– Что здесь? – Он подошел к карте, легкими движениями обозначил воображаемый центр.
На первый взгляд, там не было ничего примечательного. Системы не на окраине, но и крупных промышленных или аграрных центров рядом нет, энергопотребление района… высоковато, но тоже не запредельное.
– Поля Возрождения, – как что-то очевидное, ответил Попов.
Глава 10. Океаны
О них говорил Банев. Еще на самой первой встрече, когда стучал широченной ладонью по столу и объяснял Михееву, кто он такой есть в современном мире и куда ему надлежит засунуть презрение к самому себе и прочее самоуничижение. Разумеется, Михеев никому и никогда не признался бы, что у него при воспоминании об этом разговоре до сих пор горят уши.
Поля Возрождения. У Михеева и теперь кружилась голова, когда он думал об этом проекте. Это был не просто самый амбициозный проект человечества в истории. Громкие слова не передавали того ощущения, какое Михеев испытал впервые, услышав об идее возрождения всех когда-либо существовавших в истории людей. Он не поверил и полез копаться в источниках. После чего совершенно ошарашенный повесил «Гамаюна» на орбиту какой-то безымянной планетки – да, тогда был еще «Гамаюн» – и попросил его перейти в сольное сознание.
Пилоты очень редко разрывали ментальную связь с кораблем, особенно в полете, когда все системы управлялись общим сознанием и общими ресурсами. Но тогда Михеев и «Гамаюн» были еще в освоенной части Сферы разума, хоть и на самом краю, и могли позволить себе немного выйти из графика.
Псевдоплоть разошлась с тихим треском, и Михеев выскользнул из чрева корабля. Теперь его соединяла с ним лишь тонкая лиана системы жизнеобеспечения. Он повис посреди пустоты космоса, полный восторженного ужаса и детского восхищения. И вдруг понял, что впервые за прошедшие – страшно сказать – столетия (пусть частично они пролетели мимо него, да и к лучшему это, наверное) хочется заплакать от облегчения. Он осознал, что в мире происходит что-то, из-за чего все, что он делал, оказалось не зря, что, может быть, теперь он хоть отчасти оправдает все, что делал в том, старом мире, из-под обломков которого ему, Баневу и еще нескольким удалось выскочить.
Он до сих пор не понял всего, но суть уловил – проект всеобщего возрождения перешел от чисто теоретических разработок к экспериментам. Концентраторам пси-энергии удалось уловить то, что в сообщении назвали «слепками психоэмоциональных состояний с явными следами устойчивых поведенческих реакций».
Михеев висел в пустоте, смотрел на мерцающее вдали звездное скопление и думал, что буддисты древности были в чем-то правы. Это же они воспринимали человека как совокупность непрерывно развивающихся процессов, как поток изменений. Архитекторы проекта «Поля Возрождения» назвали их «жгутами процессов». Смерть, если он правильно понял прочитанное в пакете новостей Сферы разума, делала некий срез, слепок состояния этих процессов на тот момент, когда человек прекращал свое существование в физическом теле. Этот слепок удалось не только зарегистрировать, но и… Тут начиналась настолько специальная терминология, что Михеев больше интуитивно догадался о смысле, чем действительно понял. В общем, эти «слепки процессов», состояние человеческой души в момент смерти удалось зафиксировать, уловить и поместить в некое специально созданное пространство, которое архитекторы проекта и назвали Полями Возрождения. На первом этапе биоаппаратура создавала для слепков нечто, что назвали «активизирующими приемниками», которые возвращали души к активному восприятию мира.
Разумеется, резкое неподготовленное возвращение необратимо нарушало весь дальнейший ход развития процессов возрождаемого существа – сознание погружалось в безумие либо распадалось от мгновенного запредельного шока. Михеев попытался представить, каково это, и не смог, хотя сам возвращался в новый мир долго и болезненно. Он оказался одним из дюжины счастливчиков, сохранивших рассудок и разум, но стоило ли считать себя счастливчиком – большой вопрос.
Однако сильнее всего поразила Михеева даже не сама возможность возродить разумную жизнь, а следующий этап программы. Архитекторы создавали не просто пространство возвращения, а огромный мир, в котором вновь получившие сознание «жгуты процессов» имели возможность переосмыслить свое прошлое существование и получить новый опыт, выходящий за рамки их привычных понятий, возможностей и моральных конструкций. Их не просто возрождали, а готовили к жизни с новым человечеством.
Михеев вынырнул из воспоминаний, крепко вцепившись в эту фразу: «новый опыт, выходящий за рамки их понятий и возможностей». Что там говорил Попов о «Фенрире»? Что-то о том, что ИИ никогда не сможет развиваться самостоятельно, поскольку он основывается только на тех алгоритмах и том опыте, который в него заложили изначально создатели. Он не способен создать ничего принципиально нового.
Вот оно – он не способен создать ничего, что не являлось бы им самим.
Михеев вспомнил черные щупальца и глянцево-черные плоскости, заполнявшие исчезнувшую планету; вспомнил многоголосый вой на одной ноте, сливающийся в единый вопль безнадежной ненависти ко всему, что не является им самим; вой, который несся из наглухо закупоренного телами обезумевших потребил магазина в том, старом мире, в той, старой Москве. И понял то, что, наверное, уже давно понял, но почему-то не высказал Попов.
– Старший… Что с вами, старший? – Кейко трясла его за плечо, остальные смотрели со сдержанной тревогой, а Попов, кажется, с любопытством.
Михеев сглотнул.
– Значит, говоришь, Поля Возрождения здесь. – Он подсветил район на карте, вывешенной «Меконгом».
Викинг кивнул. Михеев встал, сунул руки в карманы, закачался с носка на пятку.
– Я знаю, что им нужно.
Михеев. Дурные сны
Дублин тоскливо пах горелым пластиком, скучным дождем и дешевым, плохо прожаренным синтетическим мясом. Михеев смотрел из окна на растерянные смуглые и черные лица прохожих, среди которых редкими всполохами проглядывали рыжеволосые головы, и видел безнадежное непонимание. Значит, проняло даже их – переживших после выхода из Евросоюза всякое и привыкших, казалось бы, ко всему. От этого противно засосало под ложечкой, и Михеев бросил водителю:
– Быстрее можем?
Флегматичный Юхан лишь пожал плечами:
– Город перекрыт, тут даже наш «вездеход» не поможет.
Хорошо хоть, благодаря «вездеходу» их не останавливали на каждом шагу. Злые взведенные парни дублинской спецбригады в полной тяжелой амуниции были готовы положить мордой в крошащийся асфальт любого, кто не замирал на месте по команде.
Михеев снова подумал, почему «Окончательное решение» выбрало именно Дублин с его обозленной, готовой подорваться в любой момент местной полицией и таким же злым и хорошо организованным криминалом, ревниво охранявшим свои источники дохода. С полицией этот теневой мир находился в состоянии вооруженного нейтралитета, так что чужакам здесь действовать было сложно. Хотя… может быть, именно поэтому.
Во всей этой истории, дикой даже для разодранной в лоскуты Европы, было что-то глубоко неправильное, но Михеев пока не мог понять что. Понял чуть позже, когда вместе с экспертами своей группы и тяжело молчавшими местными копами ходил по выжженному, спекшемуся в стеклистую серую массу пустырю, который еще недавно был лабораторным корпусом высококлассного перинатального центра. Его мощные научно-исследовательские лаборатории работали не только на передовой, но и в «серой» зоне. И как раз этот корпус не просто уничтожили, а выжгли напрочь, сперва подорвав, а потом направив плазменный заряд. Это можно было сделать, только взломав один из засекреченных спутников управления «Атлантического щита», что уже вызывало множество вопросов.
Еще больше вопросов у Михеева появилось, когда он увидел застывшие лица копов и спасателей и заметил, как подергивается щека вернувшегося от «родильного» корпуса Юхана. Рядом с ним шел Карл, спец по оперативному поиску информации и – странное, но эффективное сочетание – силовым задержаниям в экстремальной обстановке. У Карла щека не дергалась, но лицо приобрело нехороший зеленый оттенок.
– Посмотри сам, шеф, – кивнул в сторону закопченной, некогда белой коробки Карл. – Обычно говорят, вам стоит это увидеть, но, нет, шеф, не стоит.
Михеев ценил этих умных, осознанно простых парней. В какой-то момент они решили для себя, что будут честно выполнять свои обязанности, а остальное не их дело. Они знали только о работе Михеева в рамках Европейской Комиссии и ни о чем не спрашивали. Хотя, конечно, понимали, что шеф занимается чем-то еще. Что поделать, они умели сопоставлять информацию. Но Михеев был честен с ними, а они – с ним.
Сейчас Михеев мог полагаться только на этих двоих. Наверняка вскоре с ним начнут связываться корпоранты, пытаясь узнать, что же произошло и что известно Комиссии. И надо понять, очень хорошо понять, что им говорить. А главное, о чем молчать. Молчать придется, это Михеев понял в тот момент, когда пришло первое сообщение.
– Хорошо, Карл, давай посмотрим, что там произошло.
Он тяжело поднялся, чуть не оскользнулся на спекшейся массе и пошел к корпусу, от которого несло смертью.
Вышли они спустя полчаса. Кто-то из копов протянул Михееву пачку контрабандного «Честерфилда», Михеев взял, надеясь, что пальцы не задрожат. Не задрожали.
– Карл, Юхан, что вы заметили? – Голос равнодушно-деловой – у одного из копов нехорошо расширяются глаза, коллега берет его под локоть, уводит.
Это хорошо, пусть считают его бездушным насекомым, винтиком госмашины. Так легче. Хотя больше ему сигарету никто не даст. Да и ладно, все равно он практически не курит. Но сейчас очень хорошо затянуться до тошноты и головокружения и выпустить сизый дым в тусклое серое небо, которое больше не увидит ни один из убитых в корпусе младенцев.
Некстати вспомнился худенький молодой врач, кажется, индус. Он лежал, нелепо раскинув ноги, штанины задрались, кожа тощих лодыжек уже посерела, руки тянулись к боксу. Надеялся закрыть ребенка? «Как глупо, – поморщился Михеев, – как глупо, он же должен был понимать, что это бессмысленно».