[210] на форуме и на судебных защитах, теперь же вам подобрать и раскрыть, каким путем их находить!
Но об этом потом, а теперь я убежденно заявляю: пусть красноречие — и не наука, однако ничего нет замечательнее совершенного оратора. Не говоря уже о том красноречии, которому принадлежит власть во всяком мирном и свободном государстве, в самой способности к слову столько привлекательного, что ничто не может быть приятнее для человеческого слуха или ума. (34) В самом деле, какое пение слаще размеренной речи? какие стихи складнее по художественному расположению слов? какой актер, подражающий правде, сравнится с оратором, защищающим ее? А что утонченнее, чем обилие острых мыслей? что восхитительнее, чем блеск слов, освещающий дело? что богаче речи, насыщенной содержанием всякого рода? Нет такого предмета, который, будучи выражен красиво и внушительно, не стал бы достоянием оратора!
9. (35) Когда решаются важнейшие дела, оратор высказывает свое мнение пространно и с достоинством[211]; вялый народ оживляет, необузданный — укрощает. Оратор способен и преступника привести к гибели, и невиновного к спасению. Кто на путь истины наставит пламеннее, кто решительнее отвратит от пороков, кто негодяев обличит беспощаднее, кто прекраснее восхвалит благонамеренных? Кто может с такой силой обличить и сокрушить страсти? Кто нежнее утешит в скорби?
(36) А сама история — свидетельница времен, свет истины, жизнь памяти, учительница жизни, вестница старины? Чей голос, кроме голоса оратора, способен ее обессмертить? Ибо если бы какая–то другая наука притязала знать, как создаются или отбираются слова; или если бы о ком–либо, кроме оратора, говорили, что речь его стройна, разнообразна и вся словно расцвечена перлами[212] слов и мыслей; или если бы для нахождения доказательств, мыслей, для распределения их и порядка был какой–нибудь путь помимо нашей науки, — тогда пришлось бы признать, что наша наука притязает на что–то чужое или, по крайней мере, общее с какой–то другой наукой. (37) Но так как единственно в ней разработаны для всего этого основы и правила, то, стало быть, эти предметы принадлежат ей, даже если люди других наук тоже умеют хорошо говорить. В самом деле, если он с ними знаком (как вчера сказал Красс[213]), так и люди прочих наук говорят о своих предметах с некоторым блеском только в том случае, если они научились чему–нибудь у нашей науки. (38) Ведь если какой–нибудь земледелец будет речисто говорить или писать о сельском хозяйстве, или врач — о болезнях (как писали многие), или живописец — о живописи, то отсюда вовсе не следует, что красноречие принадлежит к его науке; в нем многие люди всякого рода наук кое–чего достигают даже без его изучения, в силу собственного большого дарования. Вообще–то о том, что принадлежит каждой науке, судят по тому, о чем она учит; однако здесь и без этого совершенно ясно, что все другие науки отлично могут исполнять свое дело и без помощи красноречия, оратор же без красноречия даже называться оратором не вправе. Вот потому–то другие могут, если уж они речисты, заимствовать что–нибудь от него, сам же он, кроме как из собственных средств, ниоткуда словесного богатства добыть не может.
10. (39) — Хоть и не следовало бы, Антоний, — сказал тогда Катул, — тебя прерывать и мешать ходу твоей речи, ты уж не сердись и прости меня. «Не могу я не воскликнуть», как говорится в «Трех грошах»[214], что показал ты силу оратора прекрасно, а прославил ее, не жалея слов. Да и кому же, как не мужу истинно красноречивому, так великолепно прославлять красноречие; ведь в его устах оно само себя славит. Но продолжай; я ведь тоже согласен, что говорить речисто — это полностью ваше дело, а если кто показывает себя речистым в другой науке, то только за счет вашего добра, а никак не своего собственного.
(40) — А за ночь–то ты, я вижу, смягчился и совсем стал человеком! — добавил Красс. — А то во вчерашней беседе ты изобразил нам оратора прямо каким–то «каторжником или крючником», как говорит Цецилий[215], будто это не образованный и воспитанный человек, а поденщик, кроме своего ремесла ничего не смыслящий.
—Да ведь вчера, — сказал на это Антоний, — нужно мне было только одно: опровергнуть тебя и сманить у тебя вот этих твоих учеников; а сегодня, когда мои слушатели — Катул и Цезарь, я думаю, что могу не столько сражаться с тобой, сколько высказывать свое настоящее мнение.
Область красноречия и роды речей (41–50)
Так вот, нам надо представить себе того оратора, о ком мы говорим, на форуме и перед глазами граждан; поэтому подумаем, какое дать ему занятие и какие предписать ему обязанности. Потому что вчера, когда вас, Катул и Цезарь, здесь не было, Красс нам дал[216] лишь краткий и такой же, как у большинства греков, разбор нашей науки и изложил, разумеется, не свое мнение, а только то, что говорят они. Есть, говорил он, два главных рода вопросов, которыми занимается красноречие, — один отвлеченный, другой определенный. (42) Под отвлеченным, насколько я понял, разумеется такой, какой ставится в общей форме, например: «Надо ли добиваться красноречия? надо ли добиваться почетных должностей?» Под определенным — такой, какой ставится относительно отдельных лиц и точно установленных случаев; примерами их служат те, выяснением которых занимаются на форуме и при гражданских делах и разбирательствах. (43) Этого рода вопросы ставятся, по–моему, во–первых, при выступлении в суде и, во–вторых, при выступлении на совете. Есть и третий род речи, отмеченный Крассом[217] и присоединенный, как слышно[218], самим Аристотелем, превосходно все это разъяснившим; однако он все–таки не столь необходим, даже когда в нем бывает надобность.
—Это какой же? — спросил Катул. — Хвалебные речи? Их ведь и относят к третьему роду.
11. (44) — Вот именно, — сказал Антоний, — и речью этого рода[219], я знаю, очень наслаждались и я, и все присутствующие, когда ты восхвалял вашу мать Попилию — женщину, которой едва ли не впервые у нас воздали такой общественный почет. Но не все, о чем мы говорим, следует, по–моему, подводить под научные правила. (45) Конечно, и хвалебную речь можно питать из тех же источников, откуда черпаются все правила речи, но не надо искать для нее тех начальных истин, каким нечего и учить; кому же может быть неизвестно, что в человеке следует восхвалять? Надо только взять за основу слова Красса в начале его известной речи[220], произнесенной против его сотоварища по цензуре: «Я могу спокойно терпеть превосходство других над собою в том, что даровано людям природой или судьбой; но в том, чего люди способны достичь сами, я превосходства над собой не потерплю». (46) И вот, если кто будет кого–нибудь восхвалять, он будет помнить, что на первое место ему следует выдвигать именно дары судьбы: родовитость, деньги, друзей, близких, могущество, здоровье, красоту, силы, дарование и все остальные телесные или внешние достоинства. Если у восхваляемого это было, следует сказать, что он хорошо этим пользовался; ежели не было — что он мудро без этого обходился; если утратил — не горевал; и лишь после этого упомянуть, в каких своих делах и поступках он выказывал мудрость, благородство, отвагу, справедливость, великодушие, благочестие, благодарность, кротость или, наконец, какие–либо иные добродетели. Все это и этому подобное легко усмотрит тот, кто пожелает восхвалять, а кто хулить — противоположное.
(47) — Так почему же, — сказал Катул, — ты не решаешься сделать этот род третьим, раз это само собою напрашивается? Ведь не потому же, что он легче, его надо скинуть со счета.
—Потому, — отвечал Антоний, — что я не желаю всякий пустяк, с которым приходится иметь дело оратору, представлять так, будто ни о чем он не может говорить без своих особых правил. (48) Часто, например, нам приходится давать и показания, порой даже очень подробные, как, например, мне — против Секста Тития[221], гражданина беспокойного и мятежного; в этих показаниях я должен был разъяснить все меры, которыми я в свое консульство защищал республику против этого народного трибуна, и доложить о всех его действиях, какие я считал направленными во вред республике; меня задержали надолго, я многое выслушал, многое сказал в ответ. Так неужели же требуется при обучении правилам красноречия давать какие–то научные предписания и о даче таких показаний?
12. (49) — Нет, — сказал Катул, — конечно, не требуется.
—Ну, а если приходится докладывать поручения или от полководца к сенату, или же от сената либо полководцу, либо царю, либо какому–нибудь народу? Это случается делать самым высокопоставленным лицам, и речь здесь нужна очень обдуманная, но значит ли это, что такие доклады тоже нужно считать частью красноречия или сочинять для них особые правила?
—Конечно, нет, — сказал Катул, — ведь человеку речистому и в таких случаях не изменит его способность, изощренная другими делами и случаями.
(50) — Так вот, — заключил Антоний, — есть много случаев, которые требуют хорошей речи и которые поэтому являются достоянием оратора, как я и сказал в моей похвале красноречию[222]. Ни в какой раздел красноречия они не входят, никаких особых правил не имеют и все же требуют выступлений не менее речистых, чем при судебных делах с их порицаниями, увещеваниями и утешениями; без отборнейшего убранства речи здесь нигде не обойтись, но в особых научных предписаниях тут нужды нет.