Александр Галич: эмиграция в народ[14]
К 100-летию со дня рождения поэта и драматурга
Многие добавили бы – «диссидента». Однако из всех борцов с советской системой Галич был, пожалуй, самым беззаботным и обаятельным, «мечом Божиим» и большим политиком себя ни разу не мыслил – и, на сегодняшнее историческое послевкусие, вины его в крушении строя немного, а в разрушении державы – и того меньше.
Диссидентство состояло в том, что он любил Россию и не любил начальства, был задирист и высокомерен, бил горшки и гулял по буфетам, дружбу ценил выше службы и всю творческую жизнь то в фельетонном, то в мучительно-гамлетовском духе размышлял о феномене Иосифа Сталина. Букет вполне современный.
Галич куда больше, чем авторитетные коллеги по борьбе, прописан в сегодняшней повестке огромной страны. Водородная бомба и проспект А. Д. Сахарова – явления довольно абстрактные; масштабные идеи, архипелаги и колеса А. И. Солженицына, Галичева сверстника, тоже с трудом приложимы к нашей реальности. А вот мемы «Оказался наш отец не отцом, а сукою», «Как мать, говорю, и как женщина, требую их к ответу», «А из зала мне кричат: давай подробности», как и десяток других, прочно поселились в языке и в повседневной речи, не требуют атрибутирования, что есть лучшее качество жизни поэта после смерти.
Вообще, с Александром Аркадьевичем всё интересно – и через сто лет после рождения и через сорок с хвостиком – после гибели.
В последние годы регулярно приходится слышать, что Галич вновь становится актуален. Предполагается, видимо, его созвучие возродившейся романтике кухонного сопротивления. Но вот ведь в чем дело – набор его героических баллад («Летят утки», «Старательский вальсок», «Кадиш. Поэма о Януше Корчаке» и пр.) при жизни автора звучал круто диссидентски только с учетом контекста. Когда слился контекст, остались отличные гимны, скорее экзистенциальные, чем социальные:
И ты будешь волков на земле плодить,
И учить их вилять хвостом!
А то, что придётся потом платить,
Так ведь это ж, пойми, – потом!
И что душа? – Прошлогодний снег!
А глядишь – пронесёт и так!
В наш атомный век, в наш каменный век,
На совесть цена пятак! —
которые обязательно уйдут в подростковый и юношеский оборот. Как это часто бывает с поэтической героикой, пережившей породившие ее исторические обстоятельства и пожелавшей остаться в вечности. Так стало с книжками Р. Л. Стивенсона, Аркадия Гайдара да и «Мастером и Маргаритой» Булгакова. Ряд длинный и почтенный. Чем меньше объяснять нашим детям о шотландских мятежниках, шпиономании 1930-х, рапповской критике и лагерных вертухаях – тем оно романтичнее и педагогичнее. Младший современник и коллега Галича, Владимир Высоцкий, пел в «Балладе о борьбе» (с «подлецом, палачом» в первую очередь): «Значит, нужные книги ты в детстве читал». И песенный корпус Галича без особых оговорок попадает в вечную категорию «нужных книг».
Спрашивайте, мальчики, отцов!
Сколько бы ни резать ветчину,
Сколько бы ни резать ветчину —
Надо ж отвечать в конце концов!
Здесь любопытно, через годы, именно нивелирование идеологического знака. Вот сюжет «Галич и русские рэперы»: Ноггано, почти официальный, перепевает «Облака плывут в Абакан», а весь из себя протестный Face едва ли когда слышал об Александре Аркадьевиче…
Есть, впрочем, куда более прагматический запрос – очередная попытка отечественной интеллигенции не пропасть поодиночке, сплотившись вокруг либеральных идей (а по сути, неолиберальных социально-экономических практик) и проклятий очередному режиму. На сегодняшние деньги тут есть и некоторый налет мессианства; группа (она же секта по многим видовым признакам) взыскует не только вождей, но и пророков из недавнего прошлого. С давними сплошь и рядом возникают вопросы, с недавними, пожалуй, тоже – казавшиеся бесспорными Бродский и Высоцкий не сдали партминимума на предмет отрицания имперского и советского.
Галич, безусловно, искренне позиционировал себя певцом интеллигенции, страстно желал в подобном качестве утвердиться… Но как раз это, воля ваша, – самое слабое в его творчестве. Все эти «Литераторские мостки», эпитафии мертвым писателям («как гордимся мы, современники, что он умер в своей постели»), собранным в аглицкий клуб «затравленных и замученных». Перемежаемые байками из жизни великих в непроизвольном духе хармсовских анекдотов (абсурдист-метафизик Хармс тоже угодил в ведомость оплакиваемых классиков). Взрослый грузный дядя на цыпочках перед школьными портретами, весь в слезах и аккордах… Пафос, переходящий в пошлость, алхимическая реакция, сопровождающая любую кумирню в рукотворном подполье.
Дмитрий Львович Быков о «случае Галича» говорит как о победе искусства и таланта над биологическим и сословным носителем – когда барин и пижон, преуспевающий сценарист, соавтор сталиниста-соцреалиста Петра Павленко, награжденный Почетной грамотой КГБ СССР, становится поэтом сопротивления, «выпевается в мировые менестрели» (впрочем, это уже Юрий Нагибин). Призвание оказывается сильнее тяги к признанию – официальному – и комфорту, а снобизм – активный катализатор этих процессов.
Но мысль эта работает не то чтобы в противоположном, а просто в другом направлении, заземляется: тот же микс из дарования и осознания собственной миссии (может, и снобизм, чего там, полезное иногда свойство) выносит художника из группы-кухни-тусовки-секты и прибивает к стихии более существенной и вообще вневременной. Собственно, к народу.
На слуху сегодня (и, повторяю, за счет ушедших в бытовой язык десятков цитат) вещи Галича, в которых преобладает эдакое некрасовское звучание, когда сюжет, пафос и «направление» растворяются солью в похлебке главной жизни. «Больничная цыганочка», «Песня-баллада про генеральскую дочь», «Вальс его величества» («Не квасом земля полита»), «Красный треугольник», «Тонечка», «Вечер, поезд, огоньки, дальняя дорога» и даже такие редкости и красоты, как «Песня шофера, бывшего семинариста». Истории про передовика производства Клима Петровича Коломийцева и майора Егора Мальцева – чего уж более советского/антисоветского, какая разница, как говорил Сергей Довлатов. Ан нет – реалии выпарились, словесный спирт остался… Здесь, конечно, не «народность» как таковая, но социальный театрик: барин приходит к народу и снисходительно что-то про него бацает, имея свою идею и выгоду, но народ-то как раз больше всего такую антрепризу уважает: поскольку со стороны он, народ, выглядит понятнее, значительней и историчнее.
Да, конечно, гражданка гражданочкой,
Но когда воевали, братва,
Мы ж с ним вместе под этой кожаночкой
Ночевали не раз и не два.
И тянули спиртягу из чайника,
Под обстрел загорали в пути…
Нет, ребята, такого начальника
Мне, наверно, уже не найти!
И актуален Галич (навсегда уже, наверное) именно на этом рельефном фоне. Еще лыко в строку: было дело, Александр Аркадьевич переживал, будто строчка «Поллитра всегда поллитра и стоит везде трояк» устарела, дескать, «из-за изменения политики цен». С тех пор не только политика цен, сам главный герой, «его величество» русский пролетариат, пропал как явление, а песня – живее многих живых.
P. S. Из афоризмов преферансиста Галича, не попавших в стихи и песни: «При коммунизме будут играть с открытым прикупом». Народу еще предстоит это проверить, и кто-нибудь обязательно доложит Александру Аркадьевичу о точности его пророчества.
Невозможность китайского Солженицына[15]
Валерий Есипов – вологодский историк, культуролог, биограф Варлама Шаламова, подготовил в год 100-летия А. Солженицына научно-публицистическое издание «Книга, обманувшая мир. Об „Архипелаге ГУЛАГ“ – начистоту» (М.: Летний Сад, 2018 г.). Это сборник статей и материалов (два десятка авторов – мемуаристы – узники ГУЛАГа, писатели-фронтовики, историки, социологи, публицисты), посвященных «главной» книге Солженицына с неизбежным и закономерным переходом на личность автора.
В предисловии Захар Прилепин сразу обозначает основные концептуальные и идейно-нравственные доминанты книги. Совершенно актуальные и отнюдь не ревизионистские: «По сути своей мы имеем дело с мощнейшим вирусом, где публицист огромного дарования щедро замешал страшную правду с жуткими домыслами. <…> Если пересмотреть отношение к „Архипелагу…“ – разве исчезнет правда о лагерях и репрессиях?
Нет, не исчезнет.
Правда Варлама Шаламова и правда Юрия Домбровского, правда тысяч и тысяч страшных свидетельств – как её можно оспорить? Она вбита в нас, как в камень, как в кость: исчезнет, только если рассыплемся мы сами».
И еще: «Где найдено оправдание людям, перешедшим на сторону фашизма в Отечественную войну? В „Архипелаге…“ можно это явственно расслышать. Александр Исаевич заходит то так, то эдак: колхозы, тюрьмы, пересылки, лагеря, голод – как тут не пойти в услужение к фашистам и кто смеет осудить сделавших такой выбор?
Народ смеет осудить, вот кто.
Нет такого права – на предательство Родины».
Начну с «домыслов», той самой, увы, вбитой скрижалями «Архипелага» в массовое сознание ошеломляющей цифры в 66 якобы миллионов погибших в СССР от политических репрессий. Валерий Есипов еще раз останавливается на первоисточнике – «эмигрировавшем профессоре Курганове» (как характеризовал его сам Солженицын). А вот как аттестует составитель сборника: «Курганов Иван Алексеевич (наст. фамилия Кошкин, 1895–1980) – русский и советский экономист, в 1942 г. в г. Ессентуки по время оккупации перешел на сторону гитлеровцев и затем остался на Западе. Посвятил себя антисоветской деятельности и публиковался в эмигрантской прессе. „Профессором статистики“ отнюдь не был, вопросами советской демографии занимался дилетантски, исходя из предвзятых и методологически неверных предпосылок о динамике естественного прироста населения, какой она сложилась в конце XIX века. Солженицын ссылался на подсчеты Курганова в его статье „Три цифры“, опубликованной в 1964 г. в газете „Новое русское слово“ (Нью-Йорк). Возможно, пересказ этой статьи писатель слышал по западному радио. Постоянная ссылка на Курганова свидетельствует о дилетантизме, а также и о безответственности самого Солженицына, пренебрегавшего доводами авторитетных западных демографов».