Антоний. Я, в самом деле, признаю справедливым сказанное тобой об этом предмете, но, будучи [человеком] нетерпеливым и страстным, не знаю, как смогу сдержать порыв души. Ибо я слышу, как ты сказал о крыльях, что нет ничего достойного сожаления, если их не будет у меня, поскольку их нет у всех. Но почему я все-таки был бы должен отказаться от крыльев, если смог хотя бы последовать примеру Дедала? Но сколь же теперь страстно желаю я более совершенных крыльев? С их помощью я вылетел бы не из тюрьмы, окруженной стенами, а из темницы заблуждений и достиг отечества, но не того, которое породило тело, как сделал он [Дедал], но того, где родилась душа. Посему оставим академикам их заблуждения, они хотя и полагали все достойным сомнения, но все-таки в том, что сами [они] сомневаются, сомнения у них не было; они, хотя и утверждали, что ничего не знают, все же не ослабляли рвения к знанию[438]. Мы знаем, что последующие [мыслители] затем многое добавили, по сравнению с тем, что было открыто раньше, их пример и учение должны воодушевлять нас к другому также достойному быть открытым. По этой причине прошу, не отнимай у меня беспокойства и досады: ведь, устранив досаду, ты вместе с тем лишил бы меня и усердия к исследованию, если только ты не утолишь, как я надеюсь и желаю, мою жажду.
Лаврентий. Неужели я сделаю то, что никто не смог [сделать]? Ведь что я скажу о книгах? С ними ты либо согласишься, тогда нет ничего, что должно исследовать, либо не согласишься, тогда нет ничего, о чем бы я смог сказать лучше. Впрочем, ты увидишь, сколь будет благочестиво и допустимо объявить войну всем книгам, и притом наиболее одобряемым, и не согласиться ни с одной из них.
Антоний. Разумеется, я понимаю, что покажется недопустимо и почти святотатственно не соглашаться с книгами уже признанными согласно обычаю, но не ускользает ли от тебя то, что во многих случаях они имеют обыкновение не согласовываться между собою и отстаивать противоположные мнения, и очень мало таких, чей авторитет столь велик, что сказанное в них не вызывает сомнения; и, конечно, в отношении остальных вещей я почти не оспариваю писателей, если полагаю, что то в одном, то в другом случае они говорят достойное одобрения. В этом же случае, о котором я намереваюсь с тобой говорить, так сказать, с соизволения как твоего, так и других, я решительно не соглашусь ни с кем. Ибо, что я скажу о других, когда сам Боэций, которому в распутывании данного вопроса отдают перед всеми пальму первенства, взялся исполнить это, но не смог, прибегнув в некоторых случаях к вещам воображаемым и вымышленным? Ведь он сказал, что Бог, с помощью ума, который выше разума, знает все, как то, что существует сейчас, так и то, что пребывает в вечности[439]. А я, обладающий разумом и не знающий ничего [существующего] вне времени, как я могу желать понимания умного и вечного? Я подозреваю, что сам Боэций, очевидно, не понимал этих вещей; если даже верно то, что он сказал, я не поверю этому. Ведь не мог же он считать, что истина возвещается в речи, которую не понимают ни он сам, ни другие. Итак, хотя он правильно приступил к этому рассуждению, однако завершил его неправильно; в том случае, если ты согласен со мной, я порадуюсь своей мысли; в противном случае не откажись, сообразуясь со своей ученостью, сказать яснее то, что он сказал туманно; но в обоих случаях открой мне свою мысль.
Лаврентий. Смотри, сколь справедливы твои требования, когда ты приказываешь мне нанести оскорбление Боэцию, либо проклиная, либо исправляя его.
Антоний. Да неужели ты называешь оскорблением, когда приводят другое, но истинное мнение или его же темные высказывания толкуют более доступно?
Лаврентий. И все же недостойно поступать так в отношении столь великих мужей.
Антоний. Недостойно, на самом деле, не указать путь блуждающему и тому, который спрашивает тебя.
Лаврентий. А если ты не знаешь пути?
Антоний. Сказать «Я не знаю пути» – это поступок нежелающего показать его; поэтому не откажись высказать свое мнение.
Лаврентий. А если я скажу, что думаю о Боэции подобно тебе, подобно тебе понимаю его и, сверх того, у меня нет ничего, что помогло бы растолковать этот вопрос?
Антоний. Если ты скажешь правду, то я не столь безумен, чтобы просить у тебя больше того, чем ты можешь осуществить; но остерегайся слишком уж уклоняться от обязанностей друга, если только у тебя нет ко мне презрения и ты не явишь себя лжецом.
Лаврентий. А какой предмет ты просишь разъяснить?
Антоний. Действительно ли Божье предвидение стоит на пути свободной воли, и правильно ли Боэций рассуждал об этом вопросе[440].
Лаврентий. То, что касается Боэция, я рассмотрю позже, и, если в этом деле я тебя удовлетворю, я хочу, чтобы ты дал обещание.
Антоний. Что же это за обещание?
Лаврентий. Что если я роскошно приму тебя за завтраком, ты не захочешь снова быть принятым за обедом.
Антоний. Какой завтрак и что за обед ты мне предлагаешь? Я не понимаю.
Лаврентий. Только бы ты был устремлен к обсуждению одного этого вопроса и не обращался после него к другому.
Антоний. Другому, ты говоришь? Как будто будет недостаточно и, даже сверх того, одного этого. Поэтому свободно даю обещание, что не потребую от тебя никакого обеда.
Лаврентий. Итак, приступай и выставь на обсуждение сам вопрос.
Антоний. Хорошо, что ты побуждаешь к этому. Если Бог предвидит будущее, ничего иного, помимо того, что он предвидел, произойти не может. Так, например, если он видел, что Иуда сделается предателем, невозможно, чтобы [Иуда] не предал, т. е. то, что Иуда предал, было необходимо, если нет, – да минует нас это, – то мы хотим отказать Богу в провидении. Поскольку дело обстоит таким образом, неизбежно должно признать, что род человеческий не имеет в своем распоряжении свободы воли; я не говорю особо о дурных [людях]: ведь для этих дурных также необходимо творить зло, как, напротив, для хороших добро, если только хорошими и дурными должны называться те, кто лишен выбора, либо те их действия, которые являются необходимыми и вынужденными, должны оцениваться как правильные или иначе. Ты сам видишь здесь, что теперь последует из этого: ведь то, что Бога либо хвалят за его справедливость, либо за его несправедливость обвиняют и на одного налагают наказание, а другому дают награду, откровенно говоря, это кажется противным справедливости, поскольку действия людей по необходимости соответствуют предвидению Бога. Тогда не отказаться ли нам от религии, благочестия, святости богослужений и жертвоприношений; мы не можем ничего ожидать от Него и прибегать к молитвам, не можем говорить о Его милосердии и можем пренебрегать исправлением нашего ума, и, наконец, мы можем делать только то, что доставляет нам удовольствие, так как справедливость или несправедливость наших поступков предусмотрена Богом. Итак, либо Он, кажется, не предвидит будущее, если мы наделены волей, либо Он несправедлив, если мы лишены свободы воли. Теперь ты знаешь, что в этом дело возбуждает у меня сомнение.
Лаврентий. Ты не только затронул суть вопроса, но даже развернул его гораздо шире. Ты сказал, что Бог предвидел предательство Иуды, но разве Он склонил его, вследствие этого, к данному поступку? Я не вижу этого; ведь хотя Бог предвидит то, что будет сделано человеком, нет никакой необходимости, чтобы ты сделал это, поэтому ты делаешь это добровольно: а то, что добровольно, не может быть необходимым.
Антоний. Не ожидай от меня, что я уступлю тебе так легко или что ты избежишь пота и крови.
Лаврентий. Удачи тебе, вступай в бой и бейся врукопашную: пусть решит меч, а не копье.
Антоний. Ты говоришь, что Иуда действовал свободно и вследствие этого не по необходимости. Разумеется, было бы совершенным бесстыдством отрицать, что он сделал это добровольно. Что я скажу об этом? Разумеется, существовала необходимость в этом намерении, поскольку Бог предвидел его: более того, им была предусмотрена необходимость того, что Иуда пожелает и сделает это, дабы предвидение не сделалось в каком-то смысле ложным.
Лаврентий. Все же я не вижу, почему тебе представляется, что необходимость наших желаний и действий должна происходить от Божественного предвидения. Ведь если предвидение того, что будет, делает это будущим, тогда, действительно, знание того, что это есть, делает его существующим. И если я знаю о твоих способностях, ты не будешь говорить, что они есть по той причине, что ты знаешь, что они есть. Подобно тому как ты знаешь, что сейчас день, разве потому он сейчас, что ты знаешь? Наоборот, потому что сейчас день, ты знаешь об этом.
Антоний. Продолжай же.
Лаврентий. Тот же довод приложим к прошлому. Я знаю, что восемь часов назад была ночь, но мое знание не делает ее бывшей: а вернее я знаю, что ночь была потому, что она была. И, чтобы подойти ближе к сути: я знаю, что после восьми часов будет ночь, и разве не потому она будет? Менее всего, но поскольку она будет, я ее и предвидел; поэтому, если предвидение человека не является причиной того, что будет, так или иначе не будет ею и предвидение Бога.
Антоний. Обманывает нас, верь мне, это сравнение; одно дело знать настоящее и прошедшее, другое – будущее. Ведь когда я знаю, что нечто существует, это не может быть изменено, как день, который есть сейчас, нельзя сделать несуществующим. Прошедшее же ничем не отличается от настоящего: ибо мы замечаем нечто не тогда, когда оно свершилось, но когда совершается и является настоящим; о том, что была ночь я узнал не тогда, когда она прошла, но когда была. Итак, в отношении этих времен я соглашусь, что нечто было или есть не потому, что я знаю это, но это я знаю потому, что оно есть или было. Но иные объяснения приложимы к будущему, поскольку оно изменчиво, и о том, что неясно, нельзя быть достоверно осведомленным. И потому, чтобы не лишать Бога предвидения, признаем известность того, что будет и потому его необходимость, т. е. то, что