[375] о вороватом рабе: «Для него одного нету в доме ни замков, ни запоров[376]». То же самое, слово в слово, можно сказать и о хорошем рабе. (249) Здесь острота содержится в словах; но и все остальные также исходят из тех же источников. Вот что сказала мать Спурию Карвилию, который сильно хромал от раны, полученной в бою за отечество, и поэтому стеснялся показываться на людях: «Да покажись же, милый Спурий, пусть каждый твой шаг каждый раз напоминает тебе о твоих подвигах!» Это прекрасно и серьёзно. А то, что сказал Главкия хромавшему Кальвину: «Разве ты охромел? Ведь ты всегда хромал на обе ноги[377]» — это насмешка. А ведь и то и другое исходит из одного и того же: из хромоты человека. «Что за невежа Невий!» — эти слова Сципиона суровы. «Зачем вести меня ко злу?» — эти слова Филиппа человеку, от которого дурно пахло, насмешливы. А ведь и то и другое основано на игре сходными буквами. (250) Самыми остроумными считаются, пожалуй, шутки, основанные на двусмысленности; однако даже они не всегда заключают в себе насмешку, но часто и нечто серьезное. Публий Лициний Вар сказал знаменитому Африкану Старшему, когда тот на пиру прилаживал к голове то и дело разрывавшийся венок[378]: «Удивляться нечему: для такой головы венка не подберешь!» Это и похвально и почетно. Но такой же двусмысленностью будет и «У него и речь–то облысела!» Короче говоря, нет ни одного рода шутки, из которого нельзя было бы извлечь также и серьезного и важного.
(251) Не надо забывать, что не все потешное остроумно. Например, что может быть потешнее скомороха? Но потешен–то он только лицом, ужимками, [передразниванием[379]], голосом и самой, наконец, фигурой. Соль–то, пожалуй, в нем есть, но в пример он годится не для оратора, а для гаера. 62. Поэтому самый первый и самый смехотворный род комизма нам не подходит: он выводит на посмешище самодуров, суеверов, нелюдимов, хвастунов, дураков во всей полноте их характеров, тогда как мы, ораторы, над такими людьми только издеваемся, но личины их на себя не надеваем. (252) Другой род комизма — передразниванье; он очень потешен, но для нас допустим только украдкой и вскользь, иначе это будет неблагородно[380]. Третий — гримасничанье, нас недостойное. Четвертый — непристойность, нетерпимая не только в суде, но едва ли и за столом в порядочном обществе. Все эти приемы, неуместные для ораторского дела, мы должны отстранить — и тогда останутся только остроты, основанные, как я уже показал, или на предмете, или на слове. Если острота остается остротой, какими бы словами ты ее ни высказал, то она основана на предмете; если же с переменой слов она теряет всю свою соль, то юмор ее заключается в словах.
(253) Особенно остры бывают двусмысленности, и основываются они на слове, а не на предмете. Громкого смеха они обычно не возбуждают, но их хвалят как тонкие и ученые остроты. Такова шутка о пресловутом Титии, славном игроке в мяч, которого подозревали в том, что он ночью поломал священные изваяния[381]; когда его сотоварищи жаловались, что он не явился к игре, Теренций Веспа сказал, словно заступаясь: «Он сломал руку!»[382] Таковы и слова Африкана у Луцилия:
| «Что же ты, Деций, разгрызть ты хочешь орешек[383]?» — сказал он. |
(254) Такова же и острота, Красс, твоего друга Грания: «Разве ему грош цена?»[384] И, если вы хотите знать, записные острословы отличаются главным образом именно в таких шутках, хотя люди гораздо больше смеются остротам другого рода. Дело в том, что двусмысленность очень высоко ценится сама по себе, так как уменье придать слову иной смысл, чем обычно принятый, считается признаком выдающегося ума; однако это вызывает скорее восхищение, чем смех, если только не совмещается с комизмом иного рода.
63. (255) Я, разумеется, сделаю лишь беглый обзор этих родов комизма. Самый обычный из них, как вы знаете, тот, когда говорится не то, чего ожидаешь. Тут и наша собственная ошибка вызывает у нас смех. А если с этим сочетается и двусмысленность, шутка получается еще острее. Так у Новия[385] человек, видя, как выводят осужденного должника, с сострадательным видом спрашивает: «Ну а сколько?» — «Тыщу нуммов». Если бы на это он только и ответил: «Уводи», — это было бы смешно из–за неожиданности; но так как он ответил: «Не добавлю, уводи», — то это становится смешно также и из–за двусмысленности, так что эта острота, по–моему, достигает совершенства. А самая блестящая игра слов бывает тогда, когда в пререкании подхватывают слово у противника и обращают его против самого оскорбителя, как это получилось у Катула против Филиппа.[386] (256) Но так как существует множество родов двусмысленности и наука о них полна тонкостей, то подлавливать противника на слове придется с осмотрительностью и сноровкой, уклоняясь от пошлостей (ибо надо остерегаться всего, что может показаться натянутым); и тем не менее, для острого слова здесь будет сколько угодно возможностей.
Другой род смешного возникает в словах при изменении в них одной лишь какой–нибудь буквы; греки называют его парономасией[387]. Таково, например, у Катона его «Nobilior — mobilior»[388]. Или вот, как он же сказал кому–то: «Надо бы погулять» — и на вопрос того «Причем тут «бы»?» — ответил: «Да нет — причем тут ты?» Или вот его же ответ: «Коль ты распутник спереди и сзади[389]».
(257) Да и истолкование имени бывает остроумно, если по–смешному показать, откуда это имя пошло; так вот я недавно сказал, что Нуммий, раздатчик взяток, подобно Неоптолему[390] под Троей, получил свое имя на Марсовом поле. Все это также основано на игре слов. 64. Часто также ловко приводят целый стих или как он есть, или слегка измененный, либо какую–нибудь часть стиха; вот, например, стихи Стация, приведенные негодовавшим Скавром[391], иные даже говорят, что они–то и подсказали тебе, Красс, твой закон о гражданстве[392]:
| Тсс! Молчите, что за крик тут? Ни отца, ни матери |
| Нет у вас, а вы дерзите? Заноситься нечего! |
Несомненно, очень кстати была и твоя, Антоний, насмешка над Целием[393], когда он засвидетельствовал, что у него пропали деньги и что у него беспутный сын, а ты вслед ему заметил:
| (258) | Понятно ль, что на тридцать мин старик надут? |
К этому же относится и обыгрывание пословиц: так, когда Азелл хвалился, что он воевал во всех провинциях, Сципион ему ответил: «Agas asellum»…[394] и т. д. Так как пословицы теряют свою прелесть при перемене их подлинных слов, надо считать эти остроты основанными не на предмете, а на словах.
(259) Есть еще один род комизма не лишенный соли — это когда ты делаешь вид, что понимаешь что–нибудь буквально, а не по смыслу. Целиком к этому роду относится очень забавный старый мим «Попечитель»[395]. Но я не о мимах — я привел его только как явный и общеизвестный пример этого рода комизма. К этому же роду относится и то, что ты, Красс, недавно сказал тому, кто спросил, не обеспокоит ли он тебя, если придет к тебе еще досветла: «Нет, ты меня не обеспокоишь». «Значит, — сказал тот, — прикажешь тебя разбудить?» А ты: «Да нет: я же сказал, что ты меня не обеспокоишь». (260) В этом же роде и та шутка, которую приписывают известному Сципиону Малугинскому, когда он от своей центурии[396] должен был голосовать на консульских выборах за Ацидина и на слова глашатая «Скажи о Луции Манлии» заявил: «По–моему, человек он неплохой и отличный гражданин». Смешно и то, что ответил Луций Назика цензору Катону на его вопрос: «Скажи по совести[397], у тебя есть жена?» — «По совести, да не по сердцу». Такие шутки часто бывают пошлы; остроумны они тогда, когда они неожиданны. Ибо, как я уже сказал, мы от природы склонны потешаться над собственными ошибками и оттого смеемся, обманутые, так сказать, в своих ожиданиях.
65. (261) Комизм возникает также из речи иносказательной или при переносном или при ироническом употреблении слов. Из иносказания — как некогда Руска, внося законопроект о возрастном цензе, отвечал своему противнику Марку Сервилию. Тот спросил: «Скажи мне, Марк Пинарий, неужели, если я буду тебе возражать, ты станешь ругать меня так же, как ругал других?» — «Что посеял, то и пожнешь», — сказал Руска. (262) Из переносного значения — как то, что сказал славный Сципион Старший коринфянам, обещавшим поставить ему статую рядом со статуями других полководцев: «Я не охотник до конного строя[398]». А ироническое употребление слов видно из того, что сказал Красс, защищая Акулеона