ил. 2.6), современный типовой экземпляр разрывает с метафизикой и практиками, лежащими в основе Urpflanze. Хотя ботаники сохраняли и обследовали гербарные образцы начиная с XVI в., только в конце XIX – начале XX в. отдельное конкретное растение, не обязательно являющееся характерным представителем вида, стало объявляться официальным носителем имени вида (практика, официально введенная в 1910 году на Брюссельском международном ботаническом конгрессе).
Ботаники, привыкшие использовать слово «тип» (вспомним гётевский Typus) для обозначения идеального или типичного, нашли эту новую практику обескураживающей. В 1880 году Альфонс Декандоль постарался устранить эту недавно возникшую в естественной истории двусмысленность между «аутентичным образцом [echantillon authentique]», являвшимся индивидуальным растением, и «типичным образцом [echantillon typique]», некой единицей, воплощавшей «подлинный идеальный тип вида»[209]. Это откровенное объединение «образца типа» (типового экземпляра) и «типичного образца» вызывало беспокойство ботаников на протяжении 50 лет, ведших в конце XIX – начале ХХ века продолжительные дебаты об определении и использовании типовых экземпляров в ботанике и зоологии. И противники, и сторонники метода типовых экземпляров воспринимали развернувшуюся битву как столкновение между индивидуальной проницательностью нескольких элитарных ботаников из могущественных научных институций европейских столиц и механическими правилами, которые могут быть применены любым ботаником – всегда и везде. В зависимости от занимаемой стороны типовые экземпляры обещали устранить «все личное и произвольное», «личные уравнения» ботаников в пользу некоего «фиксированного правила» или угрожали строго ограничить свободу «использовать личное суждение»[210].
Когда в 1910 году эти правила были приняты на Международном ботаническом конгрессе в Брюсселе и в конце концов вписаны в Международный кодекс ботанической номенклатуры (и в эквивалентный ему кодекс зоологической номенклатуры), они стали рассматриваться как триумф объективности в таксономии. «Очевидно, что необходим надежный стандарт, на который нужно ориентироваться, чтобы недвусмысленным образом связать таксономические имена с определенными, объективно распознаваемыми таксонами»[211]. Неудивительно, что одним из мест, где фотография твердо укрепилась, стала репрезентация типовых экземпляров во всей их индивидуальности и воинственной объективности[212].
Как показывает этот пример, механическая объективность не вытеснила истину-по-природе, но при этом не оставила ее неизменной. Эпистемические добродетели не сменяют друг друга как монархи на троне. Скорее, они накапливаются в репертуаре возможных форм познания. Внутри этого медленно расширяющегося репертуара каждый элемент изменяет другие: механическая объективность определяла себя через противопоставление истине-по-природе; истина-по-природе в век механической объективности артикулировалась оборонительно со ссылкой на альтернативы и критику. Эпистемические добродетели возникают и разворачиваются в специфических исторических контекстах, но они необязательно затухают в новых условиях: они существуют до тех пор, пока каждая из них продолжает отвечать на определенный вызов в ходе приобретения и закрепления знания.
Проблема изменчивости, которая стояла перед правильным изображением природы, сохранялась на протяжении всего рассмотренного здесь периода. Она преследовала создателей атласов, стремившихся к истине-по-природе, равно как и их преемников, посвятивших себя механической объективности. Но различные эпистемические образы жизни диагностируют различные источники изменчивости. Ученые XVIII века были склонны размещать изменчивость в самих объектах – в случайном, единичном, несуразном. К середине XIX века главный источник изменчивости сместился в сторону внутреннего – к множественным точкам зрения, дробящим объект на калейдоскопическое множество образов. Ранние натуралисты пытались активно выбирать и формировать как свои объекты, так и своих иллюстраторов, в то время как поздние натуралисты стремились к автоматической пассивности. Соответствующим образом изменялось значение изображений. Вместо отображения идеи в наблюдении создатели атласов предложили природе нарисовать свой собственный автопортрет – «объективное изображение».
Глава 3Механическая объективность
Ясное видение
В 1906 году два гистолога, испанец Сантьяго Рамон-и-Кахаль и итальянец Камилло Гольджи, разделили Нобелевскую премию по физиологии и медицине. Стокгольм оказался слишком тесным городом для обоих этих нейробиологов. Гольджи считал, что отправной точкой Рамона-и-Кахаля была разработанная Гольджи методика «черной реакции», делавшая видимыми при помощи окрашивания тонкие нервные клетки мозга. (Идея заключалась в том, чтобы сначала в течение различных периодов времени обрабатывать ткань бихроматом калия, а затем нитратом серебра – в результате черная соль хромата серебра проявляла форму нейронов с потрясающей детализацией.) В любом случае научное направление (нейронная доктрина), имеющее важнейшее значение для всего, чего добился Кахаль (согласно Гольджи), было заблуждением. В самом деле, в программе Кахаля, утверждавшей, что каждый нейрон функционально, эволюционно и структурно независим, не существовало ничего, что могло бы быть принято Гольджи. Во-первых, как Гольджи открыто заявил в своей речи по случаю получения Нобелевской премии, нейроны не могут быть изолированы друг от друга, поскольку тончайшие отростки их аксонов сплетены друг с другом, что способствует созданию неразрывной сетчатой структуры или паутины. Даже если невозможно наблюдать действительную непрерывность фибрилл, исходящих из различных нервных клеток, почему (спрашивал он) мы должны полагать, что такая непрерывность не существует? В течение десятилетий Гольджи защищал свое холистическое представление о мозге, – что его элементы формируют «разветвленную нервную сеть». Производя обследование областей от эмбриологии до анатомии и физиологии, Гольджи не обнаружил ни малейшего подтверждения доктрины своего противника: «Сколь бы это ни казалось противоречащим популярной тенденции [т. е. позиции Кахаля и его союзников] индивидуализировать элементы, я не могу отбросить идею единого действия нервной системы, не устрашившись того, что тем самым я, возможно, сближаюсь со старыми концепциями»[213].
Одна из деталей, которая делает этот инцидент столь захватывающим, – это полное отсутствие причин считать, что кто-либо из них, Гольджи или Кахаль, вел себя недобросовестно. Оба были страстными приверженцами правильного изображения клеток, которые они изучали. Оба использовали изобретенный Гольджи метод, сделавший доступным для визуального осмотра те аспекты нервной системы, которые никогда раньше не были видимы со столь невероятной подробностью.
Кахаль, в свою очередь, позже вспоминал, что в ужасе слушал во время церемонии вручения Нобелевской премии, как Гольджи возобновляет теорию интерстициальных нервных сетей, – доктрину, которую, по мнению Кахаля, он давно уже изничтожил, заменив ее идеей автономных нейронов, которые «поляризуются», получая сигналы через дендриты и отправляя их через аксоны. Согласно Кахалю, а к 1906 году и многим другим нейробиологам, нейроны связываются друг с другом только через синаптические щели посредством «индукции». Он «дрожал от нетерпения, понимая, что только элементарное уважение к правилам приличия не позволяет предложить подходящие и ясные исправления для столь многочисленных ужасающих ошибок и умышленных упущений»[214].
Ил. 3.1. Проще, чем природа. Camillo Golgi, Untersuchungen über den feineren Bau des centralen und peripherischen Nervensystems, trans. R. Teuscher (Jena: Fischer, 1894), fig. 25; перевод Sulla fina anatomia degli organi centrali del sistema nervoso (Milan: Hoepli, 1886) Гольджи; исходный рисунок – таблица 21. Гольджи часто бывал непреклонен в вопросе рисования «в соответствии с жизнью» или «в точном соответствии с природой», – что означало, что, когда он рисовал, перед ним лежал гистологический образец. В указанном атласе 1886 года он дает понять, что упростил некоторые изображения: «Излишне говорить, что волокна альвеуса все время вторгаются в серый слой и, таким образом, между этими двумя слоями не ясная граница, которая видна на рисунке [на приведенном изображении], а постепенный переход одного слоя в другой». И еще: «Из диффузно распределенных элементов нейроглии в таблице изображены только некоторые». При встрече со сложными объектами, сопряженными с трудностями приготовления и наблюдения, Гольджи считал добродетелью (а не пороком) изготовление рисунков, представляющих реальность «менее сложной, чем в Природе».
Изображения занимали центральное место в столкновении Кахаля и Гольджи. Кахаль полагал, что сделанные Гольджи рисунки и описания головного мозга, мозжечка, спинного мозга и гиппокампа совершенно не способны объяснить надлежащим образом механизмы, которые Кахаль с таким трудом получил посредством хромата серебра. Гольджи, в свою очередь, в своем атласе 1885 года заявлял, что его изображения были «подготовлены в точном соответствии с природой» (то есть, как мы видели в главе 2, были сделаны в ходе исследования микроскопических образцов), но затем модифицированы так, как показано на ил. 3.1, чтобы стать «менее сложными, чем в природе»[215]. Оба ученых обвиняли друг друга в нарушении объективности: один защищал свой неискаженный взгляд (Кахаль), обвиняя другого (Гольджи) в преднамеренном вмешательстве и в том, что он исказил картину в угоду своим теоретическим предпочтениям.