Ил. 3.33. Зарисовки Марса. Percival Lowell, Drawings of Mars, 1905 (Lowell Observatory, 1906), pl. 34, June 13–15, 1905 (выражаем благодарность Архиву Обсерватории Лоуэлла). Серия «безличных и взаимно сопоставимых изображений». Та, что приведена здесь, охватывает период около семи месяцев. В течение этого периода видимый размер самого Марса (по сообщению Лоуэлла) варьировался от 6,4 секунды дуги в начале до 17,3 секунды, а затем обратно до 10,0 секунды в конце серии. Лоуэлл предлагал читателю отодвинуть приведенные блокнотные зарисовки на соответствующее расстояние, чтобы воспроизвести эти угловые размеры, – он утверждал, что меньший видимый размер приводит к недостаточной детализации на ранних и поздних этапах изменения. Но в реальности марсианских каналов он не сомневался: «Действительное изменение многих из каналов настолько явно, что его невозможно не заметить, пролистывая эти страницы». Lowell, foreword to ibid., n. p.
Задним числом Лоуэлл мог увидеть то многое, что он опустил (ил. 3.33). Но он с гордостью сообщал, как (за исключением двух случаев) противился соблазну дорисовать недостающую деталь и посредством такого подавления своего усилия, направленного на улучшение, гарантировал объективность своей репрезентации. Это были «научные данные, а не художественные картины». Если прежде художественный синтез гарантировал истину, то Лоуэлл по сути утверждал, что, хотя художественные картины и могут быть более полными и даже более точными, уступка непреодолимому зову искусства обречет на неудачу объективный замысел всего проекта.
11 мая 1905 года, вскоре после того, как были сделаны зарисовки, Лоуэлл и его сотрудник смогли запечатлеть на пленке едва уловимые контуры на поверхности планеты. «Тем самым, – провозгласил Лоуэлл, – каналы, как минимум, сами высказались в защиту собственного существования». Высказаться они, может, и высказались, но шепотом: фотографии Лоуэлла диаметром всего лишь в четверть дюйма были настолько размытыми, серыми и блеклыми, что в те годы было даже невозможно воспроизвести их[313]. На ил. 3.34 представлены изображения из его журнала наблюдений в их изначальном размытом, но неотретушированном виде. Хотя британский астроном Эндрю Клод Кроммелин с пафосом заявил, что «эти фотографии сильно укрепили мою веру в объективную реальность каналов», другие ученые тоже видели те же самые изображения и были поражены их неоднозначностью. В отчаянии Лоуэлл почти поддался художественному соблазну – он обдумывал возможность привлечения третьей стороны (своего друга и коллеги бостонского ученого Джорджа Агассиса) для «ретуширования» изображения таким образом, чтобы каналы были различимы при массовом воспроизводстве. Редакторы Лоуэлла протестовали: такое изменение будет «катастрофой… поскольку оно абсолютно точно испортит автографическую ценность самих фотографий. Всегда найдется кто-нибудь, кто скажет, что результаты взяты из мозга ретушера»[314]. Это было теперь уже ставшее стандартным к тому времени обвинение против вмешательства. Лоуэлл сдался, и в конечном счете точность, законченность, цвет, резкость и даже воспроизводимость были принесены в жертву механической объективности. Ученые могли знать, где находится та или иная линия, где она должна находиться, но считали себя вынужденными, помимо всего прочего, удерживаться от внесения улучшений.
Ил. 3.34. Фотографии Марса. Фотографии, Персиваль Лоуэлл. Воспроизводится по: William Graves Hoyt, Lowell and Mars (Tucson: University of Arizona Press, 1976), изображение на p. 180–181, ссылки в тексте на p. 175 и 179 (выражаем благодарность Архиву Обсерватории Лоуэлла). Отчаявшись доказать свое заявление, что он видел каналы на Марсе, Лоуэлл подтолкнул своего младшего коллегу Карла Отто Лампланда приспособить его фотографическую технику к чрезвычайно сложной задаче получения изображения красной планеты. Они целенаправленно искали «механизм», который позволил бы делать снимки через 24-дюймовый рефрактор, модернизированный при помощи специально разработанной системы пластинок и фильтров. О первых изображениях Лоуэлл писал: «Можно представить себе пыл, с которым просматривали первую пластинку, когда ее извлекли из последней кюветки, и радость от того, что на ней, несомненно, были различимы некоторые из каналов». Какая сомнительная несомненность, язвительно замечали в ответ астрономы и журналисты.
Этика объективности
Среди многих ученых конца XIX века, занимавшихся исследованиями микроскопической структуры мозга, Кахаль (непримиримый соперник Гольджи) стал известен благодаря своим замечательным изображениям клеточной структуры и доктрине об автономии нейронов, которая подкреплялась этими изображениями. В молодости Кахаль увлекался рисованием, но под давлением отца был вынужден пойти по его стопам и стать хирургом. Вместе они похищали тела с местного кладбища, которые юный Кахаль с изысканной тщательностью зарисовывал для анатомического атласа отца. Годы спустя Кахаль создавал уже свои собственные изображения на литографических камнях и всю жизнь поддерживал интерес к фотографии. Но именно рисование в его разнообразных формах останется для него путеводной нитью и внешним доказательством ясности взгляда.
Для Кахаля, как и для многих рассматриваемых нами ученых конца XIX века, ясное видение выступало целью и науки, и личности. Прозорливость (в буквальном и переносном смыслах) находилась в центре не только его этических тревог, но и его непреходящего вклада в нейроанатомию. Как мы видели, в 1873 году Гольджи разрабатывает метод окрашивания (с использованием хромата серебра), позволивший сделать видимой форму отдельной нервной клетки. Начиная с 1883 года Кахаль в полной мере использует преимущества этого метода[315]. Но нобелевская стычка 1906 года была финальным актом гораздо более давнего противостояния: Кахаль и Гольджи занимали противоположные позиции по одному из самых фундаментальных вопросов своего времени. Гольджи, работавший над изучением многих аспектов нервной системы, включая умопомешательство, неврологию и лимфатическую систему мозга, утверждал, что нейроны коммуницируют посредством сложной сети, образованной тонкими ответвлениями их аксонов (тем самым он разделял холистические взгляды многих неврологов середины XIX века). Кахаль, напротив, решительно защищал гистологическую автономию отдельного нейрона. Он полагал, что Гольджи и его предшественник Герлах совершили научное и моральное преступления против прозорливости – выражения, в которых он формулировал обвинение, важны. По мнению Кахаля, его противники (Гольджи и Герлах) были настолько «обольщены предполагаемой необходимостью непрерывной структуры, что допустили существование анатомической сети между аксонами различных нейронов». Это «обольщение», утверждал Кахаль, увело слабовольных ученых прочь от подлинного видения[316].
Для того чтобы видеть, не подвергаясь влиянию субъективной мглы или тумана, необходимо обладать волей, подкрепленной точностью. Как считал Кахаль, предполагаемая сеть, соединяющая клетки, благодаря Гольджи приобрела «привлекательную структурную форму и даже определенную видимость того, что она основана на наблюдаемых фактах»[317]. Согласно Кахалю, там, где Гольджи использует термин «моторные клетки», сам он проявляет сдержанность («Я окрестил [их] элементами с длинными аксонами, чтобы не связывать себя с их физиологией»). Снова и снова Кахаль настаивает на подобной сдержанности – сдержанности и в отношении физиологических функций, и в отношении любого искушения поддаться соблазну эстетических и теоретических чар. Это было и моральным, и эпистемическим требованием одновременно: «Только при помощи многочисленных ухищрений, нестыковок и уловок сетевая теория [Гольджи и других ретикуляристов] может быть приспособлена к нуждам физиологии»[318].
Для Кахаля сетевая теория Гольджи была ловушкой и обманом: «Утверждение, что все взаимодействует со всем, эквивалентно провозглашению абсолютной непостижимости органов души»[319]. Если нельзя видеть границы и тем самым устанавливать базовые объекты исследования в мозге (заявлял Кахаль), то это означает не только срыв нейрогистологического проекта – это означает провал самой науки. Кахаль отчаянно стремится к визуальной «постижимости», которую, как он полагал, отверг Гольджи. Как исследователь, Кахаль настаивал на процедурах, результат которых мог быть (в той мере, в какой это возможно) увиден. В противоположность тому, что он рассматривал как пораженческий индетерминизм защитников сетевой теории, Кахаль определял свои собственные усилия как объективные: он брал ясные, четко очерченные сущности из мира микроскопических препаратов и обеспечивал их перенос на страницу с репродукцией. «Моя работа, – утверждал Кахаль, – заключается только в обеспечении объективного основания для блестящих, но туманных [нейронистских] предположений [Вильгельма] Гиса и [Августа] Фореля»[320]. Это «объективное основание» предполагало рабочий путь от пропитанного серебром образца ткани через оснащенный камерой-люцидой микроскоп к четкому чернильному следу без какого-либо своевольного вторжения. Все остальное, утверждал Кахаль, фикция возбужденного воображения – ошибка субъективности.
Механическая объективность означала двоякое обучение умению видеть. Во-первых, объективность требовала технического мастерства. Именно Гольджи не только разработал метод черной реакции, но и довел до совершенства более быстрый «метод Гольджи» путем добавления тетрооксида осмия в сверхчувствительный раствор, содержащий бихромат, что радикально ускорило процедуру. Кахаль использовал технику Гольджи, разработанную ценой немалых усилий, но повторял пропитку два или три раза – усовершенствование процедуры окрашивания Гольджи, объединенное с тонкой микроскопией, дополнялось тщательным перерисовывание