ой уместности достичь.
Произнесение (213–227)
Но все эти качества существуют лишь постольку, поскольку их передает исполнение. Исполнение, — утверждаю я, — единственный владыка слова. Без него и наилучший оратор никуда не годится, а посредственный, в нем сведущий, часто может превзойти наилучших. Демосфен, говорят, на вопрос, что важнее всего в красноречии, ответил: «Во–первых, — исполнение, во–вторых, — исполнение, в-третьих, — исполнение». А еще лучше, как мне всегда кажется, сказал об этом Эсхин. Когда он, опозоренный на суде, покинул Афины и отправился на Родос, то, говорят, по просьбе родосцев прочел им свою превосходную речь против Ктесифонта[612], направленную против Демосфена; по прочтении ее его на другой день попросили прочесть также и ту речь, какую произнес Демосфен в защиту Ктесифонта. Когда он прочитал ее прекраснейшим и громким голосом, то в ответ на общее восхищение он сказал: «Насколько вы бы еще больше восторгались, если бы слышали его самого!» Этим он ясно показал, как много значит исполнение, полагая, что если исполнитель не тот, то и речь уже не та. (214) А за что, спрашивается, в годы моего детства так превозносили Гракха, которого ты, Катул, помнишь лучше меня![613] — «Куда мне несчастному обратиться? Куда кинуться? На Капитолий? Но он обагрен кровью брата. Домой? Чтобы видеть несчастную мать, рыдающую и покинутую?» Его взоры, голос, телодвижения были при этом исполнении таковы, что и враги не могли удержаться от слез.
Я так подробно остановился на этом потому, что в наши дни ораторы, исполнители самой правды, эти все приемы забросили, а подражатели правды, актеры, их присвоили. 57. (215) Конечно, в конце концов правда всегда берет верх над подражанием; но если бы она при исполнении была бы доказательна сама по себе, то не нужно было бы и ораторское искусство. Однако, поскольку душевное возбуждение, которое главным образом следует обнаружить или представить исполнением, часто бывает настолько беспорядочным, что затемняется и почти теряется, то оратору и следует устранить то, что его затемняет, и выявить то, что в нем ярко и наглядно. (216) Ведь всякое душевное движение имеет от природы свое собственное обличье, голос и осанку; а все тело человека и лицо и его голос, подобно струнам лиры[614], звучат соответственно тронувшему их душевному движению. Ибо человеческие голоса настроены, как струны, отзывающиеся на каждое прикосновение высоко или низко, быстро или медленно, громко или тихо, не говоря уже о промежуточных звуках каждого рода; а каждый род в свою очередь имеет многообразные оттенки звука — мягкий или грубый, сдавленный или полный, протяжный или прерывистый, приглушенный или резкий, затихающий или нарастающий. (217) И ни одним из этих оттенков нельзя управлять без знания и чувства меры. Это те краски, которыми разнообразят свои образы как живописцы, так и актеры. 58. Гнев выражается голосом резким, возбужденным, порывистым:
| Изжевать дает мне брат мой, — горе! — собственных моих |
| Сыновей… |
и то, что ты, Антоний, недавно приводил:
| Ты посмел, его покинув… |
и:
| Или смотрит кто? Вяжите… |
и почти весь «Атрей». А вот тоска и уныние — голосом жалостным, отчаянным, прерывистым, слезным:
| Куда пойду я? Путь какой теперь избрать? |
| В отцовский дом вернуться? К дочкам Пелия? |
и знаменитое:
| Отец мой! Отчизна! Приама чертог! |
и то, что следует дальше:
| Я видала, как все пылало кругом, |
| Как жизни Приам был насильно лишен[615]. |
(218) А страх — голосом подавленным, растерянным и унылым:
| Одолели меня беды — хворь, изгнанье, нищета, |
| Я едва дышу от страха, обезумил страх меня; |
| Мстит мне мать, лишает жизни, пыткой, смертью мне грозит. |
| Дерзости и силы духа нет такой, чтоб вынести |
| Этот ужас, не бледнея, чтоб не застыла кровь[616]. |
(219) А решимость — голосом напряженным, твердым, грозным, выражающим стремительность и суровость:
| Опять Фиест к Атрею подольщается, |
| Опять приходит он покой тревожить мой. |
| Мне горшую измыслить кару надобно, |
| Чтоб сжалось сердце у него коварное. |
А радость голосом открытым, мягким, нежным, веселым и непринужденным:
| А когда себе на свадьбу принесла венок она, |
| Для тебя несла, но будто был он для нее самой. |
| Так с веселой, тонкой шуткой получила ты его. |
А подавленность — голосом с оттенком мрачной жестокости, сдавленным и приглушенным:
| В день, когда Парис в безбрачный брак с Еленою вступил, |
| Месяц только оставался в чреве мне дитя носить; |
| Полидор тогда ж Гекубой напоследок был рожден[617]. |
59. (220) И всем этим движениям души должно сопутствовать движение тела, но движение не сценическое, воспроизводящее каждое слово, а иное, поясняющее общее содержание мыслей не показом, но намеком. Поворот тела должен быть уверенный и мужественный, не как у актеров на сцене, а как у бойца при оружии; кисть руки — не слишком подвижная, сопровождающая, а не разыгрывающая слова пальцами; рука — выдвинутая вперед, вроде как копье красноречия; удар ступней — то в начале, то в конце страстных частей. (221) Но главное дело в лице. А в нем вся мощь — в глазах; это гораздо лучше понимали наши старики, не очень–то хвалившие даже Росция, когда он играл в маске[618]. Ведь движущая сила исполнения — душа, а образ души — лицо, а выразители ее — глаза. Ибо это единственная часть тела, которая в состоянии передать все, сколько ни на есть, оттенки и перемены душевных движений. И с закрытыми глазами никто этого сделать не может. Недаром о каком–то актере Тавриске, смотревшем при исполнении в одну точку, Феофраст говорил, что он играет задом к зрителям. (222) Поэтому очень важно уменье владеть глазами, тем более, что остальные черты лица не должны чрезмерно играть, чтобы не впасть в какую–нибудь глупость или уродливость. Глаза наши то пристальным взором, то смягченным, то резким, то веселым выражают движения души в соответствии с самим тоном нашей речи. Ведь исполнение — это как бы язык нашего тела, который должен согласоваться с нашей мыслью. (223) А глаза — так же, как коню или льву грива, хвост и уши — даны нам природою выражения душевных движений. Поэтому–то в нашем исполнении вторым по важности после голоса является выражение лица, а оно определяется глазами. Так все в исполнении основывается на некой силе, данной от природы, и от того так мощно волнующей даже невежд, даже толпу, даже иноземцев. В самом деле, слова действуют только на тех, кто знаком с языком; остроумные мысли часто ускользают от людей неостроумных; а исполнение, открыто выражающее душевное движение, волнует всех: ведь одни и те же душевные движения возбуждаются у всех, и по одним и тем же признакам угадываются человеком и в других и в себе самом.
60. (224) Но главную роль в удачном исполнении играет все–таки голос. Все мы должны прежде всего стремиться иметь голос получше, а затем — оберегать и тот, какой у нас есть. Каким образом это делается — совершенно не имеет касательства теперешних наших наставлений; но что о нем надо всемерно заботиться, это ясно. А зато уж прямо касается нашей беседы другое — то, что в большинстве случаев самое полезное, как я уже говорил[619], почему–то оказывается и самым уместным. Ибо для обладания голосом ничего нет полезней частой перемены тона и ничего нет губительнее постоянного неослабного напряжения. (225) И что же? Что приятнее слуху и лучше для привлекательности исполнения, чем чередование, разнообразие и перемена голоса? Поэтому тот же Гракх, — как ты, Катул, может быть слыхал от твоего клиента, ученого Лициния, бывшего у Гракха доверенным рабом, — имел обыкновение, выступая перед народом, скрытно ставить за собой опытного человека с дудочкой из слоновой кости, чтобы тот сейчас же подавал ему на ней нужный звук, указывая, когда надо усилить, а когда ослабить голос.
—Правда, правда, — сказал Катул, — я об этом слышал и не раз восхищался как усердием, так и учеными знаниями этого человека.
(226) — Я тоже, — сказал Красс, — и тем более жалею, что такие мужи у нас оказались столь пагубны государству; а ведь у нас и теперь ткут ту же ткань и разжигают в государстве тот же образ мыслей и передают его последующим поколениям. Как видно, граждане, которые для наших отцов были нетерпимы, для нас теперь желанны!
—Брось ты, пожалуйста, Красс, об этом говорить, — сказал Юлий, — и расскажи–ка еще о дудке Гракха, смысла которой я все никак не пойму как следует.