вместо «африканцы» здесь сказано «Африка». И такое слово не бывает ни новосозданным, как «С камнеломными волнами море», ни переносным, как «Смягчается море»; просто одно точное слово подменяется другим точным словом, и из этого получается украшение:
| Брось твоих недругов, Рим… |
и
| Зритель — Великая Степь… |
Этот прием украшения речи очень важен, и к нему приходится часто прибегать. Его мы находим в таких выражениях, как «Марс войны ненадежен», или когда мы называем хлеб «Церерой», вино — «Вакхом», море — «Нептуном», сенат — «курией», народное собрание — «Марсовым полем», мир — «тогой», войну — «щитом и копьем»; (168) или же когда мы называем добродетели и пороки вместо их носителей: «Роскошество ворвалось в дом» и «Куда проникла алчность» или «Честность победила», «Законность одолела». Вот каков весь этот род оборотов речи, когда путем подмены или замены одного слова другим то же самое понятие становится красивее.
Сюда же принадлежат[584] и такие менее красивые, но все же достойные внимания обороты, когда мы либо под частью разумеем целое, например, вместо здания говорим «стены» или «кров»; либо под целым разумеем часть, когда, например, один конный отряд именуем «конницей римского народа»; либо под одним лицом подразумеваем многие:
| Все–таки римский муж, хотя и выиграна битва, |
| В сердце трепещет… |
либо под многими лицами — одно:
| Стали мы римлянами, а были мы раньше рудийцы[585]; |
либо вообще, когда сказанное следует понимать не буквально, а по общему смыслу.
43. (169) Часто мы отступаем от обычного словоупотребления[586] даже не столь изящно, как при переносах, а с гораздо большей вольностью, не выходя, однако, за грани допустимого; например, говорим не «длинная речь», а «пространная речь», не «малая душа», а «мелкая душа». Тем не менее, из всех перечисленных приемов только один[587] относится не к употреблению — тот, который, как я показал, складывается из целого ряда переносов; а все остальные, состоящие в замене слов или в замене их буквального значения иным, в конечном счете являются случаями употребления отдельных переносных слов.
(170) Таким образом, достоинство и превосходство отдельных слов в ораторской речи сводится к трем возможностям: или к употреблению старинного слова, но все–таки приемлемого для живого языка; или к употреблению слова нового, созданного путем сложения либо путем словопроизводства, но тоже сообразного с требованиями языка и слуха; или, наконец, к употреблению слова переносного, что придает речи наибольшую яркость и блеск, усыпая ее как бы звездами.
Слова в связной речи: расположение (171–172)
Далее следует вопрос о сочетании слов, сводящийся главным образом к двум требованиям: во–первых, к правильному расположению слов, во–вторых, к некоторой размеренности и законченности речи.
Расположение слов требует сочетать и складывать слова так, чтобы при встрече их друг с другом не получалось ни шероховатостей, ни зияний[588], а было впечатление как бы сплоченности и гладкости. Насчет этого позабавился от лица моего тестя тот, кто чрезвычайно тонко умел это делать, — Луцилий[589]:
| Как у тебя хорошо словеса расположены! Словно |
| Плитки в полу мозаичном сложились в змеиный рисунок! |
А потом, подшутив над Альбуцием, он не оставил в покое и меня:
| Зять у меня сам Красс; состязаться с ним в риторстве брось ты. |
Так что же, Луцилий? Разве этот самый Красс, раз уж ты воспользовался его именем, добивался чего–нибудь иного? Да нет, того же самого, только с бо́льшим успехом, чем Альбуций, — по крайней мере, так думает мой тесть и так надеюсь я сам. Поэтому Луцилий шутит здесь только надо мной, как нередко шутил; (172) а то расположение слов, о котором идет речь, все–таки надо сохранять. Оно делает речь связной, сплоченной, гладкой, ровно текущей; и этого вы достигнете, если будете соединять окончания слов с началом следующих так, чтобы эти сочетания не сопровождались ни резкими столкновениями, ни слишком ощутительным разрывом.
Слова в связной речи: ритм (173–198)
За этой заботой следует вторая — соблюдение размеренности и законченности речи. (Пусть только Катулу[590] не покажется, что я говорю слишком по–детски.) Так хорошо вам знакомые древние знатоки считали, что даже в прозаической речи необходимо выдерживать почти что стих, то есть ритм; именно, они требовали, чтобы в речи были остановки, во время которых можно перевести дыхание, с предшествующими им концовками, обусловленные, однако, не нашей усталостью и не отметками писца, а размеренностью слов и предложений. Первым, говорят, начал этому учить Исократ, чтобы, как сообщает его ученик Навкрат, придать обычно беспорядочным речам старинных ораторов ритмическую четкость, сделав их приятными для слуха. (174) Ибо музыканты, бывшие некогда также и поэтами, придумали два приема доставлять удовольствие — стих и пение, чтобы и ритмом слов и напевом голоса усладить и насытить слушателей. Вот эти два приема, то есть управление тоном голоса и ритмическую законченность фраз, поскольку их допускает строгость прозаической речи, они сочли возможным из поэтики перенести на красноречие. (175) Едва ли не важнее всего при этом следующее: мы считаем промахом, если в прозе сочетание слов нечаянно образует настоящий стих, и в то же время мы хотим, чтобы это сочетание обладало таким же ритмическим заключением, закругленностью и совершенством отделки, каким обладает стих. И среди многих других признаков нет ни одного, который в большей мере отличал бы оратора от неопытного и несведущего в искусстве речи человека, чем то, что неискусный муж беспорядочно распространяется, насколько хватает сил, и ограничивает свои словоизлияния лишь запасом дыхания, а не художественными соображениями, оратор же всегда так укладывает мысль в слова, что она обрамляется определенным размером, выдержанным и в то же время свободным. (176) Именно, ограничив ее сначала намеченной формой и размером, он затем раздвигает эти рамки и дает ей волю, переставляя слова так, что никакой непреложный закон, как в стихе, их не сковывает, и в то же время разбегаться во все стороны они не могут.
45. Так каким же образом приступить к такой серьезной задаче и считать, что мы можем овладеть размеренною речью? Это дело не столь трудное, сколь необходимое. Ведь нет ничего столь мягкого, столь гибкого, так послушно принимающего любое направление, как живая речь. (177) Из нее складываются ровные стихи, из нее же — переменчивые ораторские размеры, из нее же, наконец, и совершенно свободная проза всякого рода. В самом деле, слова в простой беседе и в ораторской речи — одни и те же; слова для повседневного обихода и для театральной высокопарности черпаются из одного источника; но когда мы берем эти слова, первые попавшиеся, прямо из жизни, то мы формуем и лепим их по своему желанию, как мягкий воск. И оттого наша речь звучит то важно, то просто, то держится некоторого среднего пути; так характер слов вторит нашей мысли, видоизменяясь и преображаясь любым образом, чтобы радовать слух и волновать дух. (178) Но так уже устроила с непостижимым совершенством сама природа: как во всем на свете, так и в человеческой речи наибольшая польза обыкновенно несет в себе и наибольшее величие и даже наибольшую красоту. Мы видим, что ради всеобщего благополучия и безопасности само мироздание устроено от природы именно так[591]: небо округло, земля находится в середине и своею собственной силой держится в равновесии. Солнце обращается вокруг нее, постепенно опускаясь до зимнего знака[592] и затем постепенно повышаясь вновь; Луна, увеличиваясь и убавляясь, получает свет от Солнца; и по тем же пространствам движутся с разной скоростью и по разному пути пять светил[593]. (179) Все это настолько стройно, что при малейшем изменении не могло бы держаться вместе; настолько восхитительно, что и представить себе нельзя ничего более прекрасного. Взгляните теперь на вид и облик людей и животных: и вы найдете, что все без исключения части тела у них совершенно необходимы, а весь их облик создан как бы искусством, а не случайностью. 46. А если посмотреть на деревья? И ствол у них, и ветви, и листья — все до мелочей служит устойчивости и сохранности их природы; и при этом каждая из частей их полна изящества. Оставим природу и посмотрим на искусства. (180) Вот корабль; что более необходимо для него, чем борта, чем днище, чем нос, чем корма, чем реи, чем паруса, чем мачты? И, однако, у них такой изящный вид, что кажется, будто они изобретены не только ради безопасности пловцов, но и ради нашего удовольствия. Вот колонны, они поддерживают храмы и портики; однако и в них достоинство ничем не уступит пользе. Вот кровля Капитолия или любого другого храма; не потребность в изяществе, а необходимость заставила придать ей такой вид; но когда была придумана двускатная крыша с фронтоном, чтобы вода стекала с нее, то оказалось, что такой фронтон не только удобен, но и величав, настолько величав, что если бы построить Капитолий на небесах, где не бывает дождя, то без фронтона он лишился бы там всякого величия.