[399] перед судьей Марком Перперной. Против Акулеона и за Гратидиана выступал Луций Элий Ламия, известный урод; когда он стал невыносимо перебивать Красса, тот сказал: «Послушаем этого красавчика». Все засмеялись, а Ламия сказал: «Я не отвечаю за свою наружность, я отвечаю за свой ум». На что Красс заметил: «Так послушаем же этого краснобая» — и все еще сильнее засмеялись.
(263) Наконец, отменным украшением речи бывают словесные противоположения, которые всегда приятны, а часто даже и в серьезных и в шутливых высказываниях (ведь я уже говорил, что у серьезного и смешного законы разные, но истоки одни и те же). Так, когда известный Сервий Гальба предложил народному трибуну Луцию Скрибонию в судьи своих друзей, а Либон сказал ему: «Когда же ты, Гальба, выйдешь из своей столовой[400]?» — он ответил: «Сейчас же, как ты из чужой спальни». Немногим отличается и то, что сказал Главкия Метеллу: «Дача у тебя в Тибуре, скотный двор[401] на Палатине».
Смешное в предметах (264–290)
Ну, мне кажется, я довольно сказал об остротах, обыгрывающих слова. Острот, обыгрывающих предметы, больше, и, как я говорил, смеются им тоже больше. Здесь приходится рассказывать забавные истории, а это нелегко: надо, чтобы все было представлено наглядно, чтобы все казалось правдоподобным, как водится в рассказе, и в то же время было легкомысленным, вызывая смех. Кратчайшим примером этого может послужить приведенный мной выше[402] рассказ Красса о Меммии. (265) К этому же роду надо отнести притчи; кое–что берется даже из истории, например, когда Секст Титий сравнил себя с Кассандрой[403], Антоний сказал: «Многих я могу назвать твоих Оилеевых Аяксов[404]».
Комизм предметов выявляется также и уподоблением с помощью сравнения или прямого изображения. К сопоставлению прибег некогда Галл, выступая свидетелем против Пизона[405] и утверждая, что тот давал уйму денег префекту Магию. Скавр возражал, указывая на бедность Магия. «Да нет, Скавр, — сказал на это Галл, — я ведь не говорю, что Магий приберег эти деньги; просто он, как голыш, рвущий орехи, унес их в брюхе». Точно так же старый Марк Цицерон[406], отец превосходного мужа, нашего друга, сказал, что наши современники подобны выставленным на продажу сирийцам: «кто лучше всех знает по–гречески, тот и есть величайший негодяй». (266) Изображение каких–нибудь уродств или телесных недостатков путем уподобления их чему–нибудь еще более отвратительному[407] также вызывает бурный смех. Так я однажды сказал Гельвию Манцию: «Вот я покажу, каков ты!» — и на его «Ну–ка, покажи!» — я указал пальцем на галла, нарисованного на кимбрском щите[408] Мария у Новых лавок[409], скрюченного, с высунутым языком, с отвислыми щеками. Поднялся смех; сходство с Манцием было прямо невиданное. Или вот словцо о Тите Пинарии, который, когда говорит, кривит подбородок: «Коль ты вздумал говорить, разгрызи уж сначала свой орешек».
(267) Сюда относится и всякое преуменьшение или преувеличение предметов, возбуждающее изумление и восторг, — вот как ты, Красс, сказал в одной речи перед народом: «Настолько велик кажется самому себе Меммий, что, сходя на площадь, наклоняет голову, чтобы пройти под Фабиевой аркой[410]». В этом же роде Сципион, говорят, выразился, побранившись с Гаем Метеллом[411] под Нуманцией: «Если твоя мать родит в пятый раз, она родит осла!»
(268) Метким бывает также и намек, когда какая–нибудь мелочь, подчас одно лишь слово, разом раскрывает что–нибудь темное и тайное. Так, когда Публий Корнелий, считавшийся человеком жадным и вороватым, однако же храбрецом и хорошим полководцем, благодарил Гая Фабриция за то, что тот, его враг, выдвинул его в консулы, да еще во время большой и тяжелой войны, Фабриций сказал: «Нечего тебе меня благодарить, просто я предпочел быть ограбленным, чем проданным в рабство». А вот как ответил Африкан Азеллу, осуждавшему его за несчастливое завершение цензорского пятилетия[412]: «Нечему тут удивляться, ведь завершил ценз и принес в жертву быка тот, кто возвысил тебя из эрариев». Так велико было подозрение, что Муммий навлек на государство гнев богов тем, что снял бесчестие с Азелла.
67. (269) Есть также особое утонченное притворство, когда говорится иное, чем думаешь; не в том роде, о каком я говорил раньше[413], когда говоришь прямо противоположное, как сказал Красс Ламии, но когда с полной серьезностью дурачишь всей своей речью, думая одно, а произнося иное. Так наш Сцевола сказал пресловутому Септумулею из Анагнии, которому заплатили на вес золота за голову Гая Гракха и который напрашивался у Сцеволы на должность его префекта в Азию: «Да ты с ума сошел! К чему это тебе? В Риме столько злонамеренных граждан, что я ручаюсь: если ты в нем останешься, то за несколько лет составишь себе огромное состояние». (270) Фанний в своей «Летописи» говорит, что большим мастером[414] таких насмешек был Африкан Эмилиан[415], которого он называет греческим словом εἴρων(притворщик); но, согласно с теми, кто это лучше знает[416], я полагаю, что тоньше всех и изящнее всех в этой иронии или притворстве был Сократ. Это род изысканный, полный и серьезности и соли, подходящий как для ораторских выступлений, так и для светских бесед. (271) Ведь, по чести сказать, все те остроумные приемы, о которых я рассуждаю, годятся в приправу к любой беседе не меньше, чем для выступлений в суде. Недаром у Катона, собравшего множество изречений, из которых я немало беру для примера, есть, на мой взгляд, очень меткое выражение, которое Гай Публиций частенько применял к Публию Муммию: «Это человек на любой случай». Так, конечно, и обстоит дело: во всех без исключения случаях жизни следует быть и тонким и изящным. Но возвращаюсь к остальному.
(272) Очень близко к этому притворству то, когда что–нибудь порочное называется словом почетным. Так, когда Африкан в бытность цензором исключил из трибы[417] центуриона, не принявшего участия в битве консула Павла[418], а тот оправдывался, что остался охранять лагерь, и спрашивал, за что Африкан его унизил, то последний ответил: «Я не люблю чересчур благоразумных». (273) Остроумно бывает и то, когда извлекаешь из речи другого иной смысл, чем тот в нее вкладывал. Таковы слова Максима Салинатору: известно, что Ливий Салинатор, потеряв Тарент[419], все–таки удержал городскую крепость и совершил из нее много блестящих вылазок; и когда через несколько лет Фабий Максим взял этот город обратно, то Салинатор просил его помнить, что только благодаря ему, Салинатору, он взял Тарент; но Максим ответил: «Как же мне этого не помнить? Я бы никогда не взял, если бы ты его не потерял».
(274) Такие остроты бывают и глуповатыми, но часто именно поэтому и смешными; и они годятся не только для скоморохов, но порой и для нас:
| — Вот дурак: |
| Лишь начал богатеть, как уж и помер вдруг. |
Или
| — А кто ж она тебе? |
| — Супруга. — Право, оба на одно лицо! |
Или
| — А вот на водах он не помирал никак. |
68. Повторяю, этот род — вздорный и скоморошеский, но иной раз он уместен и у нас, когда, например, человек неглупый скажет что–нибудь как будто и глупо, но с солью. Так, когда тебя, Антоний, после твоего цензорства обвинил в подкупе Марк Дуроний, то Манций, услышав об этом, сказал тебе: «Ну вот, наконец–то, тебе можно будет заняться твоим делом»[420]. (275) Так и всегда, когда человек разумный говорит что–нибудь по видимости нелепое, но с солью, это вызывает громкий смех. К этому роду относится и такой прием, когда кажется, что ты не понимаешь того, что тебе понятно. Так Понтидий на вопрос «Как бы ты назвал человека, который застигнут в прелюбодеянии?» — ответил: «Увальнем!» Так, когда Метелл набирал войско и не принимал во внимание моих ссылок на слабость моего зрения, он сказал: «Ты что же, ничего не видишь?» (276) А я ответил: «Да нет: твою, например, дачу[421] я вижу от самых Эсквилинских ворот». Таков и ответ Назики. Он пришел к поэту Эннию и окликнул его от входа. Служанка сказала, что его нет дома. Но Назика понял, что так ей велел сказать хозяин, хоть сам он и дома. Через несколько дней Энний в свою очередь пришел к Назике и окликнул его от двери, Назика кричит, что его нет дома. «Как? — удивляется Энний. — Будто я не узнаю твоего голоса?» А Назика: «Ах ты, бесстыдник! Когда я тебя звал, я даже служанке твоей поверил, что тебя нет дома, а ты не хочешь поверить мне самому?»
(277) Отлично выходит также, когда отвечаешь кому–нибудь на насмешку в его же насмешливом тоне. Так, когда бывший консул Квинт Опимий, пользовавшийся в ранней молодости дурною славой, сказал весельчаку Эгилию, женственному только на вид: «Ах, ты, моя Эгилия, когда ты придешь ко мне со своей пряслицей и куделью?» — тот откликнулся: «Ах, я, право, не смею, ведь мама запретила мне ходить к распутницам!»