Однако в основе «гения наблюдения» заключено потенциальное противоречие. Сенебье, Бонне и другие авторы XVIII века, писавшие о научной эпистемологии, были согласны в том, что наилучшие наблюдения являются детальными, точными, неоднократно повторенными, подробно описанными и, в конце концов, вверенными энциклопедической памяти гениального наблюдателя. Однако каждая деталь, каждое качество наблюдения, запечатленные в мягком как воск сенсориуме наблюдателя, грозят растворить объект наблюдения в рое ощущений. Многословное описание усиливало этот эффект. Вот описание Бонне гусеницы, найденной им в октябре 1740 года: «Она была средних размеров, полуопушенной, с 16 ножками, среди которых у обладающих мембраной присутствовала только половина короны из крючков[444]. Основной цвет нижней части тела бледно-фиолетовый, на фоне которого вычерчены три желтых луча, тянущиеся от второго кольца к одиннадцатому [описание продолжается примерно страницу]… По бокам разбросаны желтые пятнышки, цвет головки [гусеницы] фиолетовый»[445]. Испытывая определенное беспокойство по поводу длины напечатанных описаний, Бонне сообщает своим читателям, что это лишь выдержки из гораздо более подробных записей в его дневнике[446]. Современные натуралисты испытали бы сложности с таксономической идентификацией на основе описаний Бонне, несмотря на их длину и специфичность (а возможно, именно по этой причине)[447]. Объект как целое разбивался на мозаику деталей, и даже крошечный орган насекомого становился неестественно большим.
Дистиллируя советы лучших наблюдателей эпохи Просвещения, Сенебье признает необходимость детальных письменных отчетов, но при этом он настаивает на том, что наблюдатель должен осуществлять отбор, чтобы не смешивать уникального индивида с исследуемым видом. Он с одобрением упоминает в качестве примера французского зоолога Луи Жана-Мари Добантона, который для своих анатомических описаний выбирал животных с «самыми обычными пропорциями»: «Насколько это возможно, следует указывать средние члены пропорции, которые ближе всего всем индивидуумам вида и которые являются наиболее общими и, так сказать, наиболее естественными»[448]. Выборочное внимание, управляемое разумом, отделяло зерна от плевел среди сырого материала, собранного прилежным наблюдателем. Только при помощи непрерывного и активного внимания наблюдатель мог отличить случайное от принадлежащего объекту исследования по существу и избежать смешения индивидуального признака с родовым[449].
Отождествляя внимание с активным отбором в ходе наблюдения, ученые эпохи Просвещения могли даже превращать внимание в форму абстракции, хотя подобное приравнивание может на первый взгляд показаться парадоксальным. Внимание, безусловно, было направлено на партикулярии (зачастую мельчайшие), но его роль в сборке родового объекта исследования из сумбура ощущений делала его сходным с ментальной способностью к обобщению. Согласно Бонне, абстракция – это не более чем внимание к одним признакам, а не к другим. Тем самым, внимание формирует «чувственную абстракцию, репрезентативный знак всех органических тел данного вида, которые находятся перед глазами»[450]. Показательно, Бонне считает, что чувство самости – результат того же процесса: ум уделяет выборочное внимание только тем из своих идей, которые относятся к тому, кто воспринимает и присваивает ощущения, эмпирически приходя таким образом к «понятию своего собственного существования»[451]. Внимание соединяет вместе объект и субъект познания, оба собранные из обильных, но разрозненных материалов ощущений.
Внимание рассматривалось учеными эпохи Просвещения прежде всего как склонность, как род визуального потребления. Но склонности могут быть обузданы привычкой. Лекарством от брезгливости или скуки был не волевой акт самообладания, а расчетливый самообман, который должен был стать самореализующимся: продолжительно и внимательно наблюдая за личинками, как если бы они были чудом, натуралист в конце концов уверялся всеми фибрами своей души, что так оно есть. В своем огромном трактате о насекомых французский натуралист Рене Антуан Реомюр не распекает своих читателей за презрение к насекомым. Он обещает им сюрпризы и волшебство, соперничающие с волшебными сказками и «Тысячей и одной ночью»[452]. Наблюдение эпохи Просвещения начиналось и заканчивалось удовольствием даже при тяжелых ментальных и физических обстоятельствах. Наблюдая за одной тлей в течение месяца каждый день с 5:30 утра до 11:00 вечера, Бонне пришел в отчаяние, когда в один прекрасный июньский день потерял ее из виду. Он тосковал по «наслаждениям наблюдения», которые были и его наслаждениями[453]. Как объяснил Сенебье, отношение наблюдателя и природы было отношением «влюбленного, жадно разглядывающего объект своей любви»[454]. Когда моралисты эпохи Просвещения комментируют полные одержимости режимы наблюдения Реомюра, Бонне и других ученых, они не восхваляют их за исполненное сознанием долга посвящение себя решению трудной задачи. Напротив, они упрекают их за потакание собственным желаниям и отсутствие умеренности, ибо они потеряли контроль над своими влечениями[455].
Однако к 1870‐м годам психологи, работавшие в Германии, Франции и Англии, сделали внимание центральным моментом или даже синонимом волеизъявления, а не борьбы склонностей[456]. Волевой акт, утверждал Джеймс, лишь во вторую очередь мобилизует двигательную систему. Прежде всего, он сталкивается с ментальным объектом: «…мы должны, несмотря на то что произвольное течение мысли направлено на посторонние предметы, упорно сосредотачивать внимание на нужном объекте, пока оно не разрастется так, что без труда овладеет областью сознания и станет в ней господствующим. Таким образом, напряжение внимания – основной волевой акт. И в большинстве случаев активность воли заканчивается в тот момент, когда она оказала достаточную поддержку объекту мысли, который обыкновенно сам по себе неохотно удерживается нами в области сознания»[457]. Выражения «напряжение внимания» и «обыкновенно неохотно удерживаемый объект» предполагали, что усилие внимания понималось в терминах не прельщения, а долга. Психологи конца XIX века с удивлением отметили, что ранние теории внимания (например, Кондильяка или Бонне) описывали его действия полностью в терминах повышенной бодрости, которое оно придавало ощущениям и идеям, при почти полном отсутствии упоминания воли[458]. Они сделали вывод, что их предшественники довольствовались изучением непроизвольного, или естественного, внимания.
В противоположность этому, произвольное внимание было, как писал французский психолог Теодюль Рибо, всецело неестественным; оно – продукт тысячелетнего воздействия цивилизации и тяжелой работы. Общеизвестно, что дикари не способны удерживать внимание. В равной степени это относится к бродягам, ворам и проституткам[459]. Только решительно воздействуя «силой труда и наказания» на естественную человеческую склонность к праздности, «человек породил на старом фундаменте непроизвольного врожденного внимания внимание произвольное, являющееся лучшим инструментом научного исследования. Из упорной борьбы между Природой и его натурой родилось наиболее прекрасное произведение человека – наука»[460]. Произвольное внимание (а вместе с ним и наблюдение) было переклассифицировано психологами XIX века как труд. Если усилия ученых эпохи Просвещения были трудами любви, усилия их последователей описывались как просто труд: они являлись, как утверждал Гельмгольц, «стальными конструкциями напряженного процесса умозаключения», требующего «большего упорства и осторожности»[461].
Практика внимания как акта воли и трактовка науки как труда воли соответствовали посткантовской самости, которая схватывала мир, манипулировала им и допрашивала его. Но эта же спиральная пружина самости ставила эпистемологические проблемы перед учеными, испытывавшими беспокойство, что их собственные субъективные проекции могут исказить данные наблюдений. Опасения, что предрассудки или дух системы могут привести к ошибкам наблюдения, были распространены и ранее. Но лекарством в эпоху Просвещения выступало простое удвоение «страстного стремления к истине»; любая попытка наблюдать без пред-убежденных идей или пред-положений отвергалась как научно бесполезная[462]. Но это именно то, чего, по-видимому, требовала в середине XIX века научная объективность. Результатом стали противопоставление между будто бы пассивным наблюдением и активным экспериментированием и раскол внутри самости самого ученого. В случае, когда ученые эпохи Просвещения проводили различие между наблюдением и экспериментом, они делали это, следуя вдоль оси естественных и искусственных условий: наблюдатели схватывали природу так, как ее обнаруживали, экспериментаторы доводили ее до предела в лаборатории. Но считалось само собой разумеющимся, что экспериментатор также является наблюдателем и что любое наблюдение – это активное упорядочение природной изменчивости и ощущений. В 1830–1840‐х годах различие между наблюдением и экспериментом было переопределено в дисциплинарных терминах путем противопоставления, например, астронома в обсерватории и химика в лаборатории.