[459]; узнав об иудейском суде против меня, он был так рассержен и несправедливостью в отношении меня, и жестокостью их, и наихудшим примером, что никогда за всю свою жизнь [этот] муж спокойнейшего нрава не выглядел более разгневанным. Пусть назовут меня лжецом, если через знатнейших слуг королевского двора это не стало известно во всем государстве. Призвав заговорщиков, он пылко бранил их не только как несправедливых судей, но и как ложных обвинителей и свидетелей. Защищая жизнь и доброе имя, не постыжусь привести, что сказал в похвалу мне мудрейший король. Здесь нет места лжи, так как этого не будут отрицать не только многие другие свидетели, которые слышали и мне сообщили, но даже сами мои враги. Впрочем, к чему удивляться этой похвале, когда он оказал мне гораздо большую в том послании, скрепленном «Золотой печатью»[460], в котором столь высокий государь и представил меня выдающимся почти во всех науках и поэзии и подтвердил, что я [таков]. Итак, что он сказал? «Вы же, наихудшие из смертных, из-за зависти и ненависти, а не из-за соображений веры напали на человека, не только гораздо более честного, чем вы, но также и более ученого, чем вы все, опасаясь сражаться с ним, вы расставили ему ловушки. А если в вопросах, которые он предложил для обсуждения, он неудачно высказывался, вы должны были его убедить, а не притеснять тайным судом. И потому суд ваш осуждаю, тем более что у вас не было права расследования против него [того], кто принадлежит к моему двору, и я сам буду судьей в этих вопросах. Итак, будьте в моем распоряжении через три дня». Но они, блаженнейший отец, не будучи вновь, как и прежде, уверенными в своем деле, постарались как с помощью мольбы, так и извинений, чтобы этот третий день не наступил, и отныне их всегда рассматривали повсюду как побежденных мной, который, можно сказать, стал триумфатором.
Когда дела обстоят таким образом, какая же извращенность, чтобы не сказать ярость, в том, что после этого некоторые из них требуют, чтобы ты признал без доказательств виновным того, чью вину они не рассчитывали ясно доказать, поскольку мудрейший король сам пожелал вести суд, и чтобы того, кого мудрейший владыка оправдал или посчитал это лишним; чтобы ты, милостивейший отец, наказал, не выслушав? Если это покажется тебе недостойным, как оно и есть, то воистину более чем достойным является требование, чтобы мне не повредил суд их, который был фарисейским, и не помог ни приговор, ни суд мудрейшего короля, а чтобы ты, святейший судья, расследовал это дело как бы сначала. Поэтому, опустив рассказ о случившемся, который тебе, как занятому многими и столь важными делами, нет времени слушать, начну с самого дела, следуя порядку вопросов, как каждый был поставлен.
Во-первых, относительно сочинения об истинном благе[461]. О том, что добродетели, о которых говорили философы, исключая эпикурейцев, не были желательны ради них самих. Почему, скажи на милость, святейший отец, это ведет к ереси? Разве следование за философами или хула на них скрывает или обнаруживает еретика? Если я предложил философский спор, то разве не вопреки правилу спора [будут] нападать на меня с оружием теологии, и к тому же с тыла, не с фронта? Представь в самом деле, что я ошибся в этом представлении, разве я [оттого] не думаю о христианской религии, как должно? Словно только взгляд Эпикура осужден, прочих одобрен? В этом те клеветники открыто обнаруживают свое невежество, не понимая ни учения Эпикура, ни того, что означает понятие «наслаждение». Разве был Эпикур мужем безнравственным, преданным глотке и чреву? Напротив, кто умереннее его, кто воздержаннее, кто скромнее? И притом среди всех философов я не нахожу никого, кто имел менее пороков, [чем он]; и очень многие честные мужи, не только у греков, но и у римлян, были эпикурейцами. Однако он хвалил наслаждение (отложу на время говорить о понятии), он хвалил именно наслаждение, но то, которое он нашел хвалимым всеми, и чтобы умолчать о бесчисленных других – Платоном[462], отличавшим во многих книгах наслаждение души от наслаждения тела, как думал также и Эпикур, полагая, по свидетельству Лактанция, благо в одном только наслаждении души[463], между тем как учитель его Аристипп – в телесных наслаждениях; Аристотелем[464], который (чтобы не задерживаться на многом среди прочего, что говорится им в похвалу наслаждению) в одном месте утверждает, что он сомневается, желательно ли счастье ради наслаждения или наслаждение ради счастья; Ксенофонтом[465], весьма замечательным, на наш взгляд, философом и оратором, который, поучая в лице Кира наилучшего царя, показывает, что все относится к наслаждению и что добродетелей не желают, но что они подчиняются [желаемому] и важны не сами по себе, поскольку [это] действие не цель, труд не покой, путь не остановка, но ради наслаждения. Чем же тогда Эпикур отличается от остальных, может сказать кто-то? Во-первых, не от [всех] остальных он отличается, а от очень немногих. Далее, частью от тех, которые говорят, что наслаждение не является высшим благом, частью от тех, которые не считают его единственным, но каким-то одним [частным] благом, [а] он [Эпикур] полагает его единственным благом, много видов которого существует как в душе, так и в теле, но в стремлении к ним сильно заблуждаются, если меньшие виды [блага] предпочитают большим, например, если больной исключительно ради сладостного питья пренебрегает сохранением здоровья. Такими были те, которые, как изображает Гомер, остались у лотофагов, не желая вернуться на родину, после того как изведали сладость той травы, или те, кто был соблазнен напитком Цирцеи или пением сирен[466], из коих первые были обращены в животных, вторые бросились в море. И многие другие вещи этот мудрейший поэт, более значительный, чем любой философ, изобразил иносказательно, будучи весьма далеко от того мнения, что добродетель есть цель, к которой мы стремимся, но наряду с другими вещами он [называл] также и славу.
Подражая ему, его, так сказать, ученик Вергилий, учитель и глава латинских поэтов, говорит:
Каждому свой положен предел. Безвозвратно и кратко
Время жизни людской. Но умножить деяньими славу –
В этом доблести долг[467].
С ним согласны почти все латиняне. Цицерон, во всяком случае, который в философии был академиком, утверждая равным образом то одно, то другое мнение в одной из речей, когда рассуждает не как философ, так говорит: «Ведь добродетель не требует никакой другой награды за труды и опасности, кроме награды похвалы и славы, если же ее устранить, то зачем мы предаемся столь тяжким трудам в этот столь малый и столь краткий срок жизни?»[468]
Или, чтоб выше поднять паруса и выплыть в открытое море, я скажу кое-что о теологии. Разве мы терпим посты, нищету, презрение, бедность, побои, раны, разве подвергаемся опасностям и той, что считается наивысшей, смерти, только из-за любви к добродетелям? Или ради достижения вечной жизни, предпочитая будущие блага, как гораздо большие и лучшие, настоящим, а иначе, если вместо них нам не будут даны другие, мы их не оставим? А если говорят, что должно делать добро, даже если не будет дано никакого вознаграждения, потому что Бога надо любить ради него самого, я соглашаюсь (хотя об этом также скажу позже), но одно дело – любить Бога, другое – любить добродетель, которая трудна, такие труды, как говорится, мы терпим ради любви к Богу (не любим их), и это терпение есть добродетель, а быть добродетельным [просто] ради того, чтобы быть добродетельным, совсем нежелательно. Поэтому Павел говорит: «И если мы в этой только жизни надеемся на Христа, то мы несчастнее всех человеков»[469]. Если добродетель желанна сама по себе, то почему он называет несчастными [людей], если им не следует [из нее] никакого вознаграждения? Но оно следует непременно. Следовательно, желанна не добродетель, а вознаграждение, но [достигаемое] посредством добродетели. Ибо это не два блага, но одно, что никто не отрицает. Впрочем, добродетель называется благой не из-за самой нее, но вследствие цели, к которой она стремится, как, например, для больных горькое лекарство, прижигание, разрез, которые называются благими из-за цели, а не сами по себе, это видно хотя бы из того, что каждый предпочел бы исцелиться с помощью сладких лекарств, а не этих горьких и мучительных. И я сам посчитал бы, что со мной поступили благосклоннее и лучше, если бы я достиг того блаженства без мучений, чем через муки добродетелей, и сказал бы вместе с Господом: «…если возможно, да минует меня чаша сия»[470]. Но он мог бы сказать: [это] невозможно, так как не позволяет Божественная справедливость. Признаю. О смешные все же люди, в то время как они не желают наград без терпения, они хотят терпения без наград. Почему мы противимся стать философами на основании теологии? Почему же мы презрели слова Бога, который говорит Каину: «Если делаешь доброе, то не поднимаешь ли лица? а если не делаешь доброго, то у дверей грех лежит…»[471] И Аврааму: «Не бойся, Авраам, Я твой щит; награда твоя весьма велика». Авраам сказал: «Владыко Господи! Что Ты дашь мне?»[472], это согласуется с Евангелием: «Вот мы оставили все и последовали за Тобой; что же будет нам?»[473]