в совершенном виде, можно постичь его сущность и природу. Но сам–то я, признаюсь тебе, Катул, ни сейчас с нужными книгами и людьми не общаюсь, да и раньше, как ты правильно заметил, никогда не имел досуга для ученых занятий и науке уделял лишь то немногое время, какое оставалось в детстве или по праздникам.
23. (86) Но если ты спрашиваешь, Катул, что я со стороны думаю об этой науке, то я полагаю, что человеку способному, чье поле деятельности — форум и сенат, судебные и общественные дела, вовсе нет необходимости тратить на нее столько времени, сколько тратят те, кто посвятил ей всю жизнь. Ибо по–разному изучают науки те, кому наука нужна для дела, и те, кому приятно это изучение само по себе и больше ничего в жизни не нужно. Так, какой–нибудь учитель гладиаторов до глубокой старости только о своем искусстве и думает и ни о чем другом не заботится; а вот Квинт Велоций учился этому делу только мальчиком, но благодаря способности полностью им овладел и стал, по словам Луцилия,
| …отличным самнитом[524] — |
| В школе и всякому был на палках опасный соперник, |
несмотря на то, что главным для него оставались форум, друзья и собственные дела. Валерий ежедневно занимался пением; на то он и был актером, чем же еще было и заниматься? (87) А приятель наш Нумерий Фурий[525] тоже поет, но только при случае: он глава семьи, он римский всадник; просто он в детстве научился тому, чему стоило научиться. Вот так же обстоит дело и с нашими высокими науками. Квинт Туберон[526], человек отменного ума и душевных качеств, у всех на глазах занимался денно и нощно с философом, а вот его дядя Африкан, прямо и не поймешь, когда он это делал, а тем не менее делал. Учиться этому не трудно, если брать у науки ровно столько, сколько нужно, и если у тебя добросовестные наставники, и ты сам умеешь учиться; (88) но ежели ты целую жизнь ничем, кроме этого, заниматься не пожелаешь, то само изучение и исследование будет порождать все новые и новые вопросы, на которые ты будешь с праздным любопытством искать ответа. Углубление в науку может быть бесконечным, знакомство же с наукой совсем не трудно: пусть только знакомство это соразмеряется с потребностью, труд пусть будет умеренным, память и усердие неослабными. А учиться всегда приятно — даже, например, к игре в бабки или в мяч мне было бы приятно пристраститься, хотя у меня и нет к тому способностей; а те, у кого способности отличные, подчас увлекаются игрой даже куда больше, чем следует, например Тиций мячом, а Брулла бабками[527]. (89) И пусть никого не отпугивает то, что иные и в старости сидят над науками: это не потому, что наука так уж бесконечно обширна, а потому, что эти люди либо сознательно посвятили им всю жизнь, либо просто уже чересчур тупоумны, ибо если кто не способен был быстро что–нибудь усвоить, тот, по–моему, и вовсе никогда не сможет этого постигнуть.
24. (90) — Вот теперь я понимаю тебя, Красс, — сказал Катул, — и, ей–богу, с тобой согласен. Теперь я вижу, что с такими–то способностями к учению ты отлично успевал слету ухватывать все, о чем ты говоришь.
—До чего же ты упорен, — отозвался Красс, — если все еще думаешь, что я говорю о себе, а не об общем нашем деле! Но давайте уж, если угодно, вернемся к предмету.
(91) — Что до меня, — сказал Катул, — то мне очень даже угодно.
Тогда Красс начал:
—Итак, какова же была цель этого столь длинного и столь обстоятельного отступления? Мне остается сказать вот о каких двух разделах: об украшении речи и о высшем завершении всего в целом, то есть о том, что говорить следует, во–первых, красиво, во–вторых, уместно. Это значит, что речь должна быть как можно более увлекательна, производить как можно большее впечатление на чувства слушателей и подкрепляться как можно большим количеством доводов. (92) А как раз доводы, которыми орудуют у нас на форуме, полны крючкотворства, бранливости, жалки, ничтожны и всецело потакают вкусам толпы. Не многим выше этой грубой площадной болтовни и то, что преподают эти ваши молодцы, объявляющие себя учителями красноречия. Нам же необходимо убранство и средства отборные, изысканные, отовсюду собранные и сосредоточенные, — точь–в–точь какие понадобятся тебе, Цезарь, на будущий год и как мне когда–то в мою бытность эдилом[528], — ибо, по–моему, способами привычными и обыденными удовлетворять народ невозможно. (93) Слова–то и отобрать, и расположить, и замкнуть в период совсем не трудно, как при помощи теории, так и без теории, одним навыком. А вот доводы — это материал, действительно, громадный и важный; однако пользоваться ими молодежь наша не столько учится, сколько разучивается, потому что и греки–то давно отвыкли ими владеть, а теперь нелегкая послала нам в эти два года еще и латинских наставников красноречия — тех самых, которым я в мое цензорство эдиктом запретил преподавать[529], не потому, что я не желал (как некоторые утверждали) оттачивать молодые дарования, а напротив, потому, что я не желал их притуплять, поощряя бесстыдство. (94) Ведь у греков, каковы бы они там ни были, я все–таки видел, кроме этой развязности языка, хоть какие–нибудь научные сведения и знания, достойные образованного человека; а эти новые наставники, как я убедился, неспособны учить ничему, кроме дерзости, а это свойство, даже в применении к хорошим действиям, само по себе должно быть усиленно избегаемо. Только это у них и было, и школа их была школой бесстыдства; потому я и счел долгом цензора пресечь дальнейшее распространение зла. (95) Это совсем не значит, что я вообще не допускаю возможности излагать и разрабатывать наш предмет на латинском языке; ведь суть предмета и характер языка вполне допускают перенесение на наши обычаи и нравы древней и достославной мудрости греков. Но тут нужны люди образованные, а таких, по крайней мере в этом деле, до сих пор у нас не оказывалось; если же они когда–нибудь появятся, то их должно будет даже предпочесть грекам.
Красота: ее распределение (96–103)
Итак, красота речи состоит прежде всего как бы в некой общей ее свежести и сочности[530]: ее важность, ее нежность, ее ученость, ее благородство, ее пленительность, ее изящество, ее чувствительность или страстность, если нужно, — все это относится не к отдельным ее частям, а ко всей ее целокупности. А вот цветы слов и мыслей, как бы усевающие речь, не должны рассыпаться по ней равномерно, а располагаться с разбором так, как на каком–нибудь наряде располагаются украшения и блестки.
(97) Итак, общий тон речи надо избирать такой, какой в наибольшей степени удерживает внимание слушателей и какой не только их услаждает, но услаждает без пресыщения. (Я думаю, вы не ждете, что я стану увещевать вас, чтобы ваша речь не была вялой, грубой, темной, заурядной и тому подобное; ваши дарования и возраст требуют от меня советов поважнее.) (98) Трудно, право, сказать, почему все, что при первом впечатлении более всего услаждает и сильнее всего волнует наши чувства, то впоследствии всего скорее и надоедает, и пресыщает, и нагоняет скуку. Насколько и по красоте, и по разнообразию красок большинство новых картин цветистее старых[531]! И однако даже если с первого взгляда они нас и захватывают, то надолго не восхищают, между тем как в древних картинах нас притягивает к себе самая их неумелость и старомодность. Насколько переливы голоса и искусственные нотки в пении мягче и сладостнее звуков чистых и строгих! Однако же не только люди серьезные, но и толпа бывает недовольна, когда ими злоупотребляют. (99) То же наблюдается и в области прочих чувств; благовониями с приторным и резким запахом мы не можем долго наслаждаться а предпочитаем менее пахучие — запах воска[532] нам явно приятнее запаха шафрана; даже для осязания существует предел мягкости и гладкости. Да и вкус, чувство самое из всех избалованное и больше всех других привлекаемое лакомствами, как скоро он отвергает и отплевывается от избытка сладости! Кто в состоянии долго пить или есть только сладкое? А умеренного вкуса пища и питье легко избавляют нас от пресыщения. (100) Так во всех случаях чрезмерное наслаждение граничит с отвращением.
Поэтому нечему тут удивляться и в отношении речи: будь это стихотворение поэта, будь это проза оратора, но если мы чувствуем, что это произведение благозвучно, отделано, разукрашено, нарядно без перерыва, без передышки, без разнообразия, то, пусть оно и написано яркими красками, оно не может доставить длительного удовольствия. И тем скорее раздражают нас завитушки и прикрасы оратора или поэта, что чувства пресыщаются чрезмерным наслаждением естественно и бездумно, а здесь, в речах и в книгах, даже прикрашенные недостатки легко улавливаются не столько слухом, сколько умом.
26. (101) Поэтому пусть уж нам кричат «хорошо!» «отлично!»; но когда начинают кричать только «очаровательно!» и «восхитительно!», это уже ни к чему. Мне самому приятно слышать, как восклицают: «лучше нельзя!» — и все–таки пусть в нашей речи среди всего этого восхитительного великолепия кое–что будет и приглушено, и затенено, чтобы на этом фоне ярче блистало и выделялось главное. (102) Росций мог бы сделать прекрасный жест при словах:
| Ибо чести, не добычи ищет доблестный мудрец, |
но он не делает этого и пренебрегает этим, чтобы зато в следующем стихе —
| Но что вижу? Вторгся в храм он, опоясавшись мечом, |