т было нежарко, а нынче упарились!» Алеша хихикнул двусмысленно и проглотил полстакана виски с черной этикеткой.
Сталин медленно докурил трубку, выбил остатки табака и пепел на пустое блюдце и, наконец-то, позволил Грише налить себе полный фужер «Алазанской долины». «Спасибо, уважаемый Григорий, что вспомнили о любимом вине вождя!» И повторил: «О любимом вине. Какое двусмысленное слово — вине! Не забыли про «Алазанскую долину». Вино, вине, вина!» — «Мы вас никогда не забывали, Иосиф Виссарионович!» — сказал Гриша и еще больше изогнулся. Мне показалось, что Галя вспыхнула, но сдержалась, как загораются от стеснения или стыда искренние и воспитанные женщины. Вспыхнула, но промолчала. Самое смешное (или назовите по-другому), что мне самому происходящее начинало казаться одновременно реальностью и гротеском. Как в рассказе Брэдбери «Душка Адольф». У Брэдбери актер вошел с энтузиазмом в роль Гитлера, а у нас?
Сталин, между тем, допил вино, закусив листиками кинзы, которые он отщипывал один за другим желтыми редкими зубами, и снова окинул взглядом стол. Мне показалось, что он остановился на математиках Жоре и Эле. Что привлекло внимание вождя: седая всклокоченная грива Жоры или не в меру раскрашенное театральным гримом личико Эли? Не берусь утверждать. Сталин поднял со стола свою темно-коричневую изогнутую трубку, захватил губами мундштук, словно собираясь снова закурить, положил трубку обратно на стол и спросил Жору: «Если я не ошибаюсь, мы встречались в моем кремлевском кабинете в конце пятидесятого? На совещании по термояду. Правда?» Жора молчал. Сталин продолжал: «Я не мог ошибиться! У меня память фотографическая!» Он произнес: «фа-та-гра-фы-чи-ская!» «Наверно, это был мой отец. Говорят, мы очень похожи, Иосиф Виссарионович», — ответил Жора. «Фамилия?» — вопросил Сталин. «Зельман», — ответил Жора. «Время быстро бежит, но память старается задержать время!» — сказал Сталин и выпил вместительную рюмку водки «Серый гусь!», налитую Гришей. Надо сказать, что Гриша так и не присел, стоя за стулом или около стула нашего гостя, чтобы вовремя наполнить то бокал, то рюмку. Сталин прихотливо следовал какому-то своему алгоритму чередования «Алазанской долины» и «Серого гуся». Тбилисский гость ел немного: овощи, кубик шашлыка, кучку плова. Лицо у него было нечисто выбрито или так казалось из-за неровной рябоватой кожи — следствия перенесенного фурункулеза или даже оспы. Но усы! Классические усы Вождя. У детей сталинской эпохи остался в памяти портрет Сталина во френче или шинели, маршальской фуражке, с трубкой, на горловину которой упирались усы. Усы любимого Сталина. Я, как загипнотизированный, смотрел на эти усы и не мог оторваться. «Что с тобой? Я тебя третий раз прошу передать мне креветки!» — ущипнула меня Мира, чтобы привести в сознание. «Спасибо, я так!» — нашелся что ответить я, благодарный за своевременный акт супружеской заботы.
Слава Богу, Сталин не обращал на меня никакого внимания. Забыл сказать, что в самом начале Гриша хотел было по очереди представлять каждого из нас гостю из Тбилиси, да тот отмахнулся: «По ходу вечера познакомимся! (па-зна-ко-мым-са!)» Правда, к этому моменту хозяин успел назвать мое имя. Гость холодно кивнул. А я вспомнил о своей антисталинской поэме, написанной в 1956-м году. Вспомнил и одернул себя: «Не мог же он прочитать, умерев в 1953-м!»
Я говорил раньше, что в нашей компании были муж и жена из Еревана, Влад и Ася. Они считались зачинщиками споров, носивших психологический характер. То есть, всякое явление или событие пытались проанализировать с точки зрения современной психологии, основанной на Фрейде и Юнге. Хотя советская закваска не отпускала. Так что при надобности в спорах упоминались и русские патриархи физиологии нервной системы Сеченов и Павлов. И на этот раз Влад был первым, кто решился задать профессиональный вопрос Сталину: «Как вы психологически разрешили бы в наши дни проблему Карабаха, Иосиф Виссарионович?» Сталин отпил вина из бокала. Он продолжал перемежать «Алазанскую долину» с «Серым гусем». Отпил вина, взял трубку со стола, перевернул ее так, что получился старинный пистоль, направленный в грудь Владу, и ответил: «Я бы не вдавался в психологию, а расстрелял зачинщиков, как с азербайджанской, так и с армянской стороны. И те, и другие — буржуазные националисты, подрывающие дружбу братских народов Закавказья!»
На некоторое время все замолчали, сосредоточившись на своих тарелках и рюмках. Природный тамада не переносит молчания за столом. Особенно, если тамада одновременно и гостеприимный хозяин. Гриша к этому времени позволил себе присесть, правда, поблизости от тбилисского гостя. Все же это было лучше, чем стоять, как дворецкому, за спиной Сталина. Гриша присел, налил себе полный фужер водки, фужер, предназначенный для «Боржоми», и выпил эту мощную дозу «Серого гуся» за дружбу народов. Все выпили. Сталин пригубил и ушел в себя. Как будто он раздумывал, в какую сторону повернуть ход вечера. К этому времени великанский фужер французской водки загудел в голове Гриши да так, что он поднялся со стула, вернув себе могучий рост, горделивую осанку и ораторский дар. «Я очень извиняюсь, дорогой Иосиф Виссарионович, но что было делать нам с женой? Мы оба из Карабаха. Я — азер, она — армянка!» Сталин повернул к нему голову: «Я же сказал: во-первых (ва-пэрвих) расстрелять смутьянов, а во-вторых (ва-втарих) — восстановить дружбу народов на государственном уровне и на уровне семьи! Так нас учили Маркс и Ленин. Семья — ячейка государства!»
Сказав это, Сталин окинул взглядом нашу притихшую компанию. Мы молчали. Внезапно вождь обратился к Сане и его жене Соне. Они были признанными мастерами художественных композиций, включающих в себя скульптуру и живопись. Начали работать вместе давно, еще в студенческие годы. И до сих пор не знали соперников в этом жанре. Поскольку заказы были и в России, и в Америке, они проводили полгода в Москве, а полгода в Провиденсе. Внезапно Сталин обратился к нашим художникам, как мы ласково называли Саню и Соню: «Послушайте, дорогие друзья, а не приходилось ли нам встречаться в былые времена?» «Приходилось, товарищ Сталин!» — ответил Саня и тряхнул косой челкой, летящей над крупным варяжским носом. «И я припоминаю», — добавила Соня, деликатно улыбнувшись вождю. «А поточнее?» — спросил Сталин. «Выбрали несколько студентов из Суриковского художественного института, в том числе меня и Саню. Привезли в Кремль. Там стояли вы, Иосиф Виссарионович, около куста цветущей персидской сирени. Мы сделали наброски. Наша с Саней композиция была одобрена вами, Иосиф Виссарионович». «Где эта композиция теперь?» — «Мы не знаем, Иосиф Виссарионович», — ответил на этот раз скульптор Саня. «Нет, знаете! Враги и предатели уничтожили мои портреты и мои скульптуры, чтобы унизить достоинство нашей социалистической Родины! А вы и не попытались защитить и сохранить произведение искусства. Разве я не прав?» Саня, говорун и остряк, молчал, потупившись и не встряхивая задорно челкой. О Соне нечего было и говорить. Она чуть не плакала, боясь поднять глаза на рассерженного вождя.
Хорошо, что нашелся с ответом Гриша. Он налил всем вина или водки, наполнил снова свой фужер «Серым гусем» и произнес тост за вечно молодое искусство и литературу и «как за яркий пример неувядающей поэзии — юношеские стихи товарища Сталина»! Я наблюдал за мимикой вождя. Он поморщился, но промолчал, попыхивая трубкой. Как-то произошло само собой, что я каждый раз при надобности приноровился набивать ему трубку и подносить зажженную спичку. Сталин не возражал. Гриша провозгласил: «Сейчас я прочитаю замечательное лирическое стихотворение «Утро», написанное товарищем Сталиным в юности», — и отпил из фужера. Мы все ждали, изумляясь предусмотрительности нашего тамады. Гриша начал читать:
Раскрылся розовый бутон,
Прильнул к фиалке голубой,
И, легким ветром пробужден,
Склонился ландыш над травой.
Пел жаворонок в синеве,
Взлетая выше облаков,
И сладкозвучный соловей
Пел детям песню из кустов:
«Цвети, о Грузия моя!
Пусть мир царит в родном краю!
А вы, учебою, друзья,
Прославьте Родину свою!»
Мы все зааплодировали. Гриша вытирал пот со лба. Сталин угрюмо молчал. Я молил Бога, чтобы гость из Тбилиси не вспомнил о моей профессии литератора. Наверняка, он и не забывал. Но из какого-то неувядаемого садизма обратился не ко мне, а к Мире. Я-то видел, как она накалилась, слушая эти вирши. Она единственная не аплодировала. Без обращения по имени-отчеству, или хотя бы по имени, Сталин спросил мою Миру: «Вы — профессиональный переводчик. Что думаете о прочитанных стихах?» — «Надо бы сравнить с оригиналом, — уклончиво ответила Мира. — Трудно требовать много от юношеских стихов да еще в переводе». Внезапно Сталин встрепенулся, глаза его загорелись, и он сказал: «Послушайте это стихотворение по-грузински». Он отодвинулся назад, встал во весь невысокий рост и, размахивая трубкой, начал читать на непонятном нам языке звучные строки. Мы снова зааплодировали. На этот раз вполне искренне.
Казалось бы, установилось некое равновесие, когда дымка воображения, мистификации или гипноза начала рассеиваться, и каждому хотелось, чтобы наконец-то приезжий актер освободил нас от страшной сказки, напомнившей еще более страшную быль. Но тут, как говорят на Руси, нелегкая дернула выпивоху и певунью Элю вспомнить о своем аккордеоне. Она соскользнула со своего стула, шмыгнула в переднюю и вернулась с аккордеоном, который был размером едва ли не в половину роста музыкантши. Эля растянула меха, которые благодарно вздохнули, как Илья Муромец, разбуженный после долгой спячки, и чуть заикаясь от волнения и выпитого вина, объявила: «А сейчас мы все вместе споем патриотическую песню «Марш артиллеристов» времен Великой Отечественной войны!» Она задала ритм своему басистому инструменту, и мы подхватили: «Артиллеристы, Сталин дал приказ! Артиллеристы, зовет Отчизна нас! Из многих тысяч батарей за слезы наших матерей, за нашу Родину: Огонь! Огонь!» Эля помнила все слова. Мы следовали за ней и ее аккордеоном и пропели всю песню до конца. Сталин пел с нами вместе, а когда песня кончилась, сказал: «Давайте, товарищи, выпьем за Родину! За Сталина!»