[277], однако нуждается в ней мало: чтобы понять, что надо говорить, достаточно заурядного здравого смысла. Зато второе — умение все что нужно сказать красиво, обстоятельно и разнообразно — более всего и служит признаком божественной силы и дарования оратора.
28. (121) Вот о первой из этих двух частей я и готов вам рассказать связно и до самого конца, раз уж вы так хотите (а насколько мне это удастся, решите сами): из каких источников должна направляться наша речь, чтобы стать убедительной, к ее тройной цели, то есть, к тому, чтобы и расположить к себе, и наставить, и взволновать людей. А каким образом все это потом разукрасить, об этом может всем нам рассказать тот, кто перед вами: он впервые ввел это у нас в обычай, он это довел до совершенства, он лишь один это одолел. (122) Послушай, Катул, что я скажу, не боясь подозрения в лести. Я думаю, что в наше время нет ни одного хоть сколько–нибудь блестящего оратора, греческого или латинского[278], которого я бы не слушал часто и со вниманием. И если я хоть чего–нибудь стою (а я, видимо, могу на это надеяться, раз уж вы, с вашим умом, так внимательно меня слушаете), то это потому, что любая речь любого оратора, какую я слышал, оставалась у меня в памяти навсегда. Так вот поэтому, каков бы я ни был и как бы ни судил, я без малейшего сомнения так утверждаю и заявляю: из всех ораторов, которых я слушал, решительно никто не обладает столькими и такими превосходными средствами речи, какими обладает Красс! (123) По этой причине, если и вы с этим согласны, не будет, я уверен, несправедливым такое разделение труда: того оратора, какого теперь я начал для вас вымышлять, я создам, вскормлю и закалю[279], а там передам его Крассу, чтобы он его одел и снарядил.
(124) — Нет, Антоний, ты уж продолжай, как начал, — возразил на это Красс. — Ведь это не дело, чтобы достойный и благородный родитель не одел и не снарядил своего сына и воспитанника, особенно раз ты не можешь отрицать своего богатства. Неужели не достает ни снаряжения, ни силы, ни сердца, ни величия тому оратору, который, заключая речь, не усомнился поднять ответчика, бывшего консула[280], рвануть на нем тунику и показать судьям рубцы от ран на груди маститого полководца? Который, к тому же, защищая одного человека, мятежного и неистового[281], от обвинений вот этого нашего Сульпиция, не усомнился возвеличить самые мятежи и показать со всей решительностью, что многие народные волнения часто бывают непротивозаконными, раз их никто не в состоянии предотвратить; что многие мятежи бывали часто даже на пользу обществу, как при изгнании царей, как при установлении власти трибунов; и, наконец, что упомянутый мятеж Норбана из–за скорби граждан и из–за негодования на Цепиона, потерявшего войско[282], не мог быть подавлен и разгорелся вполне справедливо. (125) Разве можно пользоваться такими обоюдоострыми, такими неслыханными, такими скользкими, такими невиданными приемами, не имея какой–то прямо невероятной силы и дара слова! Что мне упоминать скорбные слова о Гнее Манлии, о Квинте Реге[283]? Что говорить о бесчисленных других речах, в которых обнаруживалось во всем блеске не только твое общепризнанное остроумие, но и все то, что было у тебя выдающегося и превосходного и что ты хочешь теперь переложить на меня!
29. (126) — А меня, по правде говоря, — сказал тогда Катул, — всегда особенно восхищает, когда при всей несхожести вашего красноречия каждый из вас говорит так, что ясно видишь: ни природа ему ни в чем не отказала, ни ученость ни на что не поскупилась. Поэтому, Красс, ты не откажешь в любезности изложить нам то, что, может быть, случайно или нарочно пропущено Антонием; а если ты, Антоний, о чем–нибудь не скажешь, мы будем уверены, что ты умолчал об этом не по неумению, а потому, что ты предпочел услышать об этом от Красса.
(127) — Только ты, Антоний, — сказал Красс, — пожалуй, уж не говори о том, что никому здесь не надобно: из каких источников почерпается все, что нужно для судебных речей. Хотя ты и рассуждаешь об этом прекрасно и по–новому, но все–таки предмет это не трудный и правила его общеизвестны. А лучше открой нам, откуда берется все то, чем ты сам пользуешься[284] так часто и всегда божественно?
(128) — Конечно, открою! — отвечал Антоний. — Я не откажу тебе ни в какой твоей просьбе, лишь бы добиться от тебя исполнения моей. Так вот, я уже говорил, что мой способ речи и способность ее произносить, которую так выхвалял перед вами Красс, основаны на трех устоях: во–первых, привлечь слушателей, во–вторых, наставить их, в-третьих, возбудить. Первое требует мягкости речи, второе — остроумия, третье — силы. (129) Ибо тот, от кого мы ждем решения в свою пользу, должен быть или привлечен к нам благожелательностью, или убежден доказательствами защиты, или же побужден душевным движением. Но так как вся эта, с позволения сказать[285], наука целиком заключается в самом ее первом разделе, — о том, как излагать и защищать самое существо дела, — то придется сначала сказать и об этом. Правда, лишь немного: ведь только немногое, как кажется, довелось мне испытать на опыте и словно запечатлеть в душе.
Разработка доводов (130–141)
А твоему мудрому совету, Красс, я охотно последую: оставим в стороне защиты по отдельным делам, которые обычно преподают учителя мальчишкам, и вскроем те родники, откуда исходят все умозаключения для всякого дела и речи. Ведь не каждый раз, когда мы пишем слово, нам приходится подбирать его по буквам, и не каждый раз, когда ведется дело, должны мы ворошить предназначенные для него доказательства. Нет, нам надо иметь всегда наготове такие источники, откуда требуемые доказательства, как буквы для слова, появлялись бы сразу сами собой. (131) Но эти источники доказательств могут быть полезны только такому оратору, который достаточно искушен в судебных делах, или по опыту, который приходит с годами, или по наблюдениям и размышлениям, которые при усердии и тщательности даже опережают возраст. Будь человек сколько угодно образован, сколько угодно тонок и остер в суждениях, как угодно легок на язык, но если он не знаком с обычаями общества, прецедентами установления, нравами и стремлениями своих сограждан, то не много принесут ему пользы те источники, из коих добываются доказательства. Талант мне нужен обработанный, как поле, не один раз вспаханное, но передвоенное и перетроенное[286], дабы тем лучше и тем крупнее были его плоды; а обработка таланта — это опыт, это привычка слушать, читать, писать.
(132) И прежде всего обучаемый должен разглядеть существо дела, а оно всегда доступно взору: то ли разбирается, «было дело или нет», то ли «каково сделанное», то ли «как его назвать». А когда это выяснено, врожденный здравый смысл без всяких этих школярских выкладок тут же подскажет, в чем состоит дело, то есть вокруг чего идет спор и что выносится на суд. Учителя здесь требуют ставить вопрос так: «Опимий убил Гракха[287]. В чем состоит дело? В том, что он ради блага государства и согласно постановлению сената призвал людей к оружию. Отбрось это — дела не будет. Но Деций утверждает, что само это постановление противозаконно. Итак, суд должен решить, противозаконно или нет действие, предпринятое ради спасения государства и согласно постановлению сената». Все это и без того ясно и доступно самому заурядному здравому смыслу. Вместо этого надо постараться найти иное: те доводы относительно спорного пункта, какие должны привести и обвинитель и защитник.
31. (133) Вот здесь и следует обратить внимание на величайшее заблуждение этих учителей, которым мы поручаем своих детей, — не потому, что это имеет какое–нибудь особенное отношение к речи, но для того, чтобы показать вам, как тупы и неотесаны те, кто считают себя образованными людьми. Различая способы речи, они выделяют два рода дел: к одному они относят тот, где вопрос обсуждается в общем и целом, независимо от лиц и обстоятельств; к другому — тот, где вопрос ограничен известными лицами и обстоятельствами. Они не подозревают, что все без исключения спорные вопросы по природе их и существу могут быть рассмотрены в общем и целом. (134) Например, в том самом деле, о котором я сейчас говорил, ни личность Опимия, ни личность Деция не имеет отношения к источникам доказательств оратора. Ставится отвлеченный вопрос: «Считать ли заслуживающим наказания того, кто убил гражданина согласно постановлению сената и ради спасения государства, хотя по законам это недопустимо?» Одним словом, нет ни одного дела, в котором расследование обсуждаемого вопроса определялось бы личностью ответчиков, а не общим разбором такого рода случаев.
(135) Даже в таких случаях, где спор идет о том, было дело или нет, например «взял ли Деций[288] деньги противозаконно», доказательства и обвинения и защиты должны быть сводимы к общему роду и существу таких случаев: при обвинении растратчика[289] — к расточительству; корыстолюбца — к алчности; мятежника — к беспокойству и злонамеренности граждан; при обвинении многими — к характерам свидетелей; и обратно, все, что будет говориться в защиту ответчика, также будет непременно возводиться от частного случая и лица к общего рода обстоятельствам и понятиям. (136) Я допускаю, что человеку, не способному быстро охватить все, что заложено в предмете, представляются очень многочисленными спорные вопросы типа «было дело или нет»; но, тем не менее, бесчисленны только частные случаи обвинения и защиты, общие же источники доказательств для них далеко не бесконечны.