(67) Остаются перипатетики и академики. При этом под единым названием академиков разумеются две отдельные школы. Ибо Спевсипп, сын сестры Платона, и Ксенократ, ученик Платона, и Полемон с Крантором по существу ни в чем не расходились с Аристотелем, тоже учеником Платона, и уступали ему только по богатству и разнообразию речи. И только ученик Полемона Аркесилай из разных книг Платона и сократических бесед впервые выхватил мысль, что ни ум, ни чувства не могут дать нам истинного понимания вещей. Говорят, что в своих речах он с очаровательным юмором отвергал все показания ума и чувств и впервые (в прошлом это было главным приемом у Сократа) стал не высказывать собственное мнение, а оспаривать чужие. (68) Отсюда проистекла новейшая Академия[509], в которой прославился поистине божественной быстротой мысли и богатством речи Карнеад; многих его учеников я сам знавал в Афинах, а о самом Карнеаде могут дать самые достоверные свидетельства мой тесть Сцевола, который в молодости слушал его в Риме, и достойнейший мой друг Квинт Метелл, сын Луция, который рассказывал, что он в юности много дней слушал в Афинах Карнеада, в то время уже дряхлого старика.
19. (69) И вот, подобно тому как реки с Апеннин растекаются в разные стороны, так с общего хребта мудрости растеклись в разные стороны науки; и если философы, так сказать, стекались в верхнее Ионийское море, море греческое, богатое гаванями, то ораторы спускались в наше нижнее Тирренское, варварское, скалистое и негостеприимное, в котором и сам Улисс заблудился[510]. (70) Так что же теперь? Будете ли вы довольны таким красноречием и таким оратором, который только и знает[511], что следует либо опровергнуть доводы обвинения, либо, если это невозможно, доказать, что обвиняемый совершил свой поступок справедливо или хотя бы по вине или несправедливости другого; что поступок этот законный или хотя бы противозаконный; что поступок совершен неумышленно или по необходимости; что поступку этому обвинитель дает неправильное определение; что судопроизводство, наконец, ведется недолжным и недопустимым образом? Считаете ли вы достаточным выучиться тому, чему учат эти ваши ученые знатоки, и что, впрочем, гораздо ярче и обстоятельнее изложил Антоний? Нет, если вы довольствуетесь только этими требованиями да еще теми, какие вы желаете услышать от меня, то вы загоняете оратора из огромного и необъятного поля в узкую и тесную ограду[512]. (71) Если же вы хотите следовать знаменитому древнему Периклу или тому, кого мы еще лучше знаем по множеству его сочинений, — Демосфену и если вас привлекает этот возвышенный, славный и прекрасный образ совершенного оратора, тогда вам необходимо постичь всю силу философии[513]: новой философии Карнеада или более ранней — Аристотеля. (72) Ведь, как я уже говорил, древние мыслители вплоть до Сократа не отделяли науку речи от исследования и познания всей человеческой жизни, нравов, добродетели, государственных дел; и только впоследствии, разъединенные, как я указывал, Сократом, а затем и всеми последователями Сократа, философы пренебрегли красноречием, ораторы — мудростью и более не касались чужого достояния, лишь изредка заимствуя что–нибудь друг у друга; а между тем они могли бы одинаково черпать знания из общего своего источника, если бы они пожелали остаться в былом общении. (73) Но подобно тому, как древние понтифики из–за множества жертвоприношений решили выделить особый триумвират[514] по устройству священных пиршеств на играх, хотя Нума возложил на них самих эту заботу, так и последователи Сократа отвергли от себя судебных ораторов и лишили их званья философов, хотя древние мыслители и стремились к дивному единству речи и мысли.
Отступление: оратор должен сочетать философию и красноречие (74–95)
Теперь, имея все это в виду, я обращусь к вам с небольшой просьбой: не забывайте, что все, о чем я буду говорить, я говорю не о себе самом, но об истинном ораторе. Что же касается меня, то я, конечно, получил в детстве образование благодаря заботам своего отца, а потом посвятил себя деятельности на форуме в полную меру своего дарования, хоть оно и много скромнее, чем вы его представляете; но я никак не могу сказать, что изучил все, о чем сейчас говорю, и в той степени, в какой сейчас этого требую. Ведь я вступил на общественное поприще очень рано: мне был двадцать один год, когда я выступил обвинителем человека знатного и красноречивого[515]; школой мне был форум, учителем опыт, законы, установления римского народа и обычаи предков. (75) И хотя я всегда испытывал жажду к тем занятиям, о которых я говорю, но отведал я их совсем немного: сперва — в Азии, где я, будучи квестором, встретился со своим почти ровесником, ритором из Академии, известным Метродором, которого добром помянул Антоний[516], а на пути оттуда — в Афинах, где я задержался бы и подольше, если бы не рассердился на афинян за то, что они не повторили мистерий[517], к которым я на два дня опоздал. Поэтому, когда я рассуждаю о таких обширных и важных областях науки, это говорит не только не за меня, но скорее против меня (я ведь рассуждаю не о том, что по силам мне, но что по силам оратору) и против всех этих смехотворных теоретиков риторики; ведь они пишут и о видах судебных дел, и о приступах, и об изложении; (76) а ведь подлинная сила красноречия в том, что оно постигает начало, сущность и развитие всех вещей, достоинств, обязанностей, всех законов природы, управляющей человеческими нравами, мышлением и жизнью; определяет обычаи, законы, права, руководит государством и умеет что угодно и о чем угодно высказать красиво и обильно.
(77) Вот каким красноречием занимаюсь я в той мере, в какой это мне по силам и в какой это доступно моему дарованию, моему несовершенному образованию и моему опыту. Однако думаю, что я не очень уступаю в рассуждениях тем, кто всю свою жизнь безвыходно сидит под кровом философии.
21. (78) В самом деле, разве может приятель мой Гай Веллей[518], доказывающий, что высшее благо — это наслаждение, сказать что–нибудь такое, чего бы я не смог при желании отстоять или опровергнуть обстоятельнее посредством тех основоположений, которые выставил Антоний, и пользуясь тем навыком, какой Веллею неведом, а каждому из нас смолоду знаком? А Секст Помпей, а оба Бальба, а мой приятель Марк Вигеллий, деливший кров с Панэтием, что все эти стоики[519] могли бы сказать такого в своих рассуждениях о людской добродетели, чтобы мне или кому–нибудь из вас пришлось бы им уступить? (79) Философия ведь не похожа на другие науки. В геометрии, например, или в музыке, что может сделать человек, не изучавший этих наук? Только молчать, чтобы его не сочли за сумасшедшего. А философские вопросы открыты для всякого проницательного и острого ума, умеющего на все находить правдоподобные ответы и излагать их в искусной и гладкой речи. И тут самый заурядный оратор, даже и не очень образованный, но обладающий опытом в речах, побьет философов этим своим нехитрым опытом и не даст себя обижать и презирать. (80) Ну, а если когда–нибудь явится кто–нибудь такой, который сможет или по образцу Аристотеля[520] говорить за и против любых предметов и составлять по его предписаниям для всякого дела по две противоположные речи, или по образцу Аркесилая и Карнеада спорить против всякой предложенной темы, и если с этой научной подготовкой он соединит ораторскую опытность и выучку, то этот муж и будет оратором истинным, оратором совершенным, единственным оратором, достойным этого имени. Ибо без мускулатуры, развитой на форуме, оратор не сможет иметь достаточно силы и веса, а без всестороннего научного образования не сможет иметь достаточно знаний и вкуса. (81) Поэтому давайте уж позволим этой старой вороне Кораку[521] высиживать в гнезде своих воронят, и пусть себе вылетают они несносными и надоедливыми крикунами, и пусть какой–то там Памфил[522] забавляется, как малый ребенок, расписывая на ленточках[523] столь важный предмет; а в нашей короткой двухдневной беседе возьмем и расскажем сами, что такое назначение оратора. Предмет этот, конечно, настолько обширен, что мог бы заполнить все книги философов, но как раз философов–то наши риторы никогда и не читали.
22. (82) Тут Катул перебил Красса.
—Честное слово, Красс, — сказал он, — ни сила, ни сладость, ни богатство твоей речи для нас теперь не удивительны; раньше, правда, я полагал, что это от природы ты говоришь так, что всегда представляешься мне не только замечательным оратором, но и великим мудрецом; теперь же я понимаю, что именно мудрость ты всегда считал для себя главным и что из нее–то и проистекало все богатство твоей речи. Однако же, когда я припоминаю все ступени твоей жизни и присматриваюсь к твоим делам и занятиям, я не вижу, когда же ты все это изучил, и не замечаю в тебе никакой особенной приверженности к этим занятиям, людям и книгам. И я не могу даже решить, чему мне больше удивляться: тому ли, что ты при всех своих делах мог так основательно изучить эти, по твоим словам, столь полезные для тебя предметы, или тому, что без всякого такого изучения ты способен так хорошо говорить.
(83) — Прежде всего, пойми, пожалуйста, Катул, — отвечал Красс, — что я рассуждаю об ораторе почти так же отвлеченно, как если бы рассуждал, например, об актере. Я ведь вполне мог бы утверждать, что игра его будет неудачна, если он не обучится ни гимнастике, ни танцам; а для такого утверждения мне вовсе не нужно самому быть актером, а достаточно лишь с толком разбираться в чужом искусстве. (84) Точно так я рассуждаю, по вашему настоянию, и об ораторе, при этом, разумеется, об ораторе совершенном. Всегда ведь, о каком бы искусстве или мастерстве ни шла речь, в виду имеется безусловное и высшее его совершенство. Так вот, если вы считаете меня оратором, и даже неплохим, и даже хорошим, то я не буду спорить (к чему прикидываться? я ведь знаю, что таково обо мне мнение); но если это и так, то совершенным оратором меня назвать никак нельзя. Ведь совершенство для человека — дело самое трудное, самое великое, требующее для своего достижения самой большой учености. (85) Говорить мне сейчас приходится (раз мы уж взялись рассуждать об ораторе), конечно, только об ораторе совершенном: ибо только представив себе предмет