59. Так что же, значит ли это, что знание гражданского права для оратора бесполезно? Нет, я не могу отрицать пользы какого–либо знания, особенно для того, чье красноречие должно располагать всем богатством предметов; но оратору и без того приходится одолевать столько великих трудностей, что мне не хотелось бы, чтобы он тратил свои силы на занятия слишком многими предметами. (251) Кто станет отрицать, что оратору в его движениях и осанке требуется мастерство и прелесть Росция? Однако же никто не будет убеждать молодых людей, посвящающих себя ораторскому делу, вырабатывать свою игру, обучаясь ей по актерскому образцу. Что оратору необходимее голоса? Однако я не советую никому из посвятивших себя красноречию заботиться о своем голосе по образцу греческих актеров–трагиков, которые по многу лет декламируют сидя, которые каждый день перед выходом на сцену, лежа, мало–помалу повышают свой голос, а после игры на сцене садятся и понижают его от самого высокого до самого низкого звучания, как бы таким образом его успокаивая. Если бы мы вздумали это проделывать, то наши подзащитные были бы осуждены раньше, чем мы успели бы возгласить полагающееся число раз все наши пеаны и номионы[173]. (252) Так вот, если нам нельзя бесконечно вырабатывать даже игру, которая очень помогает оратору, даже голос, который для него главное достояние и опора, и если и в том и в другом мы можем достичь только того, на что нам остается время от нашей повседневной борьбы, то насколько же меньше имеем мы возможности погружаться в изучение гражданского права? В основных чертах с ним можно познакомиться и без пристального изучения; а в отличие от игры и голоса, которыми ни сразу овладеть, ни позаимствовать их откуда–нибудь невозможно, знание права для любого дела может быть почерпнуто хоть сейчас же — как из книг, так и у знатоков. (253) Поэтому–то у греков самые речистые ораторы, отнюдь не будучи знатоками, держат при разборе дел у себя опытных стряпчих, называемых, как ты только что сказал[174], прагматиками. Наши, конечно, поступили тут гораздо лучше, требуя, чтобы законы и постановления находились под защитой ручательства наиболее значительных людей. Но все–таки, если бы греки считали это необходимым, они тоже не упустили бы из виду обучать гражданскому праву самого оратора, а не давать ему в помощники прагматика.
60. (254) Кстати, вот ты говоришь, что знание гражданского права спасает стариков от одиночества. Что ж, большие деньги тоже спасают от одиночества; однако мы–то исследуем не то, что нам выгодно, а то, что необходимо оратору. И вот, раз уж мы решили для сопоставления с оратором брать во многом одного и того же мастера, то послушайте, что говорит тот же самый Росций: он все время повторяет, что чем старше он будет становиться, тем медленнее постарается он делать напев флейтиста[175] и тем сдержаннее свой голос. Так если даже он, связанный ритмом размеров и стоп, все же придумывает нечто для отдыха в старости, то насколько легче нам сделать то же с нашей речью: и не только сдержать ее, но и совершенно изменить? (255) Ведь тебе, Красс, не безызвестно, как многочисленны и разнообразны способы произнесения речей; можно даже сказать, что ты первый нам их показываешь, ты, который уже давно говоришь гораздо сдержаннее и спокойнее, чем говорил раньше; и тем не менее это спокойствие твоей в высшей степени выразительной речи производит не меньшее впечатление, чем былая ее мощь и напряженность; и мы слыхали, что было много ораторов, как, например, знаменитый Сципион и Лелий, которые всего добивались речью не слишком напряженной, никогда не насиловали легких и не кричали, подобно Сервию Гальбе.
Но даже если бы ты не смог или не захотел бы уж и этого делать, неужели ты опасаешься, что дом такого, как ты, мужа и гражданина, будучи покинут сутягами, будет заброшен и всеми остальными? А я так прямо противоположного мнения: я не только не считаю нужным искать на старости лет утешения во множестве приходящих за советами, но мечтаю об одиночестве, как об убежище, хоть оно тебя и страшит. Ибо, по–моему, для старости нет ничего прекраснее покоя.
Назначение оратора (256–262)
Что же касается остальных предметов — истории, знакомства с государственным правом, изучения древностей и подбора примеров, — я, по мере их пользы и своей надобности, позаимствую все это у превосходного человека и знатока, друга моего Конга. И я не стану возражать против твоего совета этим молодым людям — все читать, ко всему прислушиваться, быть знакомым со всеми благородными науками; но право же, по–моему, у них не так уж много свободного времени, Красс, на исполнение твоих предписаний, если они и пожелали бы им следовать и осуществлять их; твои законы, мне кажется, уж чересчур строги для их возраста, хотя, пожалуй, и необходимы для достижения того, к чему они стремятся. (257) Ибо и учебные выступления без подготовки на заданные темы, и обдуманно подготовленные рассуждения, и упражнение с пером в руках, которое ты справедливо назвал творцом и наставником красноречия, требуют большого труда; точно так же и сравнение своей речи с чужими сочинениями, и произносимое без подготовки суждение о чужом сочинении в виде похвалы или порицания, одобрения или опровержения требуют немалого напряжения как и для памяти, так и для воспроизведения.
61. (258) А самое ужасное — и я вправду боюсь, как бы это скорее не отпугнуло людей, чем ободрило — ты ведь пожелал, чтобы каждый из нас был прямо каким–то в своем роде Росцием, и пригрозил, что зрителям свойственно не столько одобрять наши достоинства, сколько придираться к недостаткам. Я, однако, думаю, что придирки эти не столько касаются нас, сколько актеров. (259) Я ведь вижу, что нас, ораторов, часто чрезвычайно внимательно слушают, даже когда мы охрипнем, ибо людей занимает самое существо дела; а вот Эзопа, стоит ему хоть чуточку охрипнуть, освистывают. Тем, от которых ничего другого не требуют, кроме удовольствия для слуха, малейшее нарушение этого удовольствия сейчас же ставится в вину; у оратора же в речи одновременно привлекает внимание сразу многое; и если среди этого многого не все совершенно, а лишь главное удачно, то даже и этого достаточно, чтобы вызвать у слушателей неминуемый восторг.
(260) Итак, я возвращаюсь к тому, с чего мы начали. Пусть зовется оратором тот, кто умеет своей речью убеждать: таково ведь и определение Красса. Но пусть этот оратор ограничится повседневными и общественными нуждами сограждан, пусть он отстранится от других занятий, как бы ни были они значительны и почтенны; пусть он, так сказать, денно и нощно усердствует в единственном своем деле, взяв за образец того, кто бесспорно владел самым могучим красноречием — афинянина Демосфена. Ведь это у Демосфена, говорят, было такое рвение и такая работоспособность, что он первым делом преодолел упорным трудом и старанием свои прирожденные недостатки; будучи настолько косноязычен, что не мог произнести первую букву[176] названья своей науки, он добился путем упражнений того, что по общему приговору никто не говорил более чисто; (261) затем, так как у него было слишком короткое дыхание, он научился говорить, не переводя духа, и достиг таких успехов, что, как видно из его сочинений, порой в одном речевом периоде[177] заключались у него по два повышения и понижения голоса; к тому же, как известно, он приучил себя, вложив в рот камешки, произносить во весь голос и не переводя дыхания много стихов подряд, и при этом не стоял на месте, но прохаживался и всходил по крутому подъему.
(262) С такими твоими наставлениями, побуждающими молодых людей к рвению и труду, я совершенно согласен; а все остальное, дорогой мой Красс, что ты набрал из самых разнообразных занятий и наук и изучил самым основательным образом, все–таки не имеет никакого отношения к прямому делу и обязанности оратора.
Заключение (262–265)
На этом Антоний закончил свое рассуждение. Было видно, что Сульпиций и Котта никак не могут решить, кто из обоих собеседников стоит ближе к истине. Тогда Красс сказал:
(263) — Ты, Антоний, изображаешь нам оратора прямо каким–то ремесленником! Я даже подозреваю, что про себя ты держишься совсем другого мнения, а сейчас просто воспользовался своим удивительным уменьем опровергать противника, в чем тебя никто никогда не превосходил. Умение это — бесспорное достояние оратора, но теперь–то оно уже перешло и к философам и главным образом к тем[178], у которых в обычае по любому предложенному предмету обстоятельнейшим образом говорить и за, и против. (264) Но ведь я полагал, что мне, особенно перед нашими слушателями, следует не только представить, каков может быть завсегдатай судейских скамеек, не пригодный ни на что, кроме необходимой помощи в судебных делах; нет, я имел в виду нечто большее, когда утверждал, что оратор, особенно в нашем государстве, должен владеть всеми возможными средствами без малейшего исключения. Ты же ограничиваешь все дело оратора какими–то узкими загородками; ну что ж, тем легче тебе будет разъяснить нам цели и правила его искусства.
Однако отложим такой разговор на завтра; а на сегодня хватит и того, что сказано. (265) Сейчас и Сцевола перед тем, как отправиться в тускуланскую усадьбу, немного отдохнет, пока не спадет жара; да и нам в такую пору это будет полезно для здоровья.
Все с этим согласились. Сцевола же сказал:
—Право, мне жаль, что я уже договорился с Лелием[179] навестить его сегодня в тускуланской усадьбе: я так охотно послушал бы Антония!
И затем, вставая, он произнес с усмешкой:
—Он ведь не столько досадил мне своим разносом нашего гражданского права, сколько доставил удовольствия своим признанием в том, что он его не знает!