Антоний. Мне же всегда то, что говорят ясно, кажется сказанным весьма кратко, то же, о чем повествуют, хотя и кратко, но туманно, является более чем длинно. Кроме того, полнота выражения сама имеет некоторое предназначение и склонность к убеждению. Поэтому, так как я с самого начала просил, чтобы ты высказался об этом предмете предельно ясно, у тебя нет оснований усомниться в моей воле; однако, как тебе удобнее, так и поступай. Ведь я никогда не предпочту своего суждения твоему.
Лаврентий. Хотя мне важно повиноваться тебе, однако то, что ты считаешь более подходящим, таковым считаю также и я. Итак, Аполлон, который был столь прославлен у греков, либо в соответствии с его природой, либо с согласия других богов, обладал даром предвидения и знания будущего, не только того, которое относится к людям, но и того, которое распространяется на богов; таким образом, если мы поверим этому, он давал достоверные и несомненные предсказания; но ведь никто не помешает нам признать на время, что это правда; его вопрошал о том, что произойдет с ним в будущем, Секст Тарквиний[442]. Мы можем, как это обычно передают, сослаться на то, что он ответил, и притом вот таким стихом:
Нищим в изгнаньи падешь, гневом сограждан убитый.
На это Секст ответил: «Что ты говоришь, Аполлон? Разве я заслужил, чтобы ты определил мне столь жестокую судьбу? Почему ты назначил столь печальные условия смерти? Отмени свой ответ, предскажи, молю тебя, счастливый исход; ты мог бы быть ко мне снисходительнее, поскольку я принес тебе царский подарок». И Аполлон в ответ: «Дары твои, юноша, действительно, выразили благорасположенность ко мне и были приятны, в свою очередь, взамен им я дал жалкое и притом печальное предсказание, я хотел бы, чтобы оно было более счастливо, но не в моих силах сделать это. Я знаю рок, но не устанавливаю его; я возвещаю судьбу, но не изменяю ее; я – список приговоров, но не судья: я предсказал бы лучшую участь, если бы тебя наградили ею; это, разумеется, не моя вина, поскольку я не могу предотвратить свои собственные несчастья, хотя я их предвижу. Вини Юпитера, вини, если тебе угодно, Парок, вини судьбу, оттуда проистекает причина событий. У них имеются силы и воля, противостоящие року, у меня простое предвидение и предсказание. Ты просил предсказания, я дал, ты взыскиваешь за правду, я не могу тебе лгать, ты пришел в мой храм издалека, и я не должен отпустить тебя без ответа. Две вещи чужды мне: ложь и молчание». Неужели Секст мог справедливо ответить на эту речь? «Бесспорно, твоя вина, Аполлон, что мой рок ты предвидишь своею мудростью; ибо, если бы ты не предвидел этого, все это не должно было случиться со мной».
Антоний. Не только справедливо, но никогда не сказал бы так.
Лаврентий. Итак, как же?
Антоний. Скажи сам.
Лаврентий. Разве что таким образом? «Разумеется, я благодарю тебя, божественный Аполлон, поскольку ты не обманул меня, не отринул молчанием. Но также прошу сказать мне, почему Юпитер столь несправедлив и жесток ко мне, что назначает столь печальный рок мне, не заслуживающему это, невиновному, почитающему богов?»
Антоний. Признаю, что будь я Секстом, то ответил бы Аполлону таким образом, но что бы сказал против этого Аполлон?
Лаврентий. «Ты назвал себя, Секст, не заслуживающим это и невиновным? Ты можешь быть уверен, что преступления, которые ты совершишь, прелюбодеяния, измены, клятвопреступления, как бы унаследованные тобою вместе с гордостью, заслуживают порицания». Тогда бы Секст ответил таким образом: «Вина за мои преступления должна быть скорее приписана тебе, ведь мне необходимо грешить, поскольку ты предсказал, что я буду грешить?»
Антоний. Если Секст ответил так, то он будет не только несправедлив, но и безумен.
Лаврентий. Есть ли у тебя нечто такое, что бы ты мог сказать в пользу этого?
Антоний. Нет ничего.
Лаврентий. Поэтому, если Секст не мог защищаться от предвидения Аполлона, несомненно, что и Иуда не мог обвинять предвидение Бога. И если это так, то на вопрос, о котором ты говорил, что он смущает и беспокоит, несомненно, получен удовлетворяющий ответ.
Антоний. Действительно, получен ответ, и вопрос, на что и едва осмеливался надеяться, полностью решен; по этой причине благодарю тебя и испытываю, так сказать, вечную признательность. Ибо ты доказал то, что не мог мне доказать Боэций.
Лаврентий. И сейчас я постараюсь сказать что-либо о нем, поскольку и обещал это сделать, и знаю, что ты ждешь этого.
Антоний. Неужели ты скажешь что-то о Боэции? Это будет для меня и желанно и приятно.
Лаврентий. Воспользуемся фабулой приведенной истории. Ты думаешь, что Сексту нечего ответить Аполлону; я спрошу тебя, что ты скажешь царю, который отказался предложить тебе службу или должность потому, что, как он сказал, ты совершишь на этом поприще серьезные проступки.
Антоний. «Клянусь тебе, царь, на твоей могущественной и верной деснице, что я не совершу на этой службе никакого преступления».
Лаврентий. Так же, я думаю, сказал бы и Секст Аполлону: «Клянусь тебе, Аполлон, что я не совершу сказанного тобою».
Антоний. Что же скажет Аполлон?
Лаврентий. Конечно, не так, как царь, ведь царь не имеет сведений о том, что будет, подобно божеству. Следовательно, Аполлон скажет: «Я лгун, Секст? Я не знаю, что будет? Я сказал ради твоего предостережения или чтобы передать предсказание? Я снова говорю тебе: ты будешь прелюбодеем, ты будешь предателем, ты будешь клятвопреступником, ты будешь гордым и злым».
Антоний. Речь, достойная Аполлона; что может возразить Секст против этого?
Лаврентий. А разве не приходит на ум то, что он может привести в свою защиту? Неужели перенесет с легкой душой то, что он проклят?
Антоний. Почему бы нет, если он виноват?
Лаврентий. Он не виноват, но ему предсказано, что он будет таковым в будущем. Я же не верю, что если бы Аполлон объявил это тебе, то ты не побежал бы молиться и молился бы не Аполлону, а Юпитеру, чтобы он изменил твой ум к лучшему и отвратил рок.
Антоний. Я бы сделал так, но я сделал бы Аполлона лжецом.
Лаврентий. Ты говоришь правильно потому, что если Секст не может сделать его лжецом, то он возносит молитвы попусту; так что же он будет делать? Разве не будет досадовать? Разве не будет сердиться? Разве не пустится в жалобы? «Так ли уж я не могу, о Аполлон, удержаться от преступлений, не могу воспринять добродетель, не имею силы отвратить душу от злонравия, не одарен свободой воли?»
Антоний. Секст говорит храбро, правдиво и справедливо, а что же Бог?
Лаврентий. «Так обстоит дело, Секст. Юпитер как создал волка свирепым, зайца робким, льва храбрым, осла глупым, собаку бешеной, овцу кроткой, так и одному человеку сделал черствое сердце, другому мягкое, одного породил склонным к преступлениям, другого к добродетели. Кроме того, одного наделил умом, поддающимся изменению, другого неподдающимся, тебя же он наделил злой и ничем не исправимой душой. Итак, ты поступаешь дурно в соответствии со свойствами своего ума, а Юпитер, в соответствии с твоими делами и поступками, только накажет, и так как присудил, так и будет за Стигийскими болотами».
Антоний. Искусно же оправдывается Аполлон, но еще больше обвиняет Юпитера; поистине я гораздо более благосклонен к Сексту, нежели к Юпитеру. Поэтому он мог наилучшим образом и справедливо возражать так: «Почему мое преступление больше чем Юпитерово? Ведь мне не позволяется делать что-либо, за исключением зла? Почему Юпитер проклинает меня за свое собственное преступление? Почему он наказывает меня без вины? Все, что я делаю, я делаю не вследствие свободы воли, а по необходимости: кто может противостоять его воле и могуществу?»
Лаврентий. Это то, что я хотел привести для своего доказательства, ибо в том и заключен смысл моей басни, что, хотя мудрость бога не может быть отделена от его воли и могущества, я отделяю ее с помощью этих подобий Аполлона и Юпитера; что не допустимо в одном боге, то допустимо при наличии двух, и каждый из них обладает определенной природой, один создает способности людей, другой же постигает их: положим, покажется, что Провидение не является причиной необходимости, но для этого все, что есть, полностью должно быть отнесено к воле бога.
Антоний. Вот ты вторично толкаешь меня в ту же самую яму, из которой вытащил: это сомнение подобно тому, которое я высказывал об Иуде; там необходимость приписывалась предвидению, здесь воле бога; но важно то, как ты устраняешь свободу воли? То, что она была устранена с помощью предвидения, ты, во всяком случае, отрицаешь, но говоришь, что это происходит с помощью воли, по этой причине вопрос снова вернулся к исходному положению.
Лаврентий. Разве я говорил, что свобода устраняется божественной волей?
Антоний. А разве это не следует, если ты не устранишь двусмысленности?
Лаврентий. Поищи того, кто тебе устранит ее.
Антоний. Я, конечно, не отпущу тебя, если ты не устранишь се.
Лаврентий. Но это нарушение соглашения, и, не удовлетворившись завтраком, ты требуешь обеда.
Антоний. Так вот как ты меня запутал? Вынудил дать обещание с помощью обмана? Обязательства, в которые входит обман, не исполняют, и я не считаю, что получил от тебя завтрак, если ты заставил выблевать все, что я съел, или, лучше сказать, ты отпускаешь меня не менее голодным, нежели принял.
Лаврентий. Поверь мне, не потому я хотел взять у тебя обещание, чтобы обмануть: ибо какая была бы мне выгода, когда не было позволено дать тебе завтрак? Вследствие этого, поскольку ты был прекрасно принят и благодарил меня за него, ты неблагодарен, если говоришь, что был побуждаем мною его выблевать и что я отпускаю тебя таким же голодным, как ты пришел; это означает, что ты добиваешься обеда, а не то, что ты хочешь пожаловаться на завтрак и требуешь подать тебе нектар и амброзию, т. е. пищу богов, а не людей. Я подал тебе рыб и птиц из своего вивария и вино с окрестных виноградников, нектара же и амброзии домогайся у Аполлона и Юпитера.