— Ладно, я тебя у вас дома подожду.
Шевек широким шагом двинулся по улице, а Бедап еще немного постоял, глядя ему вслед, перед зданием Координационного Совета. Был холодный весенний день; светило солнце, дул сильный ветер. Улицы Аббеная казались очень чистыми, будто вымытыми, полными солнечного света и людей. Бедап ощущал одновременно приятное весеннее возбуждение и странную подавленность. Он решил сразу пойти в общежитие Пекеш, где теперь жили Шевек и Таквер, надеясь, что Таквер с малышкой уже дома.
Появлению на свет Пилюн у Таквер предшествовали два выкидыша, и они с Шевеком уже не ждали ребенка, когда у них родилась вторая дочка. Это был поздний ребенок, слабый и маленький, но родители страшно радовались и очень ее любили. Пилюн и теперь еще, когда ей шел второй год, была просто крошкой, хрупкой, с тоненькими ручками и ножками. Беря ее на руки, Бедап всегда испытывал легкий страх — ему казалось, что он может сломать малышку, если чуть крепче сожмет ладони. Он очень любил Пилюн и приходил в восхищение от ее огромных, с поволокой серых глаз; и девочка была к нему нежно привязана и абсолютно ему доверяла, но, касаясь этого хрупкого тельца, он, как никогда раньше, отчетливо понимал, в чем привлекательность жестокости и почему сильные так любят мучить слабых. И от этого испытывал еще больший страх за Пилюн и нежность: он, казалось, впервые начинал понимать то, что и сам, пожалуй, пока не мог выразить словами: родительские чувства. Он был прямо-таки на верху блаженства, когда Пилюн называла его «тадде».
Комната у Шевека и Таквер была вполне просторная, с двумя кроватями. На полу лежала циновка; никакой другой мебели в комнате не было — ни стульев, ни столов, только небольшой передвижной «манеж» для малышки да ширма, которые загораживали ее кроватку вечером. Таквер, выдвинув из-под одной из кроватей огромный ящик с бумагами, перебирала их — явно что-то искала.
— Ох, Дап, дорогой! — улыбнулась она. — Ты не посидишь немного с Пилюн? — Девочка уже устремилась к нему навстречу, и он уселся с нею на вторую кровать, у окна. — Она мне уже раз десять все перепутать успела! Я минут через десять закончу, хорошо?
— Не торопись. Я с удовольствием просто посижу спокойно. Мы тут с Пилюн поговорим... ах ты, моя хорошая! Ну, что скажешь своему тадде Дапу?
Пилюн, уютно устроившаяся у него на коленях, принялась изучать его ладонь и широкие грубоватые пальцы. Бедапу всегда бывало стыдно, что у него такие уродливые ногти; он, правда, больше не грыз их, оставил эту дурацкую детскую привычку, однако ногти так и остались деформированными. Пилюн разгладила ему ладошку и каждый палец в отдельности.
— Какая все-таки приятная у вас комната, — сказал он. — Окно на север выходит... И здесь всегда так спокойно.
— Да, да... Ш-ш-ш, погоди... Я тут считаю...
Через некоторое время Таквер закончила свои подсчеты, убрала бумаги в ящик и снова засунула его под кровать.
— Ну вот и все! Извини, пожалуйста. Я обещала Шеву, что пронумерую для него страницы рукописи... Пить хочешь?
На многие продукты все еще соблюдались ограничения, хотя уже и не такие строгие, как пять лет назад. Фруктовые сады Северного Поселения не так сильно пострадали от засухи, и в прошлом году сушеные фрукты и фруктовые соки имелись уже в достатке. На подоконнике стояла большая бутылка с соком, и Таквер налила каждому по полной чашке; чашки были довольно грубые — оказалось, их сделала Садинна уроках гончарного мастерства. Таквер села напротив Бедапа и, улыбаясь, посмотрела на него:
— Ну, как там дела в Координационном Совете?
— Все то же самое. А как дела у вас в лаборатории?
Таквер опустила глаза в чашку, чуть покачивая ею.
— Не знаю. Я подумываю уйти оттуда, — сказала она, помолчав.
— Но почему, Таквер?
— Лучше уйти самой, чем дожидаться, чтобы тебе сказали... Беда в том, что я люблю эту работу. И она у меня действительно спорится. И в Аббенае есть только одно место, где я могла бы заниматься своим делом. Но если все остальные члены твоей исследовательской группы решили, что ты к данной работе никакого отношения не имеешь...
— На тебя еще больше давят?
— Все и постоянно, — сказала она и быстро глянула в сторону двери, словно боялась, что Шевек уже пришел и случайно ее услышит. — Некоторые ведут себя просто неслыханно! Да что там говорить, ты и сам знаешь...
— В том-то и дело, что я ничего толком не знаю, и очень рад, что застал тебя одну. Мы — Шев, я, Скован, Гежач — большую часть времени проводим либо в типографии, либо на радиостанции; у нас нет постоянных мест работы, и мы не так часто общаемся с другими людьми, не считая членов нашего Синдиката. Я, правда, регулярно бываю в Координационном Совете, но это дело особое. Там я главным образом борюсь с оппонентами, которых сам себе создаю. Ну а ты-то здесь при чем? Что они против тебя имеют?
— Они меня ненавидят, — сказала Таквер тихо и глухо. — Это настоящая ненависть, Дап. Руководитель моего проекта вообще не желает со мной разговаривать. Ну ладно, это не такая уж большая потеря — он все-таки сущий чурбан. Но некоторые другие прямо говорят мне... Там есть, например, одна женщина... И здесь, в общежитии тоже... Я член санитарной комиссии нашего блока, и однажды мне пришлось зайти к одной из моих соседок, так она мне буквально слова сказать не дала, орала: «Даже не пытайся ко мне в дом влезть! Знаю я вас, предателей проклятых! Подумаешь интеллектуалы! Все вы законченные эгоисты!», и так далее... А потом она захлопнула дверь у меня перед носом. Цирк да и только. — Таквер невесело улыбнулась. Пилюн, увидев ее улыбку, тоже заулыбалась, поудобнее прислонилась к плечу Бедапа и зевнула. — Но, понимаешь, меня все это пугает. Я вообще трусиха, Дап, если честно. Я не терплю никакого насилия. Мне даже неодобрительное отношение выдержать трудно!
— Еще бы! Единственная гарантия нашей безопасности — это одобрение наших драгоценных соседей. При наличии государственной власти можно нарушить закон и надеяться все же избежать наказания, но у нас очень трудно, невозможно нарушить привычку, традицию; она обрамляет всю нашу жизнь, держит ее в жестких рамках не хуже закона... Мы еще только начинаем чувствовать, что это такое — пребывать в состоянии перманентной революции. Как раз об этом говорил сегодня на собрании Шев. На самом деле это вовсе не так уж приятно и удобно для нормального человека.
— Некоторые это все же понимают! — сказала Таквер с уверенностью и неожиданным оптимизмом. — Знаешь, какая-то женщина в трамвае вчера — не помню, где я ее встречала раньше? может, во время дежурства по дому?.. Так вот, она мне вдруг и говорит: «Должно быть, замечательно жить вместе с великим ученым! Это ведь так интересно!» И я ответила: «Да уж, не соскучишься; по крайней мере всегда найдется о чем поговорить... Пилюн, не засыпай, детка! Шевек скоро придет, и мы все вместе пойдем в столовую. Потормоши ее, Дап. Ладно, по крайней мере, как видишь, эта женщина, хоть и знает прекрасно, кто такой Шев, не испытывает к нему ни ненависти, ни неодобрения. И вообще она очень милая...
— Ну хорошо, но разве большинство понимает, что Шевек — гениальный ученый? — сказал Бедап. — Забавно, ведь и я тоже не могу понять его книг! Сам он считает, что на Анарресе несколько сотен людей все же способны в них разобраться. Например, эти студенты-энтузиасты, которые все пытаются организовать курс лекций по теории Одновременности. Но, по-моему, он преувеличивает' понимают его теорию максимум несколько десятков человек — и это еще очень неплохо! Но ты права: люди о нем знают, они чувствуют, что этим человеком стоит гордиться. Мне кажется, это заслуга нашего Синдиката. Хотя бы отчасти. Мы напечатали труды Шевека. Возможно, это единственная стоящая вещь, которую мы сделали, но, по моим оценкам, и это уже очень неплохо.
— Конечно! Что-то ты тоже невеселый, Дап. День был тяжелый? Заседание Совета плохо прошло?
— Плохо. Очень плохо! Мне бы очень хотелось хоть немного развеселить тебя, Таквер, да что-то не получается. Синдикат стремится взорвать то основное чувство, которое связывает все наше общество: страх перед чужими, перед «внешним врагом». Сегодня, например, один юнец открыто угрожал нам насильственными мерами, чуть ли не казнями и арестами. Что ж, мысли-то у него убогие, но ведь найдутся и другие, которые его идеи подхватят... И еще эта Рулаг, черт бы ее побрал! Впрочем, она потрясающий оппонент!
— А ты знаешь, кто она такая, Дап?
— А что?
— Неужели Шев никогда тебе не говорил? Хотя он о ней старается не вспоминать... Рулаг — мать Шевека.
— Мать?
Таквер кивнула:
— Она уехала в Аббенай, когда ему еще двух не было. Бросила, по сути дела. С ним остался отец. Ничего необычного, конечно... Вот только Шев... Понимаешь, у него на всю жизнь осталось такое ощущение, будто он потерял что-то самое важное. И, по-моему, его отец тоже очень страдал. Шев, конечно, никаких глобальных выводов из этого не делает — ну там, что своих детей всегда следует воспитывать самим и тому подобное, — но то, что для него верность — самое важное качество, это несомненно. И, по-моему, коренится все в его прошлом.
— Но вот ведь что странно! — воскликнул Бедап, совершенно забыв о крепко спящей у него на коленях Пилюн. — Что она-то от Шева хочет? Почему она так злобно ведет себя по отношению к нему? Она ведь явно ждала сегодня, что он придет на это собрание, прекрасно зная, какие важные для него будут обсуждаться вопросы, и прекрасно понимая, что он душа нашей группы. Да и весь наш Синдикат она ненавидит из-за него. Почему? Неужели это чувство вины, вывернутое наизнанку? Неужели одонийское общество настолько прогнило, что даже вроде бы «разумные» поступки мотивируются подобными чувствами — смесью вины и ненависти?.. А знаешь, Таквер, теперь, когда ты мне об этом сказала, я думаю: они ведь действительно похожи! Только в Рулаг все как бы затвердело, стало каменным... умерло...
Он не успел договорить: дверь открылась и вошли Шевек и Садик. Садик исполнилось десять; она была довольно высокая для своего возраста и очень худая — одни ноги. И целое облако густых темных волос на голове. Бедап видел теперь Шевека в новом свете — его неожиданно близкого родства с Рулаг — и точно открывал своего старого друга заново. Он только сейчас обратил внимание, какое измученное у Шевека лицо; прекрасное, полное жизни, но совершенно измученное, даже истощенное. И очень, очень необычное; они с Рулаг были, безусловно, очень похожи, но все же в его черт