Михеев увидел, как ползет вверх бровь земледела. Ну да, само понятие «закрытой информации» для Светлова было знаком очень серьезного и неприятного дела. Общество, в котором он жил, не любило что-то скрывать. Да и зачем скрывать что-либо от людей, тесно связанных друг с другом узами родового восприятия, в обществе, где такие, как Кейко, еще не каждый второй, но и не уникумы, которых по пальцам пересчитать можно.
Но именно поэтому, сталкиваясь с грифом «информация предоставляется по запросу для осуществления профессиональной деятельности», люди понимали, что ради пустого любопытства запрашивать ее не стоит – скорее всего, она связана с чьей-то личной трагедией или, как минимум, серьезной травмой, лезть в которую просто так никто не станет.
На экране мерно подрагивали мрачные развалины. Мелькнуло древнее, очень похожее на земное, орудие. Человек развернулся, в поле зрения попал угол желтоватого с черными подпалинами павильона, стена какого-то дома со следами попаданий снарядов. Картинка почему-то была беззвучной, хотя, по идее, разведчик должен был регистрировать окружающий звуковой фон, да и переговоры с базой обязательно фиксировались.
Михеев уже открыл рот, чтобы задать вопрос, и в этот момент кабинет заполнил тоскливый шелест дождя. Он пошел на записи сразу стеной, включился вместе со звуком. По камере поползли маслянистые медленные струйки, от которых становилось тоскливо-мерзковато на душе.
– …иксировал …здействие. Считает… измене…е эмоц… фона выше нормы.
Голос молодой, профессионально-спокойный.
– Продолжаем движение, новых изменений не фиксируем.
Мертвый город, на который падал мертвый дождь. Сквозь него шел давно уже умерший человек, сознание которого растворилось в Великом Космическом Всем-и-Ничто. Могут быть и другие варианты, но о них Михеев предпочел пока умолчать. Человек наклонился, в кадр попал край мясистого треугольного уха, торчащего из короткой серой шерсти.
– Что ты почувствовал? – спросил он кого-то.
– Там, впереди, что-то. Я не понимаю. Оно не отсюда и ведет… – Нечеловеческий хрипловато-монотонный голос заглушил треск, звук снова пропал.
Как и изображение.
– Эта часть общедоступна. А вот то, что входит в часть «по запросу». Здесь звука практически нет, так что я параллельно буду говорить. А то мы и так засиделись сверх всякого приличия.
Снова пошла картинка. Все так же мерно колыхалась камера, лил все тот же дождь. Мертвый город делался все выше, лез к серому небу стеклянными стенами – страшными своими черными провалами, оплавленными металлическими балками, перекошенными челюстями выбитых окон с редкими торчащими зубами грязного мокрого стекла.
– На корабль вернулись все группы. После чего началось неожиданно бурное обсуждение увиденного.
На экране стеклянные иглы небоскребов оплели серые пыльные лианы – невозможные, невероятные, настолько титанические, что глаз отказывался воспринимать их масштаб. Изменился ракурс – разведчик задрал голову, пытаясь рассмотреть что-то в вышине. Одна из лиан неожиданно дрогнула, посыпалась пыль, по боку поползли непонятные, но смутно знакомые значки. Михеев не видел раньше этой записи и смотрел с таким же вниманием, как и его молодые коллеги.
– …чень …пасно, как там на площади… про…л, там… нет… чего, – прорезался нечеловеческий голос, и звук снова пропал.
Разведчик со своим невидимым напарником продолжал углубляться в дикий лесогород, а вокруг нарастало едва заметное, почти неуловимое глазом движение. Взлетали в воздух облачка пыли из трещин, которыми покрывались лианы, тут же превращаясь в грязные потеки, сползающие по остаткам стеклянных полотнищ, к шуму дождя добавилось едва слышное постоянное потрескивание.
– Надо уходить, – вдруг очень отчетливо раздался нечеловеческий голос, и запись закончилась.
– Они вернулись, – успокаивающе сказал Банев. – Все разведчики вернулись. Кроме совершенно загаженного мира, в котором доживали свои дни несколько общин, полусумасшедшие члены которых почти поголовно страдали от синдрома, получившего название «скачковое старение», они нашли и такие вот «леса», причем в сердцах всех крупных городов. Поначалу мертвые, они начали оживать буквально на глазах. Экспедиция раскололась на два лагеря и, по воспоминаниям капитана, накал обсуждений превосходил все разумные пределы. – Банев жестом убрал экран. – Не буду утомлять вас подробностями. Захотите порыться в истории «Мертвого мира» – направьте запрос мне. Скажу только, что экспедиции невероятно повезло. Ее начальником оказался известнейший педант и перестраховщик своего времени, потому с ним и любили летать ученые. Начальник экспедиции сослался на параграф, согласно которому он имеет право свернуть работы, поскольку считает уровень угрозы несоразмерно высоким по сравнению с возможной пользой от исследований, загнал экспедицию на корабль и стартовал. Вывесил корабль на орбите и послал категорический запрос на полную блокаду планеты. Судя по всему, этим он спас экспедицию от безумия и гибели. Одна деталь – начальник экспедиции категорически приказал оставить на планете все, вообще все: пробы, артефакты, отработанную одноразовую технику, которая по правилам подлежала утилизации. Уже много позже кто-то из ученых обратил внимание на одну интересную деталь. Съемок аборигенов было немного, прямой контакт произошел всего пару раз и длился пару часов. Исследователя удивило совершенная отстраненность и спокойствие аборигенов по отношению к происходящему. Как он написал в небольшой статье, которая так и прошла незамеченной, «создается ощущение, что аборигены живут в кардинально отличной от нас реальности с иной системой координат и приоритетов. Лично у меня сложилось впечатление, что в их картине мира происходящее просто не определяется как катастрофа».
– Что происходит с «Мертвым миром» сейчас? – снова инициативу проявил Стас.
Банев устало усмехнулся.
– Он исчез.
Глава 3. Пока ты любовался Биврестом
Михееву неожиданно понравилось бродить по ночной станции. Освещение в общедоступных помещениях и переходах «Водолей» приглушал до очень комфортных и глазу, и сердцу янтарных сумерек, которые создавали одновременно уютную и отрешенно-созерцательную атмосферу.
Вышел он почти сразу после станционной полуночи, когда окончательно понял, что сам не заснет – словил «беспокойника». К помощи джинна, который наверняка предложил бы воспользоваться стандартным медикологическим комплексом и погрузил его, Михеева, в здоровый сон, прибегать не хотелось. К своему мозгу пилот допускал только «Алконост». Все остальное – исключительно по острой необходимости, а ее не было. Была обыкновенная человеческая бессонница, вызванная огромным количеством информации, осознанием задачи, которую придется решать, и суматошным днем. Весь день троица носилась по станции, добывая все потребное для небольшой, но максимально автономной исследовательской экспедиции под эгидой (Банев сначала выкатил глаза от такой наглости, но потом оценил) службы обеспечения безопасности.
– А что такого?! – развел руками Михеев, глядя на Банева. – Ты сам говорил, что не надо врать, и мы не врем! Почему, в конце концов, ты не можешь направить группу независимых специалистов для внеплановой выборочной проверки объектов во вверенном тебе пространстве?
Банев вяло повозражал, но было понятно, что он уже согласился. Да и, правда, как иначе объяснить совместные расспросы и «иные необходимые для достижения цели» действия троицы, состоящей из легендарного «закромочника» Дальней разведки, опытного спеца по «тяжелым» планетам и мощного эмпата? К тому же, не объявляющего о том, что она эмпат. Вот то-то и оно.
Поэтому, истребовав у Банева пайцзу «оказать максимальное содействие», троица отправилась грабить станцию. И надо сказать, оторвалась на славу, для начала заграбастав себе новенький «Меконг» на шесть кают.
Прогуливаясь по пустому коридору, Михеев мечтательно улыбался, вспоминая страдальческое выражение лица Банева, которому пришлось объясняться с руководителем службы логистики и снабжения. Хотел Михеева – ну и получи в полном комплекте.
Коридор плавно повернул влево и расширился, превращаясь в уютную детскую площадку. Край площадки упирался во внешний прозрачный «пузырь» станции, отчего казалось, что красно-желто-зеленая детская горка и песочница, полная «умного» песка того цвета, который бывает у песка только в июле, и брошенные совки, и мяч, по которому ползли радужные медленные разводы, все это висит посреди космоса.
Михеев представил, как играют здесь днем дети – бесстрашные дети нового человечества, деловито лепящие куличи в свете звезды, которая для них родная, а для их не таких уж далеких предков невыразимо чужая, – и позавидовал. Настолько, что сел на ступеньку горки и взял в руки ведерко и совок. Вот проснутся они поутру, а тут замок посреди песочницы. Кто его построил? Добрый волшебник.
Бесстрашное поколение бесстрашного человечества, не знающего зла, думал Михеев, бережно переворачивая ведерко. Нет, конечно, в вашей жизни случается всякое. Вы плачете, вы кричите от ужаса, вы, сцепив зубы, лезете в пекло, чтобы выручить товарища, и кладете свои жизни. Прав, во всем прав старый чертов бодхисатва Банев. Но вы не знаете того зла, которое знаю я. Настоящее зло, такое, что задыхаешься от неспособности понять, принять саму его возможность, всегда исходит от таких же, как ты. Астероид, сносящий половину города, полотнище плазмы, что слизывает межсистемник из мироздания, – все это трагедии, все это беда и горе.
Даже серая слизь эта, что заполнила сейчас целые сектора, которые пришлось консервировать всеми возможными способами, отрывая такие нужные сейчас на фронтире ресурсы, даже она – не то, что знаю я. Не зло.
Настоящее зло неотличимо от тебя. Зло ходит в хороших костюмах и мягкой удобной обуви. У него белые зубы, приятная улыбка и хорошо поставленный голос. Но оно считает тебя… фактором, который надо устранить. Или инструментом, который удобно использовать. Оно не принимает тебя в расчет. Твои желания, стремления, беды и любови. И не только тебя… Ах, если бы было так просто! Ты – это человечество. Разум. В принципе, все, что не является им, этим злом, для него инструмент.