Впрочем, никого не обязывают и никто не имеет права разрушать все то, что ему не нравится; теоретически можно вооружаться против многого в свете, не показывая себя потому самому гонителем, что тем самым почти всегда зло увеличивается. Можно даже посещать тайные общества безвредного толка, когда сделались мы членами оных; они подобны клубам, т.е. средства, служащие к распространению общения. Оно может быть даже полезно, чтобы предупреждать злонамеренные виды и противодействовать опасным умыслам.
ГЛАВА IX.
Как обходиться с животными.
О).
Хотя в книге об обращении с людьми глава о способе обходиться с животными кажется не на своем месте, но то, что я намерен кратко сказать здесь о сем предмете вообще имеет отношение к общественной жизни и потому надеюсь, что мне благосклонно простят сие малое отступление.
(2).
Благородный, праведный человек не может допустить жестокого отношения к какому бы то ни было живому существу. Если жестокосердные, свирепые или лучше сказать не умные, загрубелые люди, с удовольствием взирающие на мучения терзаемого оленя или смерть затравленного зверя; если безрассудные, которые жизнью бедного животного, попавшего в их руки, играют как мячом, вырывают крылья и лапки у мух и жуков или прокалывают их, чтобы видеть, долго ли страждущее животное может продолжать жизнь в судорожных мучениях; если знатные тунеядцы для скорейшего избавления себя от угнетающей их скуки до смерти загоняют ездою лошадей своих; если сии и все те, коих не удручает вид измученного, страждущего живого творения, с хладнокровием терзаемого жестоким человеком по одной токмо прихоти; если не размягчают их сердца жалобные вздохи и пронзительный вопль сих бедных существ - то пусть они уразумеют, что сии животные, хотя и существуют на земле для нашей пищи, но никак не для того, чтобы их мучили, и что никто не может иметь права забавляться жизнью другого творения, коему Бог вложил дыхание; что это грешно перед Богом; что животное столь же болезненно чувствует мучения, как и люди, а может быть и еще острее, потому что вся жизнь его основывается на чувственных ощущениях; что жестокость к несмышленым тварям приучает нас к жестокости и в отношении людей. Желательно было бы, чтобы они все это почувствовали и имели сострадание ко всем творениям!
(3) .
Впрочем, желаю я, чтобы мои слова не отнесли на счет чрезмерной моей чувствительности. Есть такие нежные люди, которые не могут видеть крови, которые, хотя и с великим аппетитом едят рябчиков, но тотчас бы упали в обморок, если бы увидели как режут голубя, - люди, которые на словах и на деле с ужасною злобой преследуют родного и ближнего, но между тем с жалостью отворяют окно полумертвой мухе, чтобы только она задавлена была не на их глазах; которые заставляют по нескольку часов без нужды бегать в самую жестокую погоду своих слуг и в то же время сердечно жалеют о бедном воробье, который в дождь и ненастье принужден летать без зонтика и сюртука. Я не принадлежу к сим чувствительным душам, но между тем и не считаю всякого охотника человеком жестоким. Ведь и такие люди быть должны, иначе, если бы не было на свете мясников, мы бы должны были питаться одними только растениями. Но я желаю только, чтобы не терзали животных без всякой нужды и без пользы и не искали бы удовольствий в том, чтобы вести неравную войну с безоружными созданиями.
Я не могу понять, что за удовольствие держать животных в клетках. Вид живого существа, лишенного возможности пользоваться естественными своими силами, не может доставить удовольствия человеку благоразумному. Посему, если бы кто вздумал мне подарить прекрасную птичку в клетке, тому бы я наперед сказал, что единственное удовольствие, которое он мне таким подарком доставить может, состоять будет в том, что я выпущу бедную птичку на волю. Равно и зверинцы, в которых с великими издержками в тесных перегородках содержатся дикие звери, по моему мнению, весьма скудный предмет занимательности.
(5).
Но еще кажется отвратительнее, когда забавляются птичкой, которую принуждают забыть прекрасное естественное свое пение, чтобы с утра до вечера свистать этакое польское, или когда платят деньги за то, чтобы видеть собаку, которая выучена делать поклоны по-танцмейстерски и по знаку своего господина показывает, сколько в собрании пригожих молодых людей.
(6) .
Если одни, как я выше сказал, очень жестоко поступают с животными, то другие впадают в совершенно противоположную крайность, обходясь с ними точно с людьми. Я знаю женщин, которые гораздо нежнее обходятся со своею кошкой, нежели со своими супругами; знаю молодых господ, которые о лошадях своих пекутся более, нежели о своих родственниках; знаю таких людей, кои к своим собакам более питают нежности, нежели к друзьям. Более сожаления, нежели презрения заслуживают те несчастные, которым столь наскучил свет, что они, не доверяя всем разумным существам ( и сами нередко употребляют всю силу разума только ко вреду своих собратьев), в сильном влечении своего сердца к общению обращаются с верною собакой, как с единственным своим другом.
ГЛАВА X.
Об отношении сочинителя к читателю.
О).
Я уже в некоторых случаях объяснялся, что нынешнее сочинительство, по моему мнению, не что иное есть, как только письменный разговор с читающею публикой, и что в сих дружеских разговорах не должно строго взыскивать, если иногда и вкрадывается в оное бесполезное словцо. Посему нс должно винить сочинителя, если он, будучи увлечен болтливостью, желанием сообщить мысли свои о каком-нибудь предмете всем людям, печатает что-либо такое, что, собственно, не содержит настоящей мудрости, остроты и учености. Всяк волен слушать болтуна или нет. Можно прежде, нежели купить книгу, разведать у других людей о сочинителе. Никто, мне кажется, не имеет права грубым образом порицать сочинителя за то, что кому-то не нравится его сочинение, если только он наперед не обманул нас бесстыдным своим хвастовством и пышными обещаниями. Вообще же судить о собственных своих произведениях гораздо труднее, нежели как думают, и не только потому, что в сем случае вмешивается собственное наше тщеславие, но и потому, что предметы, наблюдением коих мы долгое время занимались, по одному только размышлению, которое мы на то употребили, могут иметь для нас такую цену, что мысли наши об оных мы почитаем весьма важными; между тем как другому, что бы мы о них [предметах ] ни говорили, они кажутся неважными и самыми обыкновенными; и если мы не смогли с помощь своего красноречия представить их в блестящем виде или худо были расположены в то время, когда излагали мысли свои на бумаге, или забыли, что предмет, о коем мы пишем, занимателен для нас по одному только какому-нибудь маловажному личному отношению к собственному тогдашнему нашему состоянию, которого читателю передать нельзя; или волнение души препятствует передать все то, что она чувствует; от сего происходит то, что сочинение, в которое мы вплетаем для красоты не относящиеся к предмету нашему понятия, - для нас кажется очень занимательным, между тем как всякого другого оно заставляет зевать и наполняет негодованием против автора. Посему легко случиться может так, что самый благоразумный человек, будучи ослепленный тщеславием или обманут другими чувствами, напишет такую книгу, которые другие люди посчитают бесполезною и скучною; однако же при всем том благоразумный человек не должен говорить публично о чем-нибудь таком, что противно здравому рассудку и нравственности или вредить кому-нибудь лично. Ибо, хотя сочинительство и есть только разговор, но все же разговор такой, о котором сочинитель имел довольное время поразмыслить, чтобы не погрешить против нравственности и здравого смысла. Посему, мне кажется, все, чего публика может требовать от сочинителя, который не слишком далеко простирает свои притязания, - состоит в том, чтобы он сочинениями своими не способствовал к распространению разврата, невежества и нетерпимости; все прочее же - желание писать, выбор предметов, приемы, домогательство славы, одобрения и похвалы, предполагаемая выгода, надежда заслужить бессмертие, - все сие его дело\ и он сам виноват, если подвергнет себя стыду: или тайком сползти с Парнаса или насильно быть изгнанным с оного шайкою рецензентов.
(2).
Итак, если сочинитель ничего не говорит вредного и вздорного, то должно позволить ему напечатать свои мысли; если же он говорит что-нибудь полезное, то заслуживает тем самым признательность публики. Но понравится ли его книга всем - доброму и худому, умному и дурню, знатному и бедному? Это совсем другое дело. И кто же настолько тщеславен, чтобы захотел искать сего всеобщего одобрения? Но каких только не избирают низких средств некоторые сочинители, дабы только понравиться большей части читателей? Тот, кто в отношении вида, украшений и названия книги не приноравливается ко вкусу времени; кто не готов присочинить каких-нибудь забавных анекдотов; кто не заботится о том, чтобы сочиненьице его было красиво напечатано и украшено картинкою; кто нападает на господствующие предрассудки, модные системы, блестящие дурачества, политический, церковный и нравственный деспотизм или делает оные смешными; кто не выбирает себе шустрого и толкового книгопродавца, на которого другие смотрят с завистью; кто не отдается с унижением под покровительство какого-нибудь журналиста; кто не ищет сторонников в читающей публике и не заботится о благосклонности тех, кон задают тон в большом свете; кто представляется слишком уж скромником; кто посвящает книгу свою или отдает в оной справедливость такому человеку, заслуги коего возбудили зависть и гонение; кто по несчастью произведениями ума своего обратил на себя более внимания, нежели притязательные его товарищи; кто снискал славу вне своего отечества, славу, которой завидуют собственные его соотечественники, - тот, может быть, по крайней мере в нашем веке, никогда не достигн