Необходимость общего образования для оратора (120–143)
Итак, самыми красивыми речами оказываются те, которые разбегаются во всю ширь и от частного спорного вопроса обращаются к разъяснению существа его в общем и целом, чтобы слушающие дело, уразумев его природу, сущность и общий характер, могли составить мнение об отдельных ответчиках, преступлениях и тяжбах. (121) Именно в этом, юноши, и звал вас упражняться Антоний[544], с тем, чтобы от мелочных и робких прений возвести вас к искусству красноречия во всем его многообразии и мощи. Это — великое дело, и его не охватить в немногих книжках, как полагали сочинители учебников словесности, и его не обсудить на этой Тускуланской вилле, где мы, беседуя, гуляем до полудня и сидим после полудня. Ведь наша задача не только выковать и отточить язык, но вдобавок до предела наполнить душу содержанием привлекательным, обильным, разнообразным, относящимся ко многочисленным предметам величайшей важности. 31. (122) Ибо нам одним, если только мы настоящие ораторы, если мы призваны быть знатоками и руководителями и в гражданских, и в уголовных, и в государственных делах, нам, говорю я, принадлежит вся эта область знания и науки, в которую, точно в бесхозяйную и пустую, вторглись, когда мы были погружены в занятия, досужие люди, издеваясь и высмеивая ораторов, подобно Сократу в «Горгии»[545], и даже осмеливаясь учить нас нашему же ораторскому искусству своими книжонками по «Риторике», как будто все то, что они говорят о правосудии, о долге, об устройстве и управлении государств, о всех законах жизни и самой даже природы, вовсе уж риторов и не касается! (123) Раз уж больше неоткуда, приходится нам теперь эти знания занимать у тех самых, кем мы ограблены, лишь бы только направить их к той общественной цели, для которой они предназначены и которой служить должны. И нечего, как я уже говорил, тратить на изучение этих предметов всю нашу жизнь, а нужно лишь отыскать те источники знаний[546], из которых сможем черпать всякий раз ровно столько, сколько нужно, и тогда, когда нужно: глупому человеку и всей жизни на это будет мало, а умный отыщет их быстро. (124) Ибо ни люди не одарены от природы настолько острой проницательностью, чтобы без всяких указаний добраться до наших сложных предметов, ни предметы эти, однако, не настолько темны, чтобы человек, обладающий острым умом, их не постиг, если только он до них добрался. А когда оратор сможет по всему этому безграничному полю свободно бродить, чувствуя, что где бы он ни находился, он находится в своих владениях, тогда он легко сможет найти себе любое убранство и любое украшение для речи. (125) Обилие содержания порождает и обилие выражения; и если содержание значительно, то оно вызывает естественный блеск и в словах. Пусть лишь тот, кто намерен говорить или писать, получит в детстве воспитание и образование, достойное свободного человека, пусть в нем будет горячее рвение и природные дарования; пусть он, приобретя опытность в рассуждениях на общие темы, изберет себе образцом для изучения и подражания писателей и ораторов, чья речь особенно хороша; и тогда, конечно, ему не придется расспрашивать нынешних наставников, как построить да как расцветить изложение. Таким образом, при богатстве содержания природные способности, если только они развиты, сами собой, без руководителя, откроют оратору путь к украшениям речи.
32. (126) — Боги бессмертные! — воскликнул Катул, — как разнообразно, как выразительно, как содержательно ты говорил, Красс, из каких теснин решился ты вывести оратора, чтобы вновь водворить его в царстве предков! Ведь и мы наслышаны о том, что славные древние знатоки и мастера красноречия не отвергали никакого рода рассуждений и постоянно занимались речами по всевозможным вопросам. (127) Когда одни из них, Гиппий Элидский, прибыл в Олимпию на знаменитые четырехлетние игры[547], он похвалялся на глазах чуть ли не у всей Греции тем, что нет на свете такого искусства, какого бы он не знал; и не только среди тех искусств, предметы которых привычны для свободного и благородного человека, каковы геометрия, музыка, литература и поэзия, а также науки о явлениях природы[548], о нраве человека и об устройстве государства, — нет, даже перстень, который он носит, плащ, в который он одет, и сандалии, в которые он обут, он сделал собственными руками. (128) Конечно, он здесь немного перехватил, но по этому примеру легко понять, сколь многого достигли былые ораторы в славнейших искусствах, если они не пренебрегали даже такими низкими. А Продик Кеосский, а Фрасимах Халкедонский, а Протагор Абдерский? Каждый из них очень много для своего времени рассуждал и писал — даже о природе вещей[549]. (129) А Горгий Леонтинский? В споре об ораторе и философе у Платона он защищает оратора, и если победа остается не за ним, а за Сократом, то это означает лишь одно из двух: или диалог Платона вымышлен, и ничего подобного вовсе не было, или же, по–видимому, Сократ оказался и более речист, и более красноречив, то есть, по твоему выражению, говорил обильнее и лучше. Так вот в этой самой книге Платона Горгий открыто заявляет, что он готов сколько угодно содержательно говорить о любом предмете[550], который ему предложат для рассуждения; Горгий первый осмелился спросить в собрании, о чем любой из присутствующих желал бы от него услышать; и почетом в Греции он пользовался таким, что единственный удостоился в Дельфах статуи не позолоченной, а целиком золотой. (130) И все те, которых я назвал, да и многие иные величайшие знатоки красноречия жили в одно и то же самое время, так что по ним можно судить, что дело и впрямь обстояло так, как ты, Красс, говоришь: в старину в Греции звание оратора куда больше процветало и было почитаемо. (131) Поэтому–то меня все больше берет сомнение, и я не могу решить, тебя ли мне больше следует восхвалять или греков укорять: между тем как ты, родившийся в стране с другим языком и с другими обычаями, занятый в нашем вечно деятельном обществе то всевозможными частными делами, то попечением о целом мире и управлением великой державой, сумел овладеть таким множеством познаний и соединил это воедино со знаниями и опытом государственного мужа, сильного советом и славой, а эти греки, рожденные в стране наук и горячо им преданные, так и иссякли в праздности и не только ничего не приумножили, но даже ничего из унаследованного достояния не сохранили.
33. (132) — Не только в одной области, — отвечал Красс, — но и во многих других теперь сокращается объем каждой науки из–за расчленения больших наук и разъединения их частей. Как ты думаешь, во времена великого Гиппократа Косского было так, что одни врачи лечили болезни, другие — раны, третьи — глаза? А когда Евклид и Архимед занимались геометрией, или Дамон и Аристоксен музыкой, или Аристофан и Каллимах литературой, разве все эти предметы были настолько обособлены, что никто не охватывал всех их в целом, а каждый занимался исключительно только одним из них? (133) Да и наши соотечественники, желавшие прославиться мудростью, всегда стремились полностью охватить все, что можно было изучить в нашем отечестве. Об этом я часто слышал от отца и от своего тестя. Они вспоминали Секста Элия, а вот Мания Манилия[551] мы видели и сами, — он ходил взад и вперед по форуму, и видно было, что делает он это затем, чтобы любой гражданин мог обратиться к нему за советом. И к ним обращались за советами — и когда они так прохаживались, и когда они посиживали в креслах у себя дома, — а вопросы были не только по гражданскому праву, но и о выдаче дочери замуж, о покупке поля, об обработке земли, словом, обо всех людских делах и обязанностях. (134) И старый Публий Красс[552], и Тиберий Корунканий, и прадед моего зятя[553], разумнейший Сципион, все эти великие понтифики отличались такой мудростью, что к ним обращались за советами по всем религиозным и мирским делам. Они и в сенате, и в народном собрании, и в судебных делах своих друзей и в мирное, и в военное время подавали свои благоразумные и добросовестные советы. (135) А чего, в самом деле, недоставало Марку Катону, кроме нынешнего заморского и заемного лоска образованности? Разве знание права мешало ему выступать с речами? или его ораторские способности — изучать право? И в той, и в другой области он работал с усердием и успехом. Разве известность, какую он заслужил, ведя частные дела, отвлекала его от дел государственных? Нет: он был мужественнее всех в народном собрании, лучше всех в сенате, бесспорно, и был отличным полководцем. Словом, в те времена у нас не было ничего, что можно было знать и изучить и чего бы он не знал, не исследовал и даже не описал бы в своих сочинениях[554]. (136) А теперь, наоборот, молодые люди идут добиваться должностей и управлять государством прямо ни с чем, безоружными — без всяких познаний, без знакомства с делом. Если и найдется среди многих один способный, то и он гордится лишь чем–нибудь одним: или воинской доблестью и хоть каким–то военным опытом, что теперь у нас в редкость; или знанием права, хоть и не в полном объеме, потому что религиозного права уже никто не изучает; или красноречием, за которое нынче считают крик и болтовню; а вот о познании и единении всех благородных знаний и самих душевных добродетелей у нас никто и не думает.
34. (137) Обратимся теперь к грекам, без которых в нашем рассуждении нам обойтись никак нельзя, потому что как добродетелям надо учиться у нас, так науке — у них. Говорят, что у них было единовременно семь человек