— Отличная идея. Учреждаем частную школу. Что-то этакое эксклюзивное. — Старки перебирает в уме все известные ему виды водяных птиц. — Назовём-ка себя... Академия «Пеликан».
— Здорово! Символично.
— Пусть эта девочка-художница, как её там, создаст новый дизайн для одежды. Но ничего такого яркого, как для «Утки». Цвета академии «Пеликан» — бежевый и зелёный.
— Можно я придумаю нашей школе легенду?
— Валяй.
Прятаться на виду у всех, чуть ли не размахивая красным флагом банды беглецов — это тактика хитрая, тут важно не переступить черту; и Старки отлично умеет держаться на тонкой грани, словно умелый канатоходец.
— Легенда должна звучать достаточно правдоподобно, чтобы одурачить юнокопов, если что, — говорит он.
— Юновласти — сборище идиотов.
— Ничего подобного, — возражает Старки. — Если недооценить противника, то можно очень быстро угодить к нему в лапы. Юнокопы очень даже умны, значит, мы должны быть умнее. А когда мы нанесём удар, то он будет таким, что они нескоро опомнятся.
С момента их трагически закончившегося полёта они не освободили ни одного аистёнка. Ещё живя на Кладбище, Старки спас от расплетения нескольких подкидышей, однако все списки с именами обречённых ребят остались у Коннора. Без этих списков Старки не знает, кого нужно спасать. Но он находит выход из положения. Выручать аистят по одному и в качестве предупреждения для других жечь их дома — это, конечно, правильно и благородно, но Старки знает — существуют более эффективные методы борьбы.
В своём кармане он держит рекламный проспект одного заготовительного лагеря. Как всякий подобный проспект, он пестрит буколическими пейзжами и портретами обитателей лагеря — если и не счастливых, то, по крайней мере, примирившихся со своей судьбой.
«Щемящее и прекрасное путешествие, от которого зависят жизни многих людей!» — провозглашает брошюра.
— Что, Старки, жизнь надоела? — интересуется Бэм, застав его за разглядыванием проспекта тем же вечером. — Неужто собираешься расплестись?
Он пропускает мимо ушей её подначку.
Этот лагерь находится в Неваде, к северу от Рино, — поясняет он. — В Неваде самая ленивая молодёжная Инспекция в стране. К тому же там очень много аистят, ждущих расплетения. Обрати внимание: в этом заготовительном лагере не хватает хирургов, они не успевают оперировать.
Он одаривает её улыбкой «парня, своего в доску». Хватит уже держать планы при себе, пора начинать сеять семена великих свершений. Пусть Бэм узнает первой.
— Мы больше не станем возиться с каждым домом и аистёнком по отдельности, — гордо сообщает он ей. — Освободим целый заготовительный лагерь — одним махом.
И помоги Бог любому, кто окажется на его, Старки, пути.
16 • Риса
Сегодняшний выпуск «Новостей искусства» посвящён эпатажным работам Паулу Рибейру, бразильского скульптора, использующего весьма необычный материал. Взгляните на эти снимки: его произведения потрясают, интригуют и выводят из равновесия. Сам себя он называет «художником жизни», потому что каждая его работа складывается из расплетённых частей тела.
Нам удалось взять у Рибейру интервью во время его недавней выставки в Нью-Йорке. Он сказал:
«То, что я делаю, вовсе не так уж необычно. В Европе полно соборов, в отделке которых использованы человеческие кости; в начале двадцать первого века такие художники, как Эндрю Красноу и Гюнтер фон Хагенс работали с человеческой плотью. Я просто сделал следующий логический шаг. Надеюсь не только дать толчок для вдохновения, но и спровоцировать поклонников изобразительного искусства, ввергнуть их в состояние эстетического шока. Я использую части тел расплётов, чтобы выразить свой протест против расплетения».
На одной из этих фотографий изображена, по мнению Рибейру, лучшая его работа — ужасающая и одновременно интригующая. Этот действующий музыкальный инструмент, которому художник дал название «Органический орган», принадлежит в настоящее время частному собранию.
«Очень жаль, что моя самая выдающаяся работа находится в частном владении. Я хотел, чтобы её слышал и видел весь мир. Но, как и со многими расплетёнными, этому не суждено сбыться», — говорит Рибейру.
Риса видит во сне застывшие каменные лица. Бледные и измождённые, осуждающие и бездушные, они взирают на неё, но на этот раз не издалёка — они совсем близко, протяни руку — и коснёшься. Но протягивать Рисе нечего — рук у неё нет. Она сидит за роялем, а лица ждут сонату, которая никогда не будет исполнена; и только сейчас Риса осознаёт, что эти головы так тесно сдвинуты вместе, что у них просто не может быть тел. Одни головы, выстроенные бесконечными рядами; их столько, что не сосчитать. Риса в ужасе, но ей не под силу отвести взгляд.
Риса плывёт между сном и явью. Ей кажется, что она спит с открытыми глазами. Её взгляд падает на экран телевизора: там улыбающаяся женщина объясняется в любви чистящему средству для туалета. Реклама.
Риса лежит в удобной кровати в уютной комнате. Она никогда не бывала здесь раньше, и это хорошо, потому что куда бы она ни попала, хуже, чем те места, где ей довелось провести последнее время, быть просто не может.
Неподалёку сидит долговязый паренёк цвета умбры — как раз в этот момент он отвлекается от телевизора и смотрит на девушку. Риса не встречала его прежде, но лицо юноши ей знакомо — она видела его в рекламных объявлениях, гораздо более серьёзных, чем то, что демонстрируется сейчас.
— Как выяснилось, ты и вправду та, за кого себя выдаёшь, — произносит он, заметив, что Риса проснулась. — А то я тут думал, что какой-то идиотке взбрело в голову над нами пошутить.
В реальности он выглядит старше, чем в рекламах. Но, может, у него просто вид такой, усталый. Ему лет восемнадцать — её ровесник.
— Для тебя две новости, хорошая и плохая, — сообщает парень. — Хорошая: жить будешь. Плохая: у тебя воспаление на запястье от той ловушки.
На правом запястье Рисы пурпурного цвета отёк. Неужели она потеряет кисть? Наверно, вот почему ей снилось, что у неё нет рук. На ум девушке сразу приходит рука Коннора, вернее, рука Роланда, подшитая к телу Коннора.
— Только попробуй пересадить мне чужую руку! — грозит Риса. — Так залеплю в башку — на всю жизнь запомнишь!
Паренёк смеётся и указывает на свой правый висок, где виден тончайший шов:
— Да мне, вообще-то, уже залепили в башку, так что спасибо, не надо!
Риса смотрит на другую свою руку — на ней тоже повязка. Она в недоумении, почему.
— Ещё мы проверили тебя на бешенство. Кто это тебя цапнул — собака?
Ах да, точно. Теперь она вспоминает.
— Койот.
— М-да, тот ещё друг человека.
В убранстве комнаты множество блестящих деталей. На стене зеркало в золочёной раме. Люстра — сплошь мерцающие подвески. Всё вокруг сияет и искрится. Блестяшки. Огромное множество блестяшек.
— Где это мы? — спрашивает Риса. — В Лас-Вегасе?
— Почти. В Небраске. — И он снова смеётся.
Риса закрывает глаза и пытается восстановить в памяти цепочку событий, приведших её сюда.
После её звонка в хлеву появилось двое мужчин. Койоты к тому моменту уже убрались. Находясь в полубессознательном состоянии, Риса не запомнила подробностей. Незнакомцы заговорили с ней, но их вопросы и её ответы ускользнули из памяти. Ей дали воды, и её вывернуло. Тогда её покормили тёплым супом из термоса, и на этот раз Рисе удалось удержать его в себе. Затем её посадили на заднее сиденье комфортабельного автомобиля и увезли. Придётся бедным койотам искать следующий обед где-то в другом месте. Один из мужчин сел сзади, бережно приобнял девушку и что-то тихо, успокаивающе говорил ей. Риса не знала, кто эти люди, но доверилась им.
— У нас тут есть пара лёгких с присобаченным к ним врачом — если ты догоняешь, о чём я, — произносит темнокожий юноша. — Он говорит, с твоей рукой не всё так плохо, как кажется, но ты можешь потерять один-два пальца. Ерунда, зато маникюр дешевле будет.
Риса смеётся. Она в жизни не делала себе маникюр, однако мысль о «попальцевой» плате за маникюр кажется ей забавной. «Чёрный юмор», что называется.
— Я слышал, ты офигенно уела этого орган-пирата.
Риса приподнимается на локте.
— Я только вывела его из строя. Уели его койоты.
— Вот ведь сукины дети, — усмехается он и протягивает ей ладонь: — Сайрус Финч. Но все зовут меня СайФай.
— Я знаю, кто ты, — говорит Риса, неловко пожимая его кисть левой рукой.
И вдруг лицо юноши неуловимо меняется, да и голос тоже звучит чуть по-другому — резче и даже несколько враждебно:
— Ну да, знает она меня! Нечего прикидываться!
Риса, слегка сбитая с толку, собирается извиниться, но СайФай выставляет перед собой ладонь:
— Не обращай внимания, это Тайлер. Он такой — заводится с полуоборота, чуть что — сразу из себя выходит; а выходить-то ему и не с руки, потому как он и без того уже был, да весь вышел.
Риса ничего не понимает из сказанного, но сам говор СайФая, нарочито просторечный, действует на неё успокаивающе. Девушка невольно улыбается:
— Ты всегда так разговариваешь?
— Когда я — это я, а не он, то да, — пожимает плечами СайФай. — Я предпочитаю говорить так, как предпочитаю. Мой говор — дань уважения моему наследию. Так говорили тогда, когда нас называли «чёрными», а не «цвета умбры».
То немногое, что Рисе известно о Сайрусе Финче (кроме телевизионной рекламы), она почерпнула из его выступления в Конгрессе на дебатах, где обсуждался законопроект о снижении возраста расплетения с восемнадцати до семнадцати лет. На принятие нового закона, Параграфа-17, оказало огромное влияние его свидетельство, вернее душераздирающий рассказ Тайлера Уокера о собственном расплетении. То есть не самого Тайлера, а его части, вживлённой в мозг Сайруса.
— Знаешь, а я здорово обалдел, когда ты позвонила, — говорит СайФай Рисе. — Большие шишки из ДПР обычно с нами и разговаривать не хотят, делают вид, что мы пустое место; а всё потому, что мы имеем дело с людьми уже после расплетения, а не до.