кон воспрещает[262] чужестранцу всходить на стену; он взошел, отразил неприятелей; его обвиняют». Разобраться в подобном деле не стоит труда, поэтому незачем и давать предписания для его изучения. (Вот на такой–то образец[263] и даются дела в школе.) Но вот на форуме — документы, свидетельства, договоры, соглашения, обязательства, родство, свойство, указы магистратов, заключения правоведов, вся жизнь, наконец, тех, чье дело разбирается, — и все это должно быть разобрано; мы видим, что из–за небрежного ко всему этому отношения бывает проиграно множество дел, и главным образом частных, которые обычно особенно запутанны. (101) Ведь некоторые из желания показать, будто они завалены работой и вынуждены носиться по форуму от дела к делу, берутся выступать по делам, вовсе с ними не ознакомившись. Тут возмутительна, пожалуй, и небрежность, с какой они берутся за дело, и предательское легкомыслие, с каким они его ведут. Если угодно, первое даже хуже, потому что никто без знакомства с предметом не может говорить о нем иначе, чем самым постыднейшим образом. Так, презирая упреки в лени[264], которые действительно позорны, они навлекают упреки в тупоумии, которых сами еще больше боятся.
(102) Вот я всегда и стараюсь требовать, чтобы каждый излагал мне свое дело сам и чтобы никого другого при этом не было, — так он будет говорить откровеннее; и я защищаю перед ним дело его противника, чтобы он сам защищал свое и без утайки высказывал все свои соображения на этот счет. Поэтому, когда он уйдет, я могу с полным спокойствием выступать за трех лиц — за себя, за противника и за судью. Тот довод, в котором больше помощи, чем вреда, я намечаю привести; где я нахожу больше зла, чем блага, то я целиком отвергаю и отбрасываю. (103) Так мне и удается сначала обдумать, что мне сказать, а потом уж и сказать; а большинство, полагаясь на свои дарования, и то и другое делают одновременно. А ведь, несомненно, они сказали бы гораздо лучше, если бы сочли нужным сначала обдумать, а потом уже говорить.
(104) Когда я полностью изучу все обстоятельства дела, я сейчас же соображаю, какой в нем вопрос спорный. Ибо идет ли спор между людьми по делу уголовному, как о преступлении; либо по гражданскому, как о наследстве; либо по совещательному, как о войне; либо по личному[265], как о похвале; либо по ученому, как о смысле жизни, — ни в одном случае он не обходится без вопроса или о том, «что сделано, делается и будет сделано», или «каково сделанное», или «как его назвать».
25. (105) И почти во всех наших делах, во всяком случае уголовных, защита состоит по большей части в отрицании сделанного. Ибо и в делах о лихоимстве[266], самых крупных, надо почти все отрицать; и в делах о подкупе[267] редко бывают данные, по которым можно было бы отличить щедрость и радушие от подкупа и взяток; а в делах об убийствах, об отравлениях, о хищениях отрицание вины и подавно необходимо. Вот это и есть первый род[268] вопросов; при этом в судах спор идет о том, что было сделано в прошлом, а в совещаниях — по большей части о будущем и лишь изредка о настоящем или о прошлом.
(106) Далее часто спрашивается не о том, было дело или нет, но о том, каково оно; так, когда в моем присутствии консул Гай Карбон защищал перед народом Луция Опимия[269], то отнюдь не отрицал самого убийства Гая Гракха, но говорил, что оно совершено законно и на благо родине; а когда этот же Карбон, будучи еще народным трибуном, в политике вел себя совсем по–иному, и даже выступил с запросом о Тиберии Гракхе, то сам Публий Африкан ответил, что, по его мнению, Тиберий был убит вполне законно. Так и все дела такого рода защищаются как законные, чтобы казалось, будто они были или нужны, или допустимы, или необходимы, или же совершены по неосмотрительности либо случайно.
(107) Наконец, спрашивается и о том, как назвать сделанное дело: это бывает, когда спорят, какими словами что следует определить Таков был у меня самого ожесточенный спор с нашим Сульпицием по делу Норбана[270]. Хотя я и признавал большую часть обвинений, однако же отвергал обвинение его в умалении величия; и от толкования этого слова в законе Апулея зависело все дело. (108) В такого рода делах некоторые предписывают и той и другой стороне кратко определить то слово, в котором заключается сущность дела. Но это, по–моему, уже совсем по–детски. Другое дело, когда определением слов занимаются ученые люди, рассуждая о тех же самых предметах, но с научной точки зрения: например, когда обсуждается вопрос, что такое наука, что такое закон, что такое общество. В этих случаях научный метод предписывает выразить сущность определяемого предмета так, чтобы не было ничего ни упущенного, ни излишнего. (109) А этого в упомянутом деле ни Сульпиций не сделал, да и я не попытался сделать. Вместо этого каждый из нас по мере сил только разглагольствовал чрезвычайно многословно о том, что такое «умаление величия». Оно и понятно: во–первых, такие определения легко вырвать у нас из рук, придравшись к одному какому–нибудь слову[271], недостающему или излишнему; во–вторых, от них так и пахнет ребяческими школьными упражнениями; наконец, они просто не доходят до ума и слуха судьи и ускользают от него прежде, чем будут им усвоены.
26. (110) К вопросам, где спор идет о том, каково сделанное дело, относятся и нередкие тяжбы из–за толкования написанного в документе. Здесь спор может идти только о двусмысленности. В самом деле, когда налицо расхождение буквы документа со смыслом, это само по себе есть своего рода двусмысленность; чтобы ее разъяснить, нужно дополнить недостающие слова и после этого добавления можно утверждать, что смысл документа ясен. А когда налицо противоречие между двумя документами, то и это не будет новым случаем спора, а будет та же самая двусмысленность, лишь повторенная два раза[272]. И такое противоречие будет или вовсе не разрешимо, или разрешимо тем же самым способом: нужно будет дополнить защищаемый документ пропущенными словами. Вот так и получается, что все дела о спорном толковании документа сводятся к одному и тому же: к двусмысленности написания. (111) А так как видов двусмысленности много (на мой взгляд, в них лучше всего разбираются так называемые «диалектики»[273] и совершенно не разбираются наши риторы, хотя и для них это столь же необходимо), то и во всякой устной или письменной речи сплошь и рядом что–нибудь оказывается спорным из–за пропуска одного или нескольких слов. (112) И опять–таки будет ошибкой выделять споры о толковании документа из споров о том, каково сделанное дело. Нигде ведь так не доискиваются до сути сделанного дела, как в споре о документе; и, напротив, вопрос «было дело или нет» — не имеет к этому никакого отношения.
(113) Итак, существует только три рода вопросов, могущих быть предметом разбирательства и прений: «что сделано, делается или будет сделано», или «каково сделанное», или «как его назвать». Некоторые греки добавляют еще вопрос «законно ли сделанное»; но это лишь частный случай вопроса «каково сделанное». 27. Пора, однако, возвратиться к начатому.
Три задачи красноречия. 1. Доказать (114–129)
Итак, разобравшись в деле и поняв, какого оно рода, я принимаюсь за его разработку. Прежде всего я решаю, на чем следует мне сосредоточиться в той части речи[274], которая относится к расследованию и суду. А затем я тщательнейшим образом обдумываю две другие вещи: во–первых, как достичь расположения к себе и к подзащитным; во–вторых, как обратить мысли слушателей в желательном для меня направлении. (115) Таким образом, все построение убедительной речи основывается на трех вещах: доказать правоту того, что мы защищаем; расположить к себе тех, перед кем мы выступаем; направить их мысли в нужную для дела сторону.
(116) Для доказательства оратор располагает средствами двоякого рода. Первое состоит не в том, что придумывает оратор, а в том, что он планомерно извлекает из самого дела; это — документы, свидетельства, договоры, соглашения, показания[275], законы, постановления сената, судебные решения, указы, заключения правоведов и все остальное, что не сам оратор измышляет, а что доставляют ему содержание дела и его участники. Второе же средство всецело заключается в рассуждениях и доказательствах самого оратора. (117) Соответственно в первом случае следует обдумать, как рассматривать доказательства, а во втором — как их подбирать. Обычно преподаватели разбивают дела на множество отдельных родов и громоздят целые кучи доказательств для каждого рода порознь. Пожалуй, это и удобно для обучения начинающих, чтобы они, едва столкнувшись с делом, сразу имели бы, куда обратиться и откуда почерпнуть готовые доказательства; однако гоняться за ручейками и не видеть самого родника[276] — это свойство недалекого ума, а нам, по нашему возрасту и опытности, следует черпать, что нужно, из первоисточника и примечать, откуда он вытекает.
(118) Доказательства первого рода, то есть те, какие предоставляет оратору само дело, нам надо будет непременно обдумывать так, чтоб и впредь они были полезны в подобных случаях. Ибо за документы и против документов, за свидетельства и против свидетельств, за показания и против показаний и так же обо всех того же рода вещах мы обычно говорим двояко: либо отвлеченно, в общем и целом, либо определенно, применительно к отдельным обстоятельствам, лицам и делам. Вот эти–то источники доказательств — это я вам говорю, Котта и Сульпиций! — вы должны всесторонне рассмотреть и обдумать, чтобы всегда иметь в наличии и наготове. (119) Слишком долго было бы теперь объяснять, каким образом следует подтверждать или опровергать свидетельства, документы и показания. Все это требует не большого ума, но огромного навыка; а наука и предписания нужны здесь лишь настолько, насколько нужно все это украшать обычными словесными блестками. (120) Точно так же и в доказательствах другого рода, зависящих целиком от самого оратора, не надобно хитрой выдумки, а нужно лишь более блестящее и отделанное изложение. Вот так и получается, что для судебных выступлений нам нужно позаботиться о двух вещах: во–первых, о том, что говорить, во–вторых, о том, как говорить. При этом первое хоть и кажется предметом науки