Однако на эмоциональном уровне Дудь, сам того не желая, конечно, включает ностальгию по могучей советской империи, осознание того, что именно она сообщила героям фильма смысл существования на всю оставшуюся жизнь…
Или вот Владимир Сорокин, большой писатель, вдруг переставший быть актуальным, делится с изданием The Insider впечатлениями о нашумевшем проекте «Дау», к которому на первоначальном этапе имел некоторое отношение.
«Дау», кстати, вполне уместен для иллюстрации нашего разговора – в процессе, который долгие годы и казался конечным результатом, фигура гениального советского физика отошла на третий план, а ключевым стало воспроизводство тоталитарного быта и стиля. Интеллигенты, ознакомившиеся с проектом фрагментарно, заметно конфузятся в комментариях, боясь, похоже, и самим себе признаться, что мы имеем дело с неизвестной науке манией автора проекта – режиссера Ильи Хржановского. И гора этой мании родила… нет, не мышь, но циклопическую бессмыслицу, где обнадеживающая привязка к реальности – именно «советское» и «коммунистическое».
Сорокин над былым соавтором иронизирует и вообще показывает, что природу и мотивацию (мессианство в миксе с шарлатанством) затеи понимает прекрасно: «Готовилось нечто грандиозное. Лучшие представители человечества должны были собраться на премьере и содрогнуться. <…> В пустом кинотеатре я один полтора часа смотрел материал о жизни в „институте“: знакомые и не очень постсоветские люди, одевшись в одежду сталинского времени, „отождествлялись с эпохой“. У кого получалось, у кого не очень. <…> Знакомый режиссер высказался метафорически: „Не знаю насчет вклада “Дау” в кинематограф, но Илья вырыл труп Совка и забил в него осиновый кол. За это ему спасибо!“ Согласен. Главная идея перформанса так и прочитывается. Началась шумная премьера в Париже. Рассмешила обида зрителей на бардак с показом материалов. Господа, на сцене Постсовок вставляет Совку со стонами, слезами и руганью, а в зрительном зале должен быть абсолютный порядок с попкорном и кондиционером?!»
Однако захотелось поинтересоваться у автора, слывущего превосходным стилистом: вот эти люди на экране – они «не очень знакомые» или «не очень постсоветские»? Как-то у вас, Владимир Георгиевич, не очень внятно прописано. Есть и другой вопрос к без пяти минут классику с репутацией изобретательнейшего постмодерниста: а вот это густое обилие терминов «Совок» и «Постсовок» (я еще не все процитировал) – оно чем объясняется? Неужели настолько плотной и продолжительной их концентрацией в отдельном художественном сознании?
Сценарист и прозаик Ольга-Погодина Кузмина очень точно определила якорные точки подобного типа мышления: «Понятно, почему диссидентство цепляется за „совок“ и тащит из могилы чучело Сталина. Больше никаких смыслов не придумано за 30 лет, ничего нового не предложено. Ни одной гуманистической, созидательной идеи. Интеллектуальное превосходство, тоже состоящее в основном в развенчании советского мифа – изъедено молью, как изношенная шуба. „Облезлый барин“ все ещё смотрит вокруг с привычным презрением, все выискивает повод блеснуть „сакральным знанием“. И не замечает, что и родной ему совок, и постсовок, и диссидентство, и „ужасные кгбшники“ —все превратились в нормальных капиталистических спекулянтов, которых давно не волнует ничего кроме денег. Нет, его товар все ещё продаётся, но по большей части на экспорт – где тоже ещё целые университеты и академии все ещё всерьёз исследуют „совок“ и прочие аммониты».
Сами понимаете, народу такие кульбиты не то чтобы не по уму, но как-то не ко времени и не по возможностям. В том смысле, что времени на всё это – ностальгию с реконструкцией for sale – элементарно не хватает. Народ эти три десятка лет учился трудному бизнесу выживания и новому врастанию в старую землю, роптал, ждал, когда государство совпадет с ним если не во внутренних, то внешних представлениях о справедливом мироустройстве. Ну да, народ подчас вздыхает о прошлом, которое видит славным или как минимум значительным, об утраченных социальных благах, достоинстве человека и гражданина, противится ампутации исторической памяти…
Однако «Совка» как идеологии (есть еще уродливый термин «совкодрочество», либерального, естественно, происхождения) в подобном образе мыслей куда меньше, чем в оголтелых интеллигентских конструкциях. Народный психоанализ объясняет этот сюжет просто: «с больной головы на здоровую».
Пелевин: нельзя за флажки[24]
Виктор Пелевин был когда-то писателем, а стал фигурантом литературного календаря.
Листопад, очей очарованье, вход в отопительный сезон, новый роман Пелевина. Неделя анонсов, декада рецензий, которые сдают уже по весу и поголовью. Названия и направление изданий, в которых публикуются разборы, давно никого не интересуют, равно как разнообразие критических интерпретаций. Даже сальдо положительных и отрицательных откликов никак теперь не подсчитывается.
В текущем году всё было даже гуще обычного: от словосочетания «новый роман Виктора Пелевина» поселялась внутри какая-то уж вовсе сартровская тошнота. От другого – «Тайные виды на гору Фудзи» – какое-то шершавое дежавю. Как будто кожу луны драят стругацким рубанком.
Я не буду рецензировать «Тайные виды», потому что говорить тут совершенно не о чем. Сюжет? Две линейно и лениво разматываемые истории о тотальной невозможности достичь… нет, не просветления даже, а простого человеческого счастья. Язык? Невольная стилизация газетных передовиц в эпоху полного вымирания бумажной прессы – большинство региональных телеграм-каналов написаны точнее, изысканней и, естественно, лаконичнее. Фирменные хохмы, мемы, или, по-старинному выражаясь, приколы? Совсем туго. Глагол «мету» (уважающий труд уборщиц) и хештэг #metoo придуманы до Пелевина, а сомнительный неологизм «пиздокрюк» заставит пренебрежительно ухмыльнуться любого народного матерщинника. Философия, идеи, коаны, стратагемы? Этого немало, но в отсутствие парадокса и при концентрированном присутствии брюзгливой интонации поиск истин оборачивается нагромождением пошлостей, чаще бытовых, чем метафизических. Некоторые критики говорят о спасительной грусти, разлитой в романе, но я бы не рекомендовал путать скуку с печалью, хотя бы потому, что в скуке и близко нет той щемящей ноты, которая едва ли не каждый рассказ раннего Пелевина делала поэтическим шедевром.
«Тайные виды на гору Фудзи» – не первый пелевинский роман, для которого уместно сравнение с лентой социальной сети. Немного систематизированной и беллетризированной. В былые годы Пелевин в одиночку работал фейсбуком, за либеральных и патриотических блогеров, лириков и циников и был вполне себе в поле воин. Но технологии подвергли сильной инфляции и эту сторону его писательского таланта.
Виктор Олегович, впрочем, не только формирует литературный календарь – он состязается. Есть в русской словесности утомительное ветеранское двоеборье «Пелевин – Сорокин». Почти по Даниилу Хармсу:
Клоун Петька
Ударит клоуна Кольку.
Клоун Колька
Ударит клоуна Петьку.
Ученый попугай
Съест моченую
Редьку.
Раньше два классика 1990-х в духе исповедуемого постмодерна писали друг на друга памфлеты и шаржи, но вот уже пару лет меряются почти синхронно выпускаемыми произведениями. По результатам 2017 года следует признать победу Виктора Олеговича, поскольку сорокинская «Манарага» была провалом химически чистым, одновременно литературным и кулинарным – именно этим стихиям посвящался беспомощный и буксующий сюжет романа Владимира Георгиевича. Тогда как пелевинский «iPhuck 10» случился вещью хоть вымученной и затянутой, но хотя бы не без проблесков.
В нынешнем сезоне Владимир Сорокин отметился сборником «Белый квадрат», который хорош уже тем, что – не роман. Впрочем, тут вспоминается афоризм одного вождя сверхдержавы, по совместительству – незаурядного литературного критика. «Оба хуже».
Кстати, может, как раз здесь, в «нероманности», выход и для Пелевина? И, скажем, не в сборнике рассказов (было, было!), а в написании нон-фикшн? Возможно, в смене жанра его шанс на прыжок со скрипучего колеса писательской сансары, способ преодолеть карму и достичь просветления.
Ну вот я бы, например, с огромным воодушевлением встретил следующие новинки от Виктора Олеговича:
1) «200 способов заваривания чая» с комментариями;
2) Мистифицированный том переписки с Карлосом Кастанедой;
3) Сравнительное жизнеописание семи российских олигархов;
4) Иллюстрированный путеводитель по Внутренней Монголии (вариант – криптонавигатор по роману Юрия Мамлеева «Шатуны»);
5) Наконец, нормальные воспоминания о Москве 1980–1990-х, включающие историю первых публикаций классика в журнале «Химия и жизнь».
Ну и т. д., а то ведь за романами можно и не успеть…
…Проблема Виктора Олеговича в том, что он слишком боится перестать быть писателем. Или считаться таковым, что для него одно и то же. Безжалостный аналитик, циник, хроникер рискованных трипов, гуру и эзотерический сталкер, сегодня больше всего страшится выйти за любые флажки. «Не выходи из комнаты, не совершай ошибку». Пелевин, похоже, воспринимает литературу как суровую возрастную супругу-мегеру, к тому же полностью зависимую от тусовочных норм и правил.
Пелевин страшно литературный человек, поздний ребенок Серебряного века. Вот эту брюзгливую, унижающую всё и вся интонацию он взял у Ивана Бунина (мне уже приходилось об этом говорить подробно и, надеюсь, аргументированно), а правила писательской жизни – у Николая Гумилева. Тот говорил своей молодой жене, Анне Ахматовой: «Аня, задуши меня собственными руками, когда я начну пасти народы». Николай Степанович имел в виду известную тенденцию русских классиков: когда национальный гений, отбросив всякую художественность и условность, прямо начинал учить, жучить, проповедовать… Гоголь, Достоевский, Толстой…