гневаться на радости твои и равно царицы? (12) Поверь мне, если бы ты обратился к Солону, или Форонею, или Юлию[249], или ко всякому другому, кто обнародовал закон о прелюбодеянии, и спросил его мнение, он, право же, ответил бы тебе: «К тебе, Катон, закон мой совершенно не относится. Твое счастье выше того, чтобы подпадать под мое предписание. Продолжай и наслаждайся с моего благословения таким благом». Мало того, он даже тебя всеми силами умолял бы дать ему на несколько дней тот счастливый перстень, чтобы мочь и самому посетить своих цариц. И ты, Катон, не таись и не хмурь цензорскую бровь, раз мне о тебе что-то известно: если бы ты стал невольным обладателем этого перстня, то ты, пожалуй, превзошел бы самого сладострастника Юпитера в тайных деяниях, т. е. в тайных прелюбодеяниях. (13) Впрочем, о Венериных [утехах] мы упомянули более чем достаточно там, где говорили о сдержанности. Вернемся к справедливости, о ней ведется дело, в котором исследуется, дал ли Гиг добрый пример, убив царя и других людей, кто, как он видел, были помехой ему. Я сказал, что осуждаю и порицаю это действие, однако постольку, поскольку царь и прочие, кто был убит, не заслужили смерти. Разве не благо убить тирана и союзников тирана и этим оказать услугу родине, особенно если ты сам завладел властью? Такое действие, кроме того, будет позволено всякий раз, как он [тиран] замышляет его против тебя или является врагом тебе, и не может быть примирения. Этих людей нам позволено убить потому, что иначе мы не можем жить в безопасности. (14) Если же этого нет и если царь у народа в милости и знать равна и подобна царю, разве ты столь кровожаден душой и лишен всякого человеческого чувства, чтобы наложить руку на наилучшего государя и на наилучший сенат, чтобы скорее радоваться общей скорби, чем общей радости, так что вполне справедливо покажется, что ты уже прежде был неким убийцей и палачом? Ищи других тиранов, а они многочисленны, чтобы уничтожить их, там захватывай для себя власть, там будешь править в безопасности и глубоко любимый людьми. Перед тобой широкое поле деятельности, открытое для богатства, благоволения, славы. Клянусь Гераклом, что сам Геракл, которым я поклялся, не был бы более полезен роду человеческому, а его помнящие о его благодеяниях люди включили в