рства астронома, краткие записи в лабораторном журнале химика – подлинные технологии себя, зачастую требующие больше времени, чем любой другой вид деятельности. Начиная самое позднее с XVII века, научное наблюдение становится образом жизни. Но это не был всегда один и тот же образ жизни. Исследование контрапункта наблюдения и научной самости на длительных исторических периодах открывает имеющие значительные последствия модификации обоих.
Проблема поддержания связной, хорошо упорядоченной самости стояла перед учеными эпохи Просвещения в форме, определенной их целями и устремлениями. Поскольку они искали истину как лежащие в основании флуктуирующих явлений константы (в свою очередь, константы могли быть установлены только в ходе продолжительного исследования данного класса феноменов), они в большей степени полагались на суждение, применяемое к многочисленным хранимым в памяти впечатлениям. Обостренные чувства, сосредоточенное внимание, терпеливость и точность – все это требовалось для того, чтобы провести надежные наблюдения, но изолированное наблюдение, даже проведенное со всей тщательностью, было так же бесполезным для синтезирования истины о природе, как отдельное впечатление для формирования чувства самости. В знаменитом философском мысленном эксперименте Кондильяка, в котором наделенная только чувством обоняния статуя приобретает человеческие познавательные способности, первого ощущения благоухания розы было недостаточно для формирования чувства самости. Только после восприятия определенного числа запахов, которые можно сравнить в памяти, статуя начинает сознавать свою непрерывность во времени и наделенность собственным «Я»[429].
Сходным образом отдельное наблюдение не может открыть истину. Природа слишком изменчива. Отдельные наблюдения всегда определяются специфическими обстоятельствами. Отсюда становится понятной важность повторения наблюдений в естественной истории XVIII века. Редко подвергаемая сомнению, эта практика обосновывалась необходимостью придать устойчивость явлениям и извлечь существенное из случайного. Швейцарский натуралист Шарль Бонне, например, побуждал своего молодого итальянского коллегу Ладзаро Спалланцани повторить его (Бонне) и других натуралистов наблюдения, прежде чем приступать к новому исследованию: «Природа настолько изменчива, что мы не можем слишком сильно видоизменять наши испытания»[430]. Опытный наблюдатель отличается от новичка своей способностью с первого взгляда (coup d’oeil[431]) сформировать «отчетливое представление о множестве всех частей» и схватить сущность объекта или явления, лишенную случайных вариаций[432]. Поэтому каждое новое наблюдение являлось синтезом предыдущих, подобно тому как линнеевские схемы листьев, обсуждавшиеся в главе 2, суммировали наблюдения многих тысяч образцов растений. Целостность самости, как и научных наблюдений и делаемых из них заключений, зависела от непрерывности, точности и обширности памяти.
Обе формы целостности часто обеспечивались одной и той же практикой – ежедневным ведением дневника, в котором записи о событиях жизни соседствовали (порой на одной странице) с описанием научных наблюдений и экспериментов, а также размышлениями. Историки внутренней жизни ХVIII века отметили роль дневника как инструмента самообследования и самоконсолидации, как своеобразной нити, связывающей вчерашнюю самость с самостью сегодняшней и завтрашней[433]. Ежедневное упорядочивание впечатлений в надежном дубликате памяти стало образом того, что значит иметь целостную самость. Когда Юм пытался подорвать саму идею подобной самости, он делал это, вырывая страницы метафорического ментального дневника: «И действительно, о многих ли своих поступках сохранили мы воспоминание? Кто может, например, сказать мне, каковы были его мысли и поступки 1 января 1715 года, 11 марта 1719 года или же 3 августа 1733 года?»[434] Самость была сознательной памятью и сама была организована как дневник. Поэтому дневник был больше чем просто памятной запиской. Он формировал воспоминания и сплетал их в персональную идентичность – или в научную проницательность.
Наиболее распространенными среди подобных научных записей были дневники погоды, которые вели бесчисленные наблюдатели эпохи Просвещения (включая Локка), или более детальные журналы естественной истории, в которых фиксировались прилет ласточек, уборка урожая зерновых, заморозки и оттепели и множество других сезонных деталей сельской жизни[435]. Научные дневники наблюдений могли вестись в отдельных записных книжках, не смешиваясь с теми, что были предназначены для более личных записей, как в случае «Утерянных книг и дневников» Лихтенберга или же дневника религиозного самопознания бернского анатома Альбрехта фон Галлера и его журнала путешествий по научным столицам Европы[436]. Но порой граница между этими двумя типами дневников оказывалась размытой. Например, 13 августа 1771 года Лихтенберг в отчаянии поверяет своему дневнику, что его осаждают «ужасные мысли… Сердце, голова – все находится в смятении, куда я пойду?»; при этом он методично записывает, что в 7 утра после сильного шторма барометр стоял на отметке 27'' 2''' (согласно парижской шкале измерений)[437] (ил. 4.9).
В случае погодных и естественно-исторических журналов дневные ритмы наблюдателя были переплетены с наблюдениями и самонаблюдение было часто неотделимо от наблюдения за природой. Даже если записанные впечатления не могли сформировать повествование, один лишь акт записи гарантировал непрерывность памяти и тем самым целостность самости. Когда Галлер столкнулся с возможностью смерти, он приравнял угасание самости к опустошению памяти: «Увы! Скоро мой мозг станет не более чем комом земли. Я едва могу вынести мысль, что столько идей, накопленных в течение долгой жизни, будут утрачены подобно мечтаниям ребенка»[438].
Ученые эпохи Просвещения боролись с фрагментированными и впечатлительными самостями и делали это с помощью дневников и образа жизни. Но наряду с несвязными самостями они сталкивались также с эпистемологической проблемой несвязных научных объектов. Риск фрагментации объекта соответствовал риску фрагментации самости в сенсуалистской психологии. Причина в обоих случаях одна – беспорядочно запечатлеваемый поток спутанных и рассеивающихся ощущений. Единство научной самости зависело от памяти и разума, единство объекта научного наблюдения – от внимания. Так же как личный дневник помогал памяти гарантировать непрерывность и связность самости во времени, журнал наблюдения приходил на помощь чувствам в деле сохранения связности научного объекта. Внимание, понятое и как ментальная способность, и как научная практика, объединяло несметное число впечатлений в унифицированные и репрезентативные объекты исследования[439].
Ил. 4.9. Душевные бури. Дневник Лихтенберга, 13 августа 1771 г., SUB Göttingen, Cod. Ms. Lichtenberg IV, 7 (благодарим Государственную университетскую библиотеку Гёттингена). Лихтенберг вел два отдельных журнала: «Утерянные книги» для экспериментов и идей и дневники для записи личных переживаний. Но привычки внешнего и внутреннего наблюдения, результаты которого записывались в обоих случаях по дням, были схожи, как показывает эта запись душевного кризиса и метеорологических данных.
Как и эксперимент, научное наблюдение имеет собственную историю со своими архивами специализированных методов, мест и инструментов, которые постепенно разрабатывались и распространялись. Натуралисты XVIII века полностью осознавали новизну многих используемых ими техник наблюдения: от полевых дневников до микроскопа и табличного представления данных (ил. 4.10). Наблюдение не только практиковалось, оно было предметом теоретизирования. В 1768 году Голландское общество наук в Харлеме объявило конкурс на тему «Искусство наблюдения»[440]. Работа, поданная женевским пастором и натуралистом Жаном Сенебье, стала, возможно, самой известной трактовкой наблюдения в XVIII веке, хотя она и не выиграла главный приз[441]. Основываясь на примерах из работ наиболее прославленных научных наблюдателей эпохи – Ньютона, Яна Сваммердама, Авраама Тремблея, Галлера, Бонне, Спалланцани, Реомюра, Сенебье восхваляет «гений наблюдения», который отмечен хорошо оснащенным умом, снабженным собранными во всестороннем исследовании объектов идеями: «В данный момент времени и в отношении определенного предмета наделенный гениальностью человек имеет о нем гораздо больше идей, чем тот, кто ее лишен. Сочетания, которые может выполнить гений, дадутся ему гораздо легче, потому что он видел объект со всеми его качествами»[442]. В своем собственном трактате, посвященном способностям души, Бонне был более конкретен: «Гений – это не более чем внимание, обращенное на общие идеи, и внимание само есть не что иное, как дух наблюдения»[443].
Ил. 4.10. Наблюдение за тлей. «Таблица дней и часов рождения тлей». Charles Bonnet, Traite d’insectologie, ou, Observations sur les pucerons (Paris: Durand, 1745), table 1. Натуралист Бонне научился представлять свои наблюдения в табличной форме у математика Габриэля Крамера. В своем исследовании партеногенетического размножения тлей Бонне наблюдал за отдельной особью, помещенной в закрытую банку, каждый день на протяжении месяца с 5 утра до 10 вечера. Эта таблица содержит записи, сколько тлей родилось в конкретный день и в какое время суток. Звездочка указывает на то, что Бонне не был свидетелем рождения, на момент которого его не было на посту наблюдения. Целенаправленное внимание, требуемое столь усердным наблюдением, критиковалось как моральный эксцесс современниками и даже самим Бонне, который позднее обвинит этот неослабный режим наблюдения в своей слепоте.