ию. Но вот актерский состав вполне звездный: Петр Вельяминов (Борис Анреп), Юрий Цурило (Владимир Гаршин), Светлана Крючкова в роли самой Анны Андреевны (есть в фильме и молодая Ахматова – Светлана Свирко). Сериал не выстрелил и не прозвучал, даже впечатлительные ахматоведы не возбудились… Может, дело в актрисах, из которых, при всем уважении, убедительной Анны Андреевны не получилось. Поэт Всеволод Емелин предлагал, было дело, свой вариант, обыграв созвучие фамилий:
Как раньше Анна Ахматова
Страдала неудержимо,
Так сегодня Чулпан Хаматова
Стала жертвой режима…
Я прекрасно понимаю, что мои рассуждения и сам тон неоригинальны – во многом сконструированный самой Анной Андреевной при жизни и весьма дурновкусный ее посмертный культ давно сделался мишенью для скептиков и остроумцев. Вспоминается выдающийся по своим ревизионистским кондициям труд Тамары Катаевой «АнтиАхматова», дьявольски изобретательно аргументированный аутентичными и, главным образом, лояльными Анне Андреевне авторами и цитатами. Претензия к работе Катаевой – не в воспаленной тенденции, а в объеме: ну не может памфлет быть столь огромным и разветвленным… «АнтиАхматову» поддержал предисловием и общим продвижением Виктор Леонидович Топоров, в свое время написавший блистательный литературный фельетон «„Жена, ты девушкой слыла…“ Институт литературного вдовства». Ахматова там – главная, но не единственная героиня. Топоров пишет, что означенная институция создана в оттепельные времена усилиями двух талантливых литературных дам – Надежды Яковлевны Мандельштам и Елены Сергеевны Булгаковой. «Рассуждая об институте литературного вдовства, я не касался его учредительницы. <…> Я, понятно, имею в виду Анну Ахматову. Нет, не гумилевской вдовой она была в своем – невыговариваемом – статусе великой вдовы, и уж подавно не шилейкинской. <…> Сказать, что Анна Андреевна ощущала и подавала себя вдовой Пушкина, значит, выговорить половину правды. И Пушкина тоже. Конечно, и Пушкина. Но и вдовой Блока – вопреки его явному безразличию. <…> Открытие Ахматовой заключалось в том, чтобы осознать и объявить себя вдовой всей русской литературы сразу!»
Мысль остроумная и точная, и лучшей характеристики выдающихся талантов Анны Андреевны в области имиджмейкинга и пиара подобрать трудно. Тем не менее мне интереснее другое утверждение Топорова, которое он формулирует со ссылкой на Александра Жолковского: «Диктату сталинизма и лично Сталина может более или менее успешно противостоять (а значит, на свой лад адаптироваться к режиму со всеми его ужасами и мерзостями) только человек сходного со Сталиным личностного типа, то есть не чуждающийся ни в жизни, ни в профессиональной деятельности сталинских методов, включая репрессивные, хотя, разумеется, на собственном – чаще всего символическом – уровне».
Оставим эту глубокую и богатую мысль в качестве тезиса. Замечу лишь, вслед за Топоровым, что никакого развенчания Ахматовой в подобных рассуждениях нет и даже на поверхностном уровне эта ее социальная роль – морального противостояния диктатуре – заслуживает серьезнейшего внимания и уважения.
В финале еще две цитаты – о том, как через десятилетия в контексте противостояния и преодоления сближаются художники, которых вместе можно представить разве что где-нибудь в сюрреалистическом опусе (но даже Сорокин в «Голубом сале» не решился):
«В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то „опознал“ меня. Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда в жизни не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом):
– А это вы можете описать?
И я сказала:
– Могу.
Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом. (Анна Ахматова «Реквием»).
«Как-то Сочан стоял в одной клетке со мной. Его должны были везти на приговор. Но, проведя через медосмотр и шмон, объявили, что подымут наверх, суд не состоится. Сочан вдруг сказал мне серьезно: „Ты напиши за нас, Лимон. Чтоб люди знали, как мы тут. Напиши. Мы-то не можем. Ты – умеешь“. Прокурор уже запросил к тому времени энгельсовской группе два пыжа. Один пыж – Хитрому, и один – Сочану. „Ты напиши за нас“, – звучит в моих ушах. Много их, сильных, веселых и злых, убивавших людей, прошли мимо меня, чтобы быть замученными государством. <…> Ты видишь, Андрей Сочан, я написал о тебе. Я обещал». (Эдуард Лимонов «По тюрьмам»).
От Аллы – к Иштар Борисовне (история пугачевского фарта)[9]
Предстоящий – и куда как значительный – юбилей Аллы Борисовны Пугачевой, не так давно самой знаменитой женщины огромной страны, масштабным событием пока не стал и уже едва ли станет. Он не оброс новыми смыслами, а сопровождающий скандал был пока один и так себе – по поводу цены билетов на праздничный концерт. Правда, я не смотрю телевизор – возможно, там стартовало юбилейное неистовство и пугачевщина затянет недели на две. Но мы, спасибо, дожили до времени, когда ТВ-неистовство ничьих масштабов не определяет.
Потому констатируем: АБП перестала совпадать с эпохой. А ведь в подобном совпадении и был один из ее главных талантов. Этим она и интересна.
Совпадение с эпохой – понятие конкретное; лидеры государства, современные Пугачевой, без проблем прописывались в ее личной мифологии. Вспомним: «Леонид Брежнев – мелкий политический деятель времен Аллы Пугачевой». Налицо метаморфозы исторического послевкусия: Брежнев как-то неторопливо, но уверенно укрупняется. И сам по себе, и на фоне… О встрече с Юрием Андроповым, тогда председателем КГБ, Алла Борисовна рассказывала сама – тоже своего рода фольклор, oral history. С Михаилом Горбачевым ее породнили не только злободневные частушки («Что ж ты, Алла, не поешь? / Отвечает Пугачева: / «На сухую вам споет / Рая Горбачева»), но и песенка Вилли Токарева – эмигрантско-кабацкий шансонье, заехав на стадионный чес в перестроечную Россию, коряво рифмовал две самые знаменитые тогда фамилии:
Я был у Аллочки, у Аллы Пугачевой,
Там были гости всяких рангов и мастей.
Мы пили водку за здоровье Горбачева,
Обед сама сварила Алла для гостей.
Меня, помню, покоробило, что советская примадонна, при всем своем демократизме, принимает у себя приблудного, хоть и популярнейшего Токарева. Тоже знак времени.
С Борисом Ельциным и 1990-ми вообще они совпадали настолько зеркально, что не было никакой нужды еще и в фольклорно-песенном отражении, но об этом немного ниже.
А вот попробуйте каким-либо образом, помимо исторической буквалистики, свести Аллу Борисовну Пугачеву с Владимиром Владимировичем Путиным? Никак; разные миры, стилистика, символика, вот он – развод с историей, затянувшаяся драма выпадения из эпохи.
Впрочем, в нулевые над образом ее поработал главный аналитик того времени – писатель Виктор Пелевин. В его романе «Empire V» присутствует королева вампиров по имени Иштар Борисовна.
Вампиры у Виктора Олеговича – сверхчеловеки, даже сверхсущества, реальная элита глобального мироустройства, главные жизненные дисциплины которых – гламур и дискурс. Нехитрая аллегория эта в романе непозволительно растянута, слабую, как обычно у Пелевина, фабулу немного спасают репортажные коннотации в привычном пелевинском ключе «О времена, о нравы!», ну и как всегда – курс молодого конформиста в стилистике платоновских диалогов, вложенных в уста циничных гуру и простодушных учеников.
Иштар Борисовна, при всей вампирской сущности и королевском статусе – хорошая пожилая тетка: по-бабски мудрая, добрая, пьющая. Осеняющая мистической традицией всё это несусветное мельтешение вокруг понтов и потребительства. Хотя в благословениях ее уже никто особо и не нуждается.
Давайте, наконец, о главном: творческая жизнь Аллы Борисовны – собственно и во многом, есть путь, пройденный Россией с 70–80-х годов прошлого века по наши дни. Ну то есть не совсем «наши» – 2011-й, «болотный», и 2014-й, «майданный», годы и здесь оказались рубежными.
Однако жить даже в сегодняшней России и быть свободным от Пугачевой никак нельзя. Пусть всенародная Алла закончилась и давно началась пелевинская Иштар Борисовна, чье королевство слишком от мира сего и куда больше напоминало мафиозное семейство. Где не то чтобы не без урода, нет, уродство объявлялось нормой и рыночной ценностью.
Однако во времена всенародные Алла Борисовна, умевшая не только держать норму, но и показательно ее превысить, усиленно прививала и без того не дикой эстраде классическую розу. Был у Пугачевой цикл перепетых шекспировских сонетов. Вещи на стихи полузапрещенного Мандельштама (правда, с Петербургом, переделанным в «Ленинград», не ради лояльности, а песенной рифмы к «умирать») и Цветаевой (не только в саундтреке к «Иронии судьбы»). Правда, ощущался в подобных деликатесах и похабный привкус советского «блата» – всё, что не совсем запрещено, отчасти разрешено, но тут же попадает в категорию дефицита. Зато по звуку и аранжировкам бывало всё честно, доказательство – поп-роковый период с Владимиром Кузьминым.
Не только легкий привкус необходимой тогда фронды, но и упование на вкусы и запросы многомиллионной аудитории. Средний советский провинциальный человек, не только технический интеллигент, но и рабочий, и служащий, был – это сегодня кажется социальным чудом – неплохо образован: почитывал «Иностранку», выбирался в столицы на концерты и премьеры, откуда-то знал гениев, не поощрявшихся властью, и мог толково рассуждать о хороших стихах. Примерно на уровне нынешних кандидатов филологии.
Вообще, культуртрегерская политика советской власти задним числом кажется едва не главным завоеванием и достоинством того государства. Перекармливание обывателя классическими образцами было не от хорошей жизни задуманной и реализованной стратегией. Советская власть откуда-то знала (хотя, понятно, не бином Ньютона): разреши нашему человеку попсу в неконтролируемых количествах, он немедленно сделает ее моделью поведения и затем, неизбежно – образом жизни. То есть оскотинится и «нашу рашу» перевезет в «Дом-2», и это будет его последним осмысленным действием на том этапе. Потом, естественно, протрезвится, ужаснется и будет лечиться – долго, мучительно и со срывами.