Kunstformen der Natur, 1899–1904), но уже отчетливо заметных в изысканных литографиях его ранних исследований медуз[473] (ил. 4.11 и 4.12). Во времена Гёте или Одюбона сотрудничество истины и красоты не вызвало бы никакого напряжения. Но, будучи упорядоченной оппозицией между объективной наукой и субъективным искусством, геккелевская увлеченность делала его эксцентриком – художником в одеянии ученого. После 1850‐х годов такое же недоумение вызывала фигура Гёте: ученые, подобные Гельмгольцу, удивленно поднимали брови, видя явный парадокс в том, что великий поэт серьезно занимался научными исследованиями. Они пытались разрешить этот парадокс, указывая, что в своей основе оптика, морфология и сравнительная анатомия Гёте были скорее выражением художественной интуиции, чем научными концепциями[474]. Эти примеры ставят более общую проблему, к которой мы вернемся в последующих главах: как ранние эпистемологические добродетели видоизменяются, хотя и не устраняются, более поздними. Изменение отношений между художественным и научным характерами показывает, как рождение механической объективности изменило смысл истины-по-природе.
Ил. 4.11. Наука Медуз. Periphylla mirabilis, Ernst Haeckel, Report on the Deep-Sea Medusae Dredged by H. M. S. Challenger During the Years 1873–1876, pl. 21. Рисунок выполнен Геккелем и Адольфом Гличем, литография – Эдуардом Гличем. Британский военный корабль «Челленджер» был превращен в научную океанографическую лабораторию. После трехлетней экспедиции корабль вернулся с ящиками образцов, предназначенных для классификационной работы ученых. Ее итогом стала публикация 50 томов. Монография Геккеля о медузах была иллюстрирована его собственными рисунками, подчеркивающими симметричность и элегантность этих органических форм.
Подобно параллельным линиям, встречающимся в точке схода на картине, написанной в линейной перспективе, объективная наука и субъективное искусство сходились там, где самость растворялась в своем объекте. Ницше, как мы видели, не был другом объективности. Как и Гексли, он отстаивал прежние идеи истины в своих собственных дисциплинах – истории и филологии. Но Ницше сделал исключение для одной формы объективности, которая, по его мнению, являлась общей для лучших форм искусства и науки: «Но для этого необходимы, прежде всего, большие художественные способности, творческое парение мысли, любовное погружение в эмпирические данные, поэтическая переработка типов – для этого нужна во всяком случае объективность, но как положительное свойство. Как часто объективность является простой фразой! Место сверкающего внутри, а извне неподвижного и темного спокойствия художественного взора заступает аффектированное спокойствие, совершенно так же, как недостаток пафоса и моральной силы обыкновенно выдает себя за острый холод анализа»[475]. Объективность как «положительное свойство» сводит, по мысли Ницше, две половины самости: субъективную и объективную, активную и пассивную, волю и мир. Объединяя познающего с предметом познания в акте «любовного погружения», воля капитулирует перед миром, но без аскетизма.
Ил. 4.12. Искусство Медуз. Peromedusae, Ernst Haeckel, Kunstformen der Natur (Leipzig: Bibliographisches Institut, 1904), table 38. Эти рисунки, как и изображения periphylla medusae, были намеренно организованы как «художественные формы», но симметрии «основных форм» были перенесены из ранней работы Геккеля по биологии морских беспозвоночных (ил. 4.11). Иллюстрации Геккеля служили моделями для многочисленных декоративных работ: от монументального свода на Парижской Всемирной выставке 1900 г. (источником вдохновения при его создании послужили геккелевские рисунки радиолярий) до орнаментов в собственном доме Геккеля в Йене (Villa Medusa).
Какой бы иллюзорной ни представлялась «положительная» объективность Ницше ученым и художникам, она предлагала решение глубокой проблемы. Объективность и практикующая ее научная самость были, в сущности, нестабильны. Объективность требовала разделения самости на активного экспериментатора и пассивного наблюдателя и чтобы типы научных объектов определялись изображениями в научных атласах индивидуальных образцов слишком детально и подробно, дабы не считать их типичными. Ницше чуял дразнящий запах поджаренной жертвы, когда аскет обращал волю против воли: объективный человек науки обвинялся в неискренности – это была самость, разделенная вопреки самому себе. Это был этический упрек. Но были еще и эпистемологические возражения против объективности: как может индивид представлять класс без идеализации или даже отбора? Как может универсально значимый рабочий объект науки быть извлечен из партикулярии, изображаемой со всеми ее изъянами и случайными признаками?
Решения проблемы нестабильности механической объективности приняли две формы, каждая из которых станет предметом следующих двух глав. С одной стороны расположились поборники объективности, полностью отвергшие область чувственного и нашедшие убежище от цветущих, шумящих, приводящих в замешательство партикулярий в аскетических структурах математики и логики – существует даже традиция математических атласов, полностью лишенных изображений[476] (глава 5). С другой – новый класс научных «экспертов», отказавшихся от суровой веры в объективность в пользу тренированного суждения, которое передается и практикуется скорее как навык, а не как акт воли (глава 6). Ни одна из этих попыток устранить внутренние противоречия механической объективности не увенчалась успехом, равно как и механическая объективность не смогла устранить истину-по-природе. Напротив, по мере расширения кода эпистемологических добродетелей потенциал конфликта между ними только увеличивался.
Глава 5Структурная объективность
Объективность без образов
В 1869 году выдающийся немецкий физик и физиолог Герман фон Гельмгольц на ежегодном собрании немецкоязычных ученых выступил с лекцией об эпистемологических следствиях последних открытий в физиологии восприятия – области, в которую он внес новаторский вклад. Сославшись на доктрину особых нервных энергий физиолога Иоганна Мюллера и собственные исследования по цветовому восприятию, Гельмгольц указал на разрыв между внешним миром и внутренними ощущениями. Человеческий глаз, например, схлопывает бесконечно изменчивое «объективное многообразие световых смесей» в три фундаментальных цвета; другие органы восприятия в равной степени являются упрощающими и искажающими. Гельмгольц делает вывод, что все ощущения «всего лишь знаки внешних объектов, а ни в коей мере не картинки, обладающие с ними хоть каким-то сходством»[477]. Даже кантовская синтетическая априорная интуиция пространства – не более чем «субъективная форма созерцания [Anschauungsform], подобная чувственным качествам красного, сладкого и холодного»[478]. Однако некоторая объективность, утверждал Гельмгольц, все же может быть спасена в этих «всего лишь» знаках, потому что они сохраняют по крайней мере временные последовательности и поэтому достаточны для открытия естественных законов. Научная объективность – это не вопрос рассмотрения природы таковой, какая она есть. Это невозможно. Она не имеет ничего общего с верностью чувствам или идеям – этим «блуждающим огням», порождаемым человеческой нервной системой. Объективность заключается в постоянных отношениях между ощущениями, прочитываемыми скорее как абстрактные знаки языка, чем образы мира.
Механическую объективность можно сделать видимой. Как мы видели в главе 3, она оставила свою подпись на множестве научных образов. Однако существует форма объективности, которая с презрением отвергает любой образ как неизбежно субъективный, воспринимается ли он телесным зрением или же является объектом умозрения. Сторонники этой формы объективности, которая возникла в конце XIX – начале XX века в логике, математике, физике и философии и до сих пор очень даже жива в математической физике и аналитической философии, возлагали свои надежды на инвариантные структуры – отсюда название этой главы[479]. Для Гельмгольца и тех, кто думали как он, эти структуры были последовательностями знаков, подобными закону, для других – дифференциальными уравнениями, для третьих же – логическими отношениями. Некоторые глашатаи структурной объективности были вовлечены в лабораторные исследования и даже в инженерные проекты, другие обитали в разреженных эмпиреях математической логики. Их профессиональные устремления и их противники, а также подготовка и политика во многих отношениях различались, речь не идет о чем-то вроде школы. Но все они поддерживали версию объективности (их собственное слово), укорененную в структурах, а не в образах. Для них это был единственный способ порвать с приватным ментальным миром индивидуальной субъективности. С их точки зрения, наука, заслуживающая этого имени, должна быть сообщаемой всем, и только структуры (а не образы, интуиции или ментальные репрезентации всех видов) могут передаваться любому уму через время и пространство. В своей лекции 1906 года немецкий физик Макс Планк заходит настолько далеко, что предполагает, что это сообщество научной объективности может охватывать не только другие культуры и исторические эпохи, но и другие миры: «Целью является не что иное, как единство и полнота системы теоретической физики… и не только в отношении всех частностей системы, но и в отношении физиков всех мест и времен, всех людей и культур. Да, система теоретической физики должна быть значимой не только для жителей Земли, но и для обитателей других планет»