– А потом уголовники, ну эти, в желтых куртках, нарушили договор. Все это время они тихо-мирно сидели на своей территории, и один бог ведает, что у них там творилось. Впрочем, нет, наверное, у госпожи Анны были там свои агенты, они ей докладывали, что и как, но лично я, да и остальные понятия ни о чем не имели.
И вот они вышли. Ночью, быстро и скрытно их боевые отряды заняли жилые кварталы за рекой, пробились к складам и остановились на подступах к Дому Совета. Госпожа Анна объявила тревогу, добровцы и вообще все, кто мог, заняли оборону вокруг Дома и заводской территории.
Два дня мы стояли друг против друга, а за спинами уголовников через Перевал уходили на запад их товарищи. На третий день к нам прибыли парламентеры. Собственно, они просто известили нас, что теперь, когда все карты открыты, нет никакой нужды в Соколе и военной администрации. Их лидер, некий Сычев, ну, ты о нем слышал, объявил себя правителем Медеи и призывает всех желающих стать гражданами его империи. Он произнес речь, в которой постоянно говорил о свободе: мы – свободные люди, свобода выбора, каждый имеет право сам решать, потому что он свободный человек, и все такое прочее… А в конце: все, кто хочет быть свободным, пожалуйте к нам, не обидим и дадим возможность жить без диктата самозваной администрации колонии. Вот так, Клим, нам и объявили. Ни много ни мало.
Самым мерзким в этой истории оказалось то, что все колонисты, выселенные за Перевал ранее, а это без малого триста пятьдесят тысяч человек, фактически были отрезаны от нас отрядами новоявленного императора.
В общем, мы столкнулись с мятежом, бунтом в чистом виде. Конечно, госпожа Анна ответила парламентерам так, как надо, сказала все, что полагается говорить в подобных случаях, – о выдаче вождей мятежа, об ответственности, о готовности Сокола простить рядовых исполнителей… Ты вот улыбаешься, а посланники Сычева просто рассмеялись госпоже Анне в лицо. Они отлично понимали, что слова, сказанные ею, словами и останутся. И тогда госпожа Анна сделала… и сделала, я так считаю, – ошибку. Но большинство членов Сокола ее поддержало, и громче всех тот самый Борчик, о котором ты спрашивал. В общем, она заявила, что не может считать посланцев Сычева парламентерами, потому что они мятежники, преступники, а по закону военного времени с преступниками не церемонятся… Их казнили, а отрубленные головы выдали Сычеву в корзине.
– Ни хрена себе! – непроизвольно вырвалось у меня. Акка, похоже, заигралась со своей решительностью и упрямством.
– Да, да, – Шерхель развел руками. – Я уже говорил – мне это не понравилось с самого начала. Но госпожа Анна повторила слова какого-то древнего завоевателя: «Боишься – не делай. Делаешь – не бойся», и отдала приказ атаковать мятежников. Это была первая масштабная битва людей с людьми на Медее. Войско Сычева, или, как мы их стали называть потом, свободники, в тот момент было хуже оснащено и вооружено, но брало числом. Все пространство от Дома Совета до реки оказалось усеяно телами убитых и раненых. Никто не победил. К ночи Сычев отвел своих за Перевал, и госпожа Анна велела укрепиться и стоять насмерть. Но нас никто и не думал штурмовать. С рассветом свободники ушли в степь, и только тогда мы обнаружили, что остались без всего.
Мятежники выпотрошили склады, унеся с собой не только продовольствие, не только запасы тканей, но и все железо, снятое с модуля. Пропало оборудование, оружие, приборы и материалы. И еще: исчезли все энергонакопители, батареи, аккумуляторы и элементы питания. Правда, потом выяснилось, что весь этот ненужный на поверхности Медеи хлам утащили задолго до начала войны, и не свободники, а стэлмены. А вот свободникам в буквальном смысле слова под шум битвы удалось похитить почти семь десятков пулевых винтовок и практически все патроны. И, наконец, самая главная потеря: свободники увели Чжао Жэня и всю его инженерно-конструкторскую группу.
– Да уж, – ошеломленный рассказом Шерхеля, я потянулся за стаканом, отхлебнул и некоторое время осмысливал услышанное. – И что же дальше?
– Дальше? – Зигфрид встал, подошел к круглому окну, заложил руки за спину. В цеху гудело и грохотало, видимо, работа тут шла круглосуточно. – Дальше – больше. Сычев обосновался далеко на западе, в отрогах Экваториального хребта. Там у него столица, Фербис, и сеть хорошо укрепленных крепостей. Подданных своих новоявленный император расселил чуть ли не по всему материку, повелев разводить скот, ловить рыбу, рубить лес, возделывать землю – и платить налоги за право жить свободной жизнь, то бишь «взнос свободы». Ну, а нас объявил вне закона, хотя великодушно разрешил всем желающим покинуть «обитель зла», как они там именуют нашу колонию, и невозбранно переходить в его подданство.
– Действительно, редкое великодушие, – пробормотал я. – Хитер этот свободный император. Сычев, Сычев… Погоди, Зиг, а Лускус? Он не мог не быть в курсе всех приготовлений желторобников!
– В том-то и дело, – грустно улыбнулся Шерхель. – Я вообще думаю, что без участия этого человека у свободников ничего бы не получилось…
– Ты хочешь сказать?..
– Я уже сказал, Клим. Твой Лускус – предатель. Точнее, даже не предатель, а вражеский агент. И именно поэтому к тебе сейчас такое… как бы помягче выразиться… настороженное отношение, ведь вы дружили, и он помогал тебе.
Я опустил голову. «Вот, значит, как. Но если Лускус – это тот самый Меченый, о котором говорил перед смертью Игорь Макаров, то вся история приобретает куда более интересный оборот…»
– Ружье, висящее на стене, обязательно должно выстрелить, понимаешь? Это закон, придуманный не нами и не в наше время, – сказал между тем Шерхель.
– Ага, конечно. Но ты не учитываешь одну важную деталь: этот, как ты говоришь, закон был придуман во времена, когда люди еще не додумались сделать висящее на стене ружье предметом интерьера. Предметом, который стрелять не может в принципе, – ответил я.
Немец хотел возразить, но, пожевав губами, только махнул рукой. Мы помолчали, какое-то время посидели в тишине. Наконец я не выдержал:
– Зиг, ну их всех к бесу. Что было дальше?
И Шерхель продолжил свой рассказ:
– Поначалу они нас не трогали. А потом началось – набеги, диверсии, похищения детей…
– А детей-то зачем?
– Все просто. Они похитили двадцать семь малышей, и Сычев объявил: если родители хотят увидеть своих чад живыми и здоровыми, то должны переселиться на территорию империи и принять имперское подданство.
– И что? Вы отпустили родителей?
– Конечно. Тут и обсуждать было нечего, – Шерхель махнул рукой. – Да что там говорить! Чжао Жэнь им ракеты делает, у них теперь армия в шесть раз больше нашей. Кавалерия, пехота, передвижные ракетные батареи… Мы, конечно, тоже без дела не сидим, но расклад не в нашу пользу. Сильно не в нашу. Был момент, года полтора назад, когда мы закрепились в степи, создали несколько укрепленных поселений, вышли к океану, начали строить сеть дорог, видел небось. Бронепоезда вон построили, взрывчатку мощную научились делать…
– А порох? Если бы у нас был порох, то…
– Знаю, знаю! Если бы у мельника были рога, он был бы чертом. – Зигфрид вернулся к столу. – Да, мы теоретически можем скопировать и наладить производство пулевых винтовок. И свои образцы разработать – тоже не проблема. А вот порох… Не дается он нам. Смешно, шайсе, очень смешно! Мы не в состоянии вновь изобрести то, что на Земле изобрели чуть ли не до нашей эры.
– Погоди, Зиг. Я же явственно видел пушки на бронепоезде! Они чем, святым духом стреляют?
Шерхель иронически посмотрел на меня, отхлебнул из стакана, утер выступившие слезы и ответил:
– Это паровые пушки, Клим. Стреляют разрывными снарядами, которые выталкиваются из ствола паром. Бьют по максимуму на пять сотен шагов. Оружие неплохое, но с ракетами свободников не сравнить.
– А как же…
– Слушай! – перебил меня немец. – Я устал. Я устал говорить и устал вспоминать. Давай напьемся, а? Надеремся, как настоящие швабы, будем орать песни и топать ногами! Не могу я больше говорить обо всем об этом. В дерьме мы. По уши. И точка.
Я посмотрел ему в глаза и кивнул:
– Давай, Зиг. Давай напьемся и будем орать песни. Наливай!
И мы наливали. И пили. И пели. И говорили, и разговор наш всякий раз возвращался к одному – что делать? Мы спорили, орали друг на друга и едва не подрались, а может, и подрались…
…Часа через три, когда запасы шнапса истощились, мы собрались покинуть гостеприимный кабинет Шерхеля.
– Ночевать будешь у меня, – заплетающимся языком прошамкал Зигфрид.
– А как же… – я указал на мирно похрапывающего на диване Цендоржа.
– О твоей желтопузой обезьяне позаботится Грета, – похабно ухмыльнулся Шерхель.
– Дурак ты! Цендорж мне жиз… жизнь спас! – гораздо громче, чем надо, сказал я. – Из… извинись немедленно!
– Ах, простите меня великодушно, желтопузая обезьяна! – Немец бухнулся на колени и церемонно поклонился спящему Цендоржу. Я было наладился дать ему по шее, но вот дал ли? В памяти моей тут зияет обширный провал, а следующее «включение» происходит уже в доме Шерхеля. Я, практически трезвый, в гордом одиночестве сижу на балконе, смотрю на серебряный диск Аконита, и в голове моей, как мошкара у лампы, толкутся злые и невеселые мысли.
Я никогда не верил в плохое. Весь мой жизненный опыт встает на дыбы, когда я впадаю в уныние. Я верю в лучшее, верю в удачу, в сказку, в чудо, наконец.
Когда наш посадочный модуль падал в бирюзовый воздушный океан Медеи, когда меня, оглушенного, со сломанной ногой, тащил прочь от горящего модуля Лускус, когда я валялся в бреду между жизнью и смертью, а ногу раздирала адская боль, когда над нашей колонией нависла угроза голода, когда хрустальные черви пошли через Перевал, готовые пожрать всех, когда мы ползли по горным сыпучим снегам, когда хоронили Игоря – словом, во все те моменты, когда безносая стояла за моим левым плечом с занесенной косой, я верил в лучшее.
Но всему на свете есть предел. Ничто не вечно, и даже само время когда-нибудь закончит свой неумолимый бег. Наверное, тогда и наступит конец света, Армагеддон, Рагнарек, Дагор Дагоррат.