Наука (133–146)
— Ни за что! — возразил Котта. — Раз уж ты оставляешь нас при красноречии и не гонишь к другим занятиям, то теперь–то нам тем более необходимо твое объяснение — в чем же сила твоего красноречия? Великая она или невеликая — неважно: мы не жадные, с нас довольно и такой посредственности, как у тебя, и если мы просим твоего содействия, то не идем в своих желаниях выше той скромной степени искусства, до которой дошел в красноречии ты. Ты говоришь, что природными данными мы не слишком обижены; так что же, по–твоему, еще для нас необходимо?
30. (134) Красс улыбнулся.
—А как по–твоему? — спросил он. — Конечно же, рвение и восторженная любовь к делу! Без этого в жизни нельзя дойти вообще ни до чего великого, а тем более, до того, к чему ты стремишься. Но уж вас–то, очевидно, нет нужды поощрять в этом отношении; напротив, вы так ко мне пристаете, что страсть ваша мне даже кажется чрезмерною. (135) Однако, разумеется, никакое рвение не поможет достичь цели, если при этом неизвестны пути и средства к ее достижению. Ну что ж! Тогда я воспользуюсь тем, что вы облегчаете мне задачу, требуя сведений не об ораторском искусстве вообще, а лично о моем скромном уменье, и представлю вам план занятий[108] — не очень хитрый, не слишком трудный, не блестящий и не глубокомысленный: мой обычный план, которого я некогда держался, когда мог еще в те юные годы заниматься этим предметом.
(136) — О, желанный день! — воскликнул Сульпиций. — Подумай, Котта: ни просьбами, ни подстереганьем, ни подсматриваньем ни разу не успел я добиться возможности, не говорю, видеть, но хоть угадать из ответов Дифила, Крассова писца и чтеца, что делает Красс для того, чтобы обдумать и составить речь; и вот уже можно надеяться, что мы этого достигли и узнаем от него самого все, что мы давно так желаем узнать.
31. (137) — А между тем, я думаю, Сульпиций, — сказал Красс, — что восторгаться тебе в моих словах будет решительно нечем! Скорее уж, напротив, такой разговор тебя только разочарует. Ведь в том, что я вам сообщу, не будет заключаться никакой премудрости, ничего достойного ваших ожиданий, ничего, что было бы неслыханно для вас или для кого–нибудь ново.
Начинал я, конечно, с того, что, как подобает человеку свободному по происхождению и воспитанию, проходил общеизвестные и избитые правила. (138) Во–первых, о том, что цель оратора — говорить убедительно; во–вторых, о том, что для всякого рода речи предметом служит или вопрос неопределенный, без обозначения лиц и времени, или же единичный случай с известными лицами и в известное время. (139) В обоих случаях предмет спорный непременно заключается в одном из вопросов[109]: совершилось ли данное событие? Если совершилось, то каково оно? И наконец: под какое оно подходит определение? К этому некоторые прибавляют: законно ли оно? (140) Спорные пункты возникают также из толкования письменного документа; здесь возможны или двусмысленность, или противоречие, или же несогласие между буквой и смыслом[110]; для каждого из этих случаев определен особенный способ доказательств. (141) Что же касается обсуждения случаев единичных, с общими вопросами не связанных, то они бывают частью судебные, частью совещательные; а есть еще третий род — восхваление или порицание отдельных лиц. Для каждого рода есть особые источники доказательств: для судебных речей — такие, где речь идет о справедливости; для совещательных — другие, в которых главное — польза тех, кому мы подаем совет; для хвалебных — также особенные, в которых все сводится к оценке данного лица. (142) Все силы и способности оратора служат выполнению следующих пяти задач: во–первых, он должен приискать содержание для своей речи; во–вторых, расположить найденное по порядку, взвесив и оценив каждый довод; в-третьих, облечь и украсить все это словами; в-четвертых, укрепить речь в памяти; в-пятых, произнести ее с достоинством и приятностью. (143) Далее, я узнал и понял, что прежде чем приступить к делу, надо в начале речи расположить слушателей в свою пользу, далее разъяснить дело, после этого установить предмет спора, затем доказать то, на чем мы настаиваем, потом опровергнуть возражения; а в конце речи все то, что говорит за нас, развернуть и возвеличить, а то, что за противников, поколебать и лишить значения. 32. (144) Далее, учился я также правилам украшения слога: они гласят, что выражаться мы должны, во–первых, чисто и на правильной латыни, во–вторых, ясно и отчетливо, в-третьих, красиво, в-четвертых, уместно, то есть соответственно достоинству содержания; при этом я познакомился с правилами на каждую из этих частей учения. (145) Даже в таких вещах, которые более всего зависят от природных данных, я увидел способы использовать науку: ведь и для произношения речи и для запоминания существуют правила хоть и краткие, но полезные для упражнений; я познакомился и с ними.
Вот чем приблизительно и исчерпывается содержание всей науки, излагаемой в этих учебниках. Если бы я сказал, что она вовсе бесполезна, это было бы ложью. В ней есть для оратора некоторые указания, что он должен иметь в виду и на что обращать внимание, чтобы не слишком удаляться от своей задачи. (146) Но я все эти правила понимаю так: не правилам знаменитые ораторы обязаны своим красноречием, а сами правила явились как свод наблюдений над приемами, которыми красноречивые люди ранее пользовались бессознательно. Не красноречие, стало быть, возникло из науки, а наука — из красноречия. Впрочем, я уже сказал, что науки я вовсе не отвергаю: если для красноречия она и не обязательна, то для общего образования она небесполезна.
Упражнения (147–159)
А еще необходимы для дела некоторые упражнения не столько даже вам, ибо вы–то давно уже идете по ораторской дороге, сколько тем, которые только еще вступают на поприще и которых упражнения могут заблаговременно приучить и подготовить к судебным делам, как потешный бой — к настоящей битве.
(148) — С этими–то упражнениями, — сказал Сульпиций, — мы и желаем познакомиться. Конечно, нам тоже хотелось бы услышать побольше и о науке, которую ты нам обрисовал так бегло, хоть мы с нею и сами знакомы. Но об этом после: а теперь мы желаем узнать твое мнение именно об упражнениях.
33. (149) — Я вполне одобряю и ваши обычные упражнения, — отвечал Красс, — те, когда вы задаете себе тему в виде судебного дела, во всем похожего на настоящее, и затем стараетесь говорить на эту тему, как можно ближе держась действительности. Однако многие упражняют при этом только голос и силу своих легких, да и то без толку; они учатся болтать языком и с удовольствием предаются такой болтовне. Их сбивает с толку слышанное ими изречение[111], что речь развивается речью. (150) Но справедливо говорится и то, что порченая речь развивается порченой речью и даже очень легко. Поэтому, если ограничиваться только такими упражнениями, то нужно признать: хоть и полезно говорить часто без приготовления, однако же гораздо полезнее дать себе время на размышление и зато уж говорить тщательней и старательней. А еще того важней другое упражнение, хоть у нас оно, по правде сказать, и не в ходу, потому что требует такого большого труда, который большинству из нас не по сердцу. Это — как можно больше писать. Перо[112] — лучший и превосходнейший творец и наставник красноречия; и это говорится недаром. Ибо как внезапная речь наудачу не выдерживает сравнения с подготовленной и обдуманной, так и эта последняя заведомо будет уступать прилежной и тщательной письменной работе. (151) Дело в том, что когда мы пишем, то все источники доводов, заключенные в нашем предмете и открываемые или с помощью знаний, или с помощью ума и таланта, ясно выступают перед нами и сами бросаются нам в глаза, так как в это время внимание наше напряжено и все умственные силы направлены на созерцание предмета. Кроме того, при этом все мысли и выражения, которые лучше всего идут к данному случаю, поневоле сами ложатся под перо и следуют за его движениями; да и самое расположение и сочетание слов при письменном изложении все лучше и лучше укладывается в меру и ритм, не стихотворный, но ораторский: а ведь именно этим снискивают хорошие ораторы дань восторгов и рукоплесканий. (152) Все это недоступно человеку, который не посвящал себя подолгу и помногу письменным занятиям, хотя бы он и упражнялся с величайшим усердием в речах без подготовки. Сверх того, кто вступает на ораторское поприще с привычкой к письменным работам, тот приносит с собой способность даже без подготовки говорить, как по писаному; а если ему случится и впрямь захватить с собой какие–нибудь письменные заметки, то он и отступить от них сможет, не меняя характера речи. (153) Как движущийся корабль даже по прекращении гребли[113] продолжает плыть прежним ходом, хотя напора весел уже нет, так и речь в своем течении, получив толчок от письменных заметок, продолжает идти тем же ходом, даже когда заметки уже иссякли.
34. (154) Что же касается меня, то я в моих юношеских ежедневных занятиях[114] обычно задавал себе по примеру моего известного недруга Гая Карбона вот какое упражнение. Поставив за образец какие–нибудь стихи, как можно более возвышенные, или прочитав из какой–нибудь речи столько, сколько я мог удержать в памяти, я устно излагал содержание прочитанного в других и притом в самых лучших выражениях, какие мог придумать. Но впоследствии я заметил в этом способе тот недостаток, что выражения самые меткие и вместе с тем самые красивые и удачные были уже предвосхищены или Эннием, если я упражнялся на его стихах, или Гракхом, если именно его речь я брал за образец; таким образом, если я брал те же слова, то от этого не было пользы, а если другие, то был даже вред, так как тем самым я привыкал довольствоваться словами менее уместными. (155) Позднее я нашел другой способ и пользовался им, став постарше: я стал перелагать с греческого