. Некоторые ведущие ученые указанной эпохи распространили на эту исследовательскую область процедуры, применяемые в науках, основывающихся на наблюдении, чтобы получить доступ к внутренней работе мозга, – они надеялись, что ганглии, отростки, фосфор сбросят покров с тайны процесса мышления. Другие стремились изучать саму мысль (включая бесплотные миры разума) средствами экспериментальной психологии.
С самого начала молодые науки о мышлении и ощущении использовали в качестве аналитического инструмента кантовский словарь объективности и субъективности, чтобы обозначить разделение между самостью и миром. Но их собственные результаты принуждали к изменению этой границы и повторному картографированию территории по обеим ее сторонам. На стороне субъективности эти исследования получили впечатляющие свидетельства индивидуальных различий в ментальных процессах. Методы механической объективности должны были устранять искажения, привносимые тем или иным субъективным наблюдателем. Но, будучи обращенными на сам разум, эти методы открывали различия в восприятии, суждении и даже логике. На стороне объективности эта изменчивость вторгалась в саму науку: в астрономии и геодезии наблюдатели были вынуждены признать существование личных уравнений, сопротивляющихся любой попытке устранить их при помощи выучки и технологий[490]. «Индивидуальный характер» наблюдений астронома оказался таким же неустранимо личным, как и подпись[491]. С логикой, попавшей в руки психофизиологов, дела обстояли не намного лучше. В своем влиятельном труде «Основы физиологической психологии» (Grundzuge der physiologischen Psychologie, 1874) лейпцигский профессор Вильгельм Вундт соглашается с тем, что логика – это «умственная форма» науки, но добавляет: «Для психологического анализа тот факт, что психологические процессы могут быть приведены к логической форме, не является достаточным основанием для рассмотрения этих процессов в их действительном осуществлении в качестве логических суждений и выводов»[492]. Самому разуму, с древних времен понимавшемуся как единый и вечный, угрожало расщепление на разум этой культуры или того времени и даже разум этого или того индивида[493].
Ответом самопровозглашенных защитников разума, особенно математиков и философов, на эти тревожащие эмпирические претензии был не отказ от объективности, а ее углубление. Они признавали изменчивость индивидуальной психологии и восприятия и соглашались со свидетельствами историков и этнологов относительно поразительного разнообразия ментальной жизни людей из других времен и мест. Они также признавали, что даже сама наука эфемерна, так как новые теории заменяют старые с возрастающей скоростью, как мы видели это в главе 4. Но они настаивали, что, несмотря на это, существует область чистой мысли, одинаковая для всех мыслящих существ и потому являющаяся подлинно объективной. Объективное – это не то, что можно воспринять при помощи чувств или постигнуть интуитивно: и чувства, и интуиции различаются от индивида к индивиду, будучи неустранимо частными. Не является оно и голыми фактами, очищенными от любых теоретических интерпретаций, ибо сегодняшние факты предстанут совершенно иными в свете завтрашних открытий. Согласно структуралистам, в случае объективности дело не в чувствах и даже не в вещах. Она не имеет никакого отношения к образам – ни воплощенным, ни ментальным. Объективность – это устойчивые структурные отношения, которые сохраняются при математических трансформациях, научных революциях, смене языка, культурном разнообразии, психологической эволюции, превратностях истории и особенностях индивидуальной психологии.
В некоторых отношениях структурная объективность была усилением механической объективности, т. е. большим роялистом, чем сам король. Уже было недостаточно создавать изображения и гарантировать показания приборов, не зараженные человеческой интерпретацией. Механическая объективность решительно отбросила идеализацию и эстетику научных репрезентаций. Но структурная объективность вообще отказалась от репрезентаций. Ее поборники, наиболее радикальные аскеты, стремились к высшей и чистейшей форме познания, полностью свободной от изображений, интуиций и любых аспектов чувственности. Даже теоретические модели и геометрические интуиции находились под подозрением. В работе 1910 года немецкий философ Эрнст Кассирер сформулировал смысл еще более продвинутой объективности. Он заметил, что наука и философия начали в XVII веке с утверждения чувств как образца объективности в противоположность сновидениям и галлюцинациям. Но по мере развития науки чувства превратились в выражение (по крайней мере, по сравнению с абстрактными физическими схемами) «всего лишь субъективных состояний наблюдателя». В конечном итоге, структурная объективность заключается не в наблюдаемых фактах механической объективности, а исключительно в «последних инвариантах опыта»[494].
Структурная объективность вывела методы механической объективности за пределы правил и репрезентаций, и подобным же образом этос самоподавления был доведен ею до новых экстремальных форм. От тех, кто практиковал механическую объективность, ожидалось, что они сдержат свои побуждения улучшить, приукрасить, сгладить и даже обобщить «нелакированные» данные и изображения. Факты говорят сами за себя: res ipsa loquitur[495]. Природе, как и Библии Лютера, не нужен интерпретатор. Практиковавшие структурную объективность пошли дальше: необходимо сопротивляться побуждению верить в содержимое собственного сознания. То, что когда-то выступало прототипом самоочевидного, – не только непосредственные восприятия, но и тщательные научные наблюдения, математические интуиции, освященные веками научные теории, – как обнаружилось, изменялось от человека к человеку, от одной исторической эпохи к следующей и поэтому является субъективным. Отображенные на фотографической пластине факты о том, как эта конкретная вещь выглядит в этом месте в данный момент времени, не могут (при всем уважении к механической объективности) преодолеть превратностей индивидуальной изменчивости и перемен в науке. Только структурные отношения выживают на развалинах научных теорий прошлого и идиосинкразий ученых настоящего: они – «единственная объективная реальность»[496].
Выражение «объективная реальность» поднимает вопрос об отношении между тем, что мы назвали «структурной объективностью», и философской позицией, известной под именем «структурный реализм»[497]. Последний имеет несколько вариантов, но, как следует из самого названия, все они стремятся спасти ту или иную форму научного реализма от возражений со стороны историков, эмпириков, инструменталистов, социальных конструктивистов и других критиков тезиса, согласно которому научные теории в определенном смысле истинны, а не просто полезны. На доводы антиреалистов, утверждающих, что данные недоопределяют теорию и что индуктивным следствием истории науки является то, что все научные теории независимо от их успешности будут в конце концов отвергнуты, структурные реалисты отвечают, что структуры, понятые как математически выраженные естественные законы, сохраняются в ходе ниспровержения старых теорий новыми. Здесь они вторят Пуанкаре: именно структуры, подобные уравнениям Максвелла, а не теоретические сущности, вроде электромагнитного эфира, конституируют научную реальность.
Однако заботы структурных реалистов конца ХХ века не совпадали с тревогами структурных объективистов начала века. Первые, как и все реалисты, были заинтересованы главным образом в обосновании утверждения, что наука является истинной, что она правильно описывает реальные свойства мира; вторых же (включая Пуанкаре) волновал прежде всего вопрос оправдания претензий науки на объективность, т. е. на то, что она является «общей для всех мыслящих существ»[498]. Среди структурных объективистов существовал целый спектр позиций по вопросу реализма и антиреализма, но лишь немногие из них рассматривали его как важный, в отличие дебатов об объективности. Единственным аспектом сообщаемости, обычно интересовавшим структурных реалистов, была историческая непрерывность научных теорий. Точки зрения (и их сторонники) порой пересекались, но никогда не совпадали. Структурная объективность, как и механическая объективность, касалась в первую очередь эпистемологии, а не онтологии.
В период между 1880 и 1930 годами многие выступили в поддержку структурной объективности. Одни из них были логиками и математиками (Фреге, Пирс, Рассел), другие – физиками-теоретиками и математиками (Пункаре, Планк). Были среди них и ученые, ставшие философами (Карнап и Шлик, оба изучали физику). Все они говорили, используя разные стили, и поддерживали разные политические и исследовательские программы. Вряд ли политический консерватор и благочестивый лютеранин Фреге испытывал какие-то симпатии к инженерному прагматизму прогрессиста Третьей республики Пуанкаре, но маловероятно, что оба они согласились бы с радикальным взглядом Карнапа на политическую и философскую терпимость. Фреге беспокоили индивидуальные различия на уровне ментальных репрезентаций и интуиций, в то время как Пуанкаре был озабочен спасением постоянства в потоке научных изменений, а Карнап искал нейтральный язык, совместимый с самыми разными индивидуальными перспективами. И все же все они совпадали в провозглашении структурной объективности по ту сторону объективности механической – как эпистемологии, как этоса, как научной, математической и философской практики. Именно опыт неустранимой изменчивости – психологической, политической и исторической – делал структурную объективность их Священным Граалем.