Все персоналии, рассматриваемые в этой главе, явным образом ссылались на «объективность», но не все из них использовали термин «структуры». Те, кто признавали «структуры» ядром объективности, понимали под этой рубрикой очень разные вещи: логику, упорядоченные последовательности ощущений, отдельные фрагменты математики, всю математику, синтаксис, сущности, остающиеся инвариантными в ходе преобразований, любые формальные отношения. У нас есть две причины объединить их вместе, несмотря на значительные различия между ними: во-первых, они диагностируют общую проблему, а именно угрозу несообщаемости[481] в науке, и приписывают ей сходные причины; во-вторых, более поздние схемы ассимилировали предшествующие, включая их в линейную последовательность, предполагающую получение верного решения; объективность выводилась из структур, вне зависимости от того, как они определялись.
Эти интеллектуальные генеалогии не стремились с одинаковым радушием принять в свои объятия как можно больше выдающихся предшественников, но пытались опереться на конкретное решение уже сформулированной проблемы. Готлоб Фреге мог не описывать свои логические нововведения в терминах «структур», но, когда позднее Рудольф Карнап привлек постфрегевскую логику на службу сугубо «структурной» объективности, он полагал, что использует фрегевские средства для достижения фрегевской же цели (повторяя, в том числе, любимую Фреге аналогию между формальной логикой и characteristica universalis Лейбница)[482]: символическая логика, развитая Бертраном Расселом и Альфредом Нортом Уайтхедом в «Принципах математики» (Principia Mathematica, 1910–1913) и «основанная на предварительной работе Фреге, Шрёдера, Пеано и других», откроет структуры «объективного мира, который, несомненно, является одним и тем же для всех субъектов»[483]. Карнап признает, что Фреге, Анри Пуанкаре, Рассел и другие по-разному понимают структуры в целом и логику в частности, и это понимание отличается от его собственного. Но с его ретроспективной точки зрения, сформированной в 1920‐х годах, все они объединены общим поиском формы объективности, которая сделает науку сообщаемой для всех субъектов, всегда и везде – межпланетная конгрегация физиков Планка.
Есть дополнительные исторические причины не настаивать категорически на тождественности понятия структуры (и еще менее на тождественности использования слова «структура») в качестве критерия включения в группу сторонников структурной объективности в конце XIX – начале ХХ века. Именно в это время, особенно в логике и математике, слово «структура» приобретает новые значения и интеллектуальный лоск. Производные от латинского глагола struere («строить»), «структура» и родственные ей слова первоначально означали строительную конструкцию и позднее были распространены на любую конструкцию из материальных элементов (особенно на человеческое тело). В течение XIX века слово «структура» все чаще используется (наряду с другими заимствованиями из области архитектуры и строительства, например Bauplan[484]) для описания того, как части организма соединяются, образуя связное целое. Позднее оно было узурпировано социологией, понимаемой как исследование «социального организма»[485]. На рубеже ХХ века слово «структура» стало лозунгом осознанно новаторского движения в математике, включавшего, например, теорию множеств и «современную алгебру» групп, колец и идеалов[486]. Философы, психологи и лингвисты 1910–1920‐х годов были охвачены «структуралистской» лихорадкой. Сам динамизм, делавший слово «структура» столь притягательным в этот исторический период для Карнапа и других, превращал его в переменчивый признак интеллектуальной принадлежности.
«Объективность», напротив, была словом, которое можно было использовать как для произнесения заклятий, так и для консолидации. Все обсуждаемые в этой главе авторы используют его регулярно, настойчиво и в одном и том же смысле – для обозначения тех аспектов научного знания, которые сохраняются при переводе, передаче, изменениях теории и способны преодолеть различия между мыслящими существами, обусловленные физиологией, психологией, культурой, историей, языком и (как в случае фантазии Планка) видом. Их тревоги, касающиеся взаимного интеллектуального недопонимания, подпитывались исследованиями середины XIX века в области истории, антропологии, филологии, психологии и, прежде всего, физиологии органов чувств, которые показали, насколько по-разному индивиды мыслят, описывают, верят и даже воспринимают. Для этих ученых опасная субъективность оказалась переосмысленной в терминах индивидуальной изменчивости, образцовым примером которой был чувственный опыт. Единодушие в этом вопросе является для нас основанием сгруппировать их вместе в этой главе под рубрикой «структурная объективность».
На первый взгляд, между механической и структурной объективностью мало общего. Механическая объективность – это нечто большее, чем образы: статистические методы и протоколы экспериментов также могут привлекаться для того, чтобы воспрепятствовать внесению субъективных проекций в природу[487]. Но определенные виды образов были, тем не менее, центральными для механической объективности, потому что они, как казалось, обещали прямой, не опосредованный языком и теорией доступ к природе. Полученные с помощью камеры-обскуры рисунки, фотографии, записи саморегистрирующих приборов – все они в свое время рассматривались в качестве высказываний самой природы. Структурная же объективность не имеет ничего общего с видением, будь то четвероглазый взгляд или слепое зрение. Все образы в конечном счете должны предстать в сознании ученого в форме ощущений и идей, т. е. посредством сенсорных, нервных и ментальных процессов, которые, как показали психологи и физиологи середины XIX века (такие, как Гельмгольц), лишь отчасти соответствуют внешним стимулам и обладают весьма значительной изменчивостью.
Более того, механическая и структурная объективности противостоят разным аспектам субъективности. Механическая объективность обуздывает научную самость, которая слишком склонна навязывать данным собственные ожидания, гипотезы и категории. Это была проективная самость, выходящая за собственные пределы и пересекающая границу между наблюдателем и объектом наблюдения. Поэтому метафорами механической объективности были решительное самоограничение, воля, обуздывающая волю. Метафоры же структурной объективности – это скорее самость-крепость, наглухо закрытая от природы и других умов. Структурная объективность обращалась к уединенной, приватной самости, находящейся под угрозой солипсизма. Рекомендуемые меры подчеркивали скорее отречение, чем ограничение: отказ от своих ощущений и идей в пользу формальных структур, доступных любому мыслящему существу. Американский логик и физик Чарльз Сандерс Пирс полагал, что погружение самости в это космическое сообщество гарантирует достоверность даже логическим выводам: «Мне кажется, мы движемся к тому, что логичность неизбежно потребует, чтобы наши интересы не ограничивались лишь нашим собственным уделом, а охватывали все сообщество. Это сообщество, опять же, должно не ограничиваться, а распространяться на все расы существ, с которыми мы можем войти в прямой или опосредованный контакт. Оно должно неограниченно простираться за границы этой геологической эпохи»[488].
Почему же тогда мы называем одним словом «объективность» и затворническое подавление воли, и стремление приобщиться к «неограниченному» сообществу разума? Почему, например, математик Фреге и бактериолог Роберт Кох используют одно и то же слово для описания формализованных вариантов арифметики и неретушированных фотографий бацилл соответственно? Ни один из них не считал, что «объективность» – это просто синоним внешней действительности. Кох с болью осознавал, что микроскопические поперечные срезы, появляющиеся на фотографиях, зачастую оказываются артефактами. Фреге высмеивал любого, кто полагал, что числовые законы могут быть открыты при помощи эмпирического исследования. Общей для механической и структурной объективности была не претензия на открытие фактов в их истинном виде. Общим был враг – субъективность. Обе эти формы объективности видели эпистемологические опасности в самости ученого, хотя и в различных ее аспектах. Поэтому вполне естественно было использовать одно слово для обозначения их обеих. Объективность всегда определяется своим более сильным и угрожающим привеском – субъективностью. Но если самость, сдерживаемая механической объективностью, была в значительной степени порождением центрированной на воле посткантовской философии, то самость, отвергаемая структурной объективностью, была отчасти открытием самой науки, особенно делавших тогда свои первые шаги физиологии восприятия и экспериментальной психологии.
Используя эмпирические методы (включая некоторые инструменты механической объективности), психологи и физиологи второй половины XIX века начали исследовать разум в лабораторных условиях. Какова связь между нервными импульсами и испытываемыми ощущениями? Как дети приобретают интуицию евклидова пространства? Можно ли измерить скорость мысли? Являются ли законы логики простым обобщением законов ментальной ассоциации? Вооруженные фотокамерами, коллиматорами, хронометрами и штангенциркулями, ученые изучали скорость передачи нервных импульсов, цветовые ощущения, объем внимания и даже логику и математику как психологические феномены[489]