На сегодняшний вкус, «Жизнь Чернышевского» – идеальный сценарий полного метра, а то и сериала – жаль, что «Дар» никак не попадает на глаза режиссерам и продюсерам. Кинематографическая плотность деталей, особый покадровый ритм, взгляд как будто через самую четкую оптику. Очень надеюсь вскорости прочитать в культурной хронике, что продюсер такой-то утвердил бюджет «Чернышевского», а режиссер имярек завершает кастинг…
Распространенное заблуждение: полагать, будто Пушкин – это «наше всё», а в мире известность Александра Сергеевича нишевая и локальная. Так действительно было – до того, как Набоков проделал титаническую работу по переводу и подробнейшему разбору «Евгения Онегина» (два тома комментариев) – останавливаться сейчас на этих его трудах нет никакой возможности, да и кто я такой, в конце концов. Отмечу лишь, что исключительно благодаря Набокову в англоязычном мире Пушкин занял подобающее ему место в ряду мировых титанов литературы.
Эссе «Николай Гоголь» написано в военные 19421944 годы (Набоков в тексте приветствует победы русского оружия), в Штатах, а в СССР впервые увидело свет в № 4 «Нового мира» за 1987 год – едва ли не первая официальная публикация на Родине. Годы только добавили тексту крепости и – парадоксально – новизны; русскому читателю Набоков открыл Николая Гоголя как писателя мистического и совершенно инфернального, видевшего Россию насквозь и вглубь по меньшей мере в четырех ее измерениях. Согласно Владимиру Владимировичу, Гоголь – никакой не социальный реалист и обличитель национальных пороков и нравов, но визионер и медиум, наследник Данте и предшественник Даниила Андреева (знал ли Набоков про автора «Розы Мира»?). И ведь как это написано – профессор и шахматист, рассказывая о художнике, глубоко его волнующем и тревожащем, уходит в крутые метафизические виражи; мощь, поэтический напор при изощренной игре ума – Набоков подчеркивает, что для него подлинный Гоголь только в трех вещах: «Ревизоре», «Мертвых душах» и «Шинели». Остальное: веселую этнику «Вечеров на хуторе близ Диканьки», «Миргород» с «Тарасом Бульбой» (опытом ни много ни мало «Илиады» на русском языке), кошмарными пророчествами «Вия»; «Арабески» с «Портретом» и «Записками сумасшедшего» он проскакивает на скорости, отзываясь вполне пренебрежительно. Снисходительных оговорок, впрочем, удостаиваются «Иван Федорович Шпонька и его тетушка» и «Нос».
Однако и аргументация Набокова в его – и гоголевской («Это мир Гоголя, и как таковой он совершенно отличен от мира Толстого, Пушкина, Чехова или моего собственного. Но по прочтении Гоголя глаза могут гоголизироваться, и человеку порой удается видеть обрывки его мира в самых неожиданных местах») системе координат совершенно безупречна.
«Искусство Гоголя, открывшееся нам в „Шинели“, показывает, что параллельные линии могут не только встретиться, но могут извиваться и перепутываться самым причудливым образом, как колеблются, изгибаясь при малейшей ряби, две колонны, отраженные в воде. Гений Гоголя – это и есть та самая рябь на воде; дважды два будет пять, если не квадратный корень из пяти, и в мире Гоголя все это происходит естественно, там ни нашей рассудочной математики, ни всех наших псевдофизических конвенций с самим собой, если говорить серьезно, не существует».
Гоголевские штудии огромны, интерпретации многообразны – от эзотерических до попросту фантастических и безумных концепций, и интереснее всего работали как раз писатели – Василий Розанов, Андрей Синявский (Абрам Терц), из наших современников – Дмитрий Быков… Владимир Владимирович, однако, и на мой взгляд, превосходит всех глубиной и блеском, вот где настоящая работа для его отточенного стиля, когда стиль этот превращается в стилет, а то и скальпель, способный вскрывать совершенно нематериальные сущности.
Если в своей прозе Набоков – великолепен, умен, элегантен (но и предсказуем и однообразен), то в литературоведческой эссеистике – по-настоящему велик, и эманация этого величия сопровождает не только его героев Гоголя и Чернышевского, но и всю русскую литературу, излучение это ровное и постоянное, модой и политикой не определяемое. Налицо и трансформация образа: вместо аристократа и сноба перед нами высококвалифицированный работяга литературы, мастер с умными руками и легкой головой.
Хронологического набоковского соседа – Лаврентия Берию – тревожить больше не будем: о некоторых причудах посмертных судеб было сказано в самом начале.
Лимонов в постели с гвоздями[13]
Радикальной интеллигенции из числа поклонников Эдуарда Лимонова не стоит высокомерно третировать Юрия Дудя. Про него, разумеется, всё понятно, однако, как говорил наш национальный драматург, «для таких случаев Робинзоны-то и нужны».
Дудь, то ли в погоне за вечным хайпом, то ли – конспирологическая версия – следуя чьей-то авторитетной и настоятельной рекомендации, пригласил на эфир старого революционера и живого классика литературы. И тем самым в очередной раз Эдуарда Вениаминовича актуализировал в переломный для русской жизни момент. Признаем подобный факт, не жеманясь, – даже такие явления, как Лимонов, нуждаются в информационном разогреве посредством горячих технологий.
Юрий Дудь сменил имидж пытливого тусовщика на образ боксера-фрика; непропорционально большая голова вкупе с неизменным оскалом зубов и хаотичными движениями рук прямо-таки провоцируют соперников устроить клоуну мясорубку. Ни у кого, однако, не выходило, зато в процессе возникали свежие смыслы и неизбывные тени – например, мертвый Березовский в диалоге с неопрятно стареющим хулиганом Доренко.
Так и здесь Дудь, естественно, сам того не желая, перепрыгнул и вовсе на несвойственное ему поле и поставил перед нами вполне национального масштаба вопрос о количестве и качестве сделанного Лимоновым.
Забавно, но с политикой картина куда очевиднее, чем с литературой. Ну да, Лимонов написал 73 книги – почти по количеству прожитых лет. Среди них – роман, взорвавший пуританскую традицию русской литературы (с нажитыми на тот момент комплексами соцреализма), с которым, оказывается, знакомо даже дудь-поколение, как минимум с одной его сценой. Сотню-другую (да и третью, чего там) стихов, великих даже на золотом фоне русской поэзии. Их «великолепный, мускулистый стиль», как характеризовал сам автор, никогда не хворавший скромностью.
Мало? Ему всё мало.
Принципиально, на мой взгляд, другое. Лимонов перепрограммировал русскую литературу, задал ей свежую матрицу. Объясню на одном, ключевом и типологически близком примере.
Главный революционер в русской литературе – Рахметов из романа Николая Чернышевского «Что делать?». Образ универсальный и радиоактивный. Архетип.
…Прогрессивно мыслящие читатели захлебываются в недоумениях – и как такой нудный, скучный, дурно написанный (в Петропавловской крепости, между прочим написанный) роман гипнотически воздействовал на поколения лучших соотечественников? Смешно и нелепо. Ага, задайте этот смешной вопрос Владимиру, скажем, Ленину, который признавался: «Чернышевский меня глубоко перепахал».
Революция уже победила, а Рахметов оставался в топе. Да, время требовало новых героев-революционеров, но ничего убедительного не получалось: или пародийно-инфернальные байрониты (у практикующего Революцию прозаика Бориса Савинкова), или евангелизированные начинающие интеллигенты (Павел Власов из романа Горького «Мать»). Блестяще получился молодой революционер Павел Корчагин у Николая Островского, но это и был модернизированный Рахметов, и постель из гвоздей закономерно эволюционировала в инвалидную коляску.
Для Рахметова и Корчагина революция – это жесточайшее послушание, аскеза, полная самоотдача, доходящие до самоистязания. Революционные сверхчеловеки не имели права ни на что человеческое. Именно поэтому не само по себе революционное искусство, но житийно-героическое его направление так жестко табуировали гастрономию и эротику.
Литературное время шло, а образ довлел настолько мощный, что в него без труда помещался даже красный император Иосиф Сталин с его маршальским кителем и единственной парой сапог. В постель с гвоздями укладывали кубинских революционеров Фиделя и Че и нашего космического революционера Гагарина. Пока не явился Лимонов и всё это не отменил. Он не создавал образов революционеров, он сам им стал. Доказав, что между митингами, войнами и тюрьмами революционер может и должен иметь свое шампанское, устрицы, постель с резвящимися вакханками – и никаких гвоздей.
Ярче всего у писателя Лимонова получаются с одной стороны – радикальные практики и персонажи, с другой – чистые потоки белого вина, вереницы salmon steak`ков и горы бараньих отбивных. Всюду жизнь, революция – жизнь вдвойне, на скорости и градусе, если у предшественников она была служение и необходимость, у него стала еще – и прежде всего – праздником.
Сашу Тишина из романа Захара Прилепина «Санькя» миллионы читателей полюбили именно за это – за слишком и полнокровно человеческое в юном революционере. И таких Санек в русской литературе – и революции – будет еще обнадеживающе много.
Парадоксально при этом, что Рахметов никуда не исчез – и образ этот оказался вдохновенно интерпретированным у другого лучшего лимоновского ученика – прозаика Андрея Рубанова. Его истязающие себя ради служения химерам успеха и бизнеса банкиры и спортсмены, бизнесмены и продвинутые гангстеры, достигающие многого и обязательно ломающиеся, те же самые корчагины и рахметовы, часто с наганом в руке, вот только без главной идеи в башке. Но и они не безнадежны, поскольку у них есть дети-дуди. Иногда вспоминающие про Деда и устраивающие с ним абсурдистский диалог инопланетян, которые, впрочем, состоят друг с другом в каком-то странном межпланетном родстве. Дед и внуки, разницу в возрасте которым сформировала Эйнштейнова нелинейность космического времени.
Но в России даже она преодолима.