Объективная наука о разуме
Философские дискуссии об объективности разума, как и почти все современные размышления об объективности, берут свое начало в философии Иммануила Канта. Ближе к концу своей «Критики чистого разума» (1781, 1787 годы) Кант предлагает рабочее различие между индивидуальным субъективным мнением и объективно значимым убеждением: «Если суждение имеет значение для всякого, кто только обладает разумом, то оно имеет объективно достаточное основание, и тогда признание истинности его называется убеждением (Uberzeugung). Если же оно имеет основание только в частных свойствах субъекта, то оно называется верованием (Uberredung)». Он обосновывал свою позицию тем, что если суждение может быть сообщено другим разумным существам, то существует твердое (хотя, возможно, и ошибочное) основание полагать, что они говорят в точности об одном и том же объекте[499]. Вопрос о том, принадлежит ли объект миру или же разуму, оставался открытым. Использование самим Кантом терминов «объективный» и «субъективный» для описания как эпистемических, так и моральных и эстетических суждений предполагает, что в его намерения входило максимально широкое толкование и общего разума, и общего мира.
Однако к середине XIX века возник разрыв между объективностью общего разума и объективностью общего мира. Научное исследование мира понимало объективность мира «эмпирически» – слово, которое Кант использовал почти как синоним «субъективных восприятий», умеряя оба этих выражения пренебрежительным «всего лишь [bloß]». Кроме того, эмпиризм на службе объективности, в отличие от старых идеалов истины, требовал, чтобы изменчивость была самым тщательным образом учтена, а не обобщена или идеализирована. Контраст между атласом фотографий и атласом рисунков заключался в скрупулезном воспроизведении каждого образца во всех его индивидуальных особенностях, а не как композита нескольких индивидов или идеализированного типа. Изменчивость, которую Кант рассматривал как клеймо субъективного, превратилась в руках практикующих механическую объективность в знак чести в эмпирических науках. Наконец, в 1860‐х годах объективные методы эмпирических наук были применены к самому разуму, ставшему предметом исследования психологов, физиологов и этнологов. Законы ассоциации, эволюционные теории интеллектуального развития, этнографические отчеты о так называемых «примитивных ментальностях», точные измерения времени реакции и скорости передачи нервных импульсов – все это было нацелено на понимание ментальных процессов (от восприятия до мышления) как естественных явлений. «Общий разум» сам стал темой объективного эмпирического исследования, а не стандартом, в соответствии с которым измеряется объективность.
Попытки создать объективную науку разума предпринимались сразу на нескольких фронтах. Вторгаясь в самый центр кантовской философии, Гельмгольц утверждал, что якобы синтетическая априорная интуиция евклидовой геометрии выводима «из наблюдаемых фактов»: разные виды опыта будут производить разные геометрические интуиции. В геометрических аксиомах и определениях, в течение тысячелетий рассматривавшихся как воплощение разума, нет ничего трансцендентального; напротив, они – «эмпирическое знание, полученное в результате накопления и усиления сходных, повторяющихся впечатлений, а не трансцендентальные интуиции, данные до всякого опыта»[500]. Гельмгольц был убежден, что то же самое верно для арифметики. Задача психологии – «определить эмпирические характеристики объектов, которыми они должны обладать, чтобы быть счетными»[501]. Путем соединения физиологии восприятия и психологии будет показано, что законы мышления являются естественными законами, которые обнаруживаются теми же объективными методами, что привели к собственному открытию Гельмгольца: конечности скорости нервных импульсов. Как он триумфально писал своему отцу, само мышление может быть превращено в материал экспериментальной науки[502].
В своей новой лаборатории экспериментальной психологии в Университете Лейпцига Вильгельм Вундт и его студенты с энтузиазмом углубляли программу Гельмгольца. Уже в первом номере выпускавшегося лабораторией журнала «Философские исследования» (Philosophische Studien) статьи, вроде «О времени простой реакции ощущения запаха» и «Экспериментальные исследования ассоциации идей», соседствовали с исследованием эмпирического происхождения математики самого Вундта, в котором он обнаруживает следы «экспериментальных истоков» математики в ее ранней истории[503]. Вопреки гневливым философам Вундт защищает свой психологический подход к логике, полагая, что он «объективно обоснован» исследованиями действительных процессов мышления, производящих знание. Любой, кто утверждает, что нормативная сила логики происходит из некоторой абстрактной способности разума, выходящей за пределы «естественного законоподобного характера» ментальных операций, безусловно, ошибается[504]. Здесь, как и в других местах, Вундт критикует традиционные философские методы самонаблюдения как неисправимо субъективные; только эксперименты дают надежду на объективную науку о мышлении. Подобно естествоиспытателям, психологи-экспериментаторы должны внедрить меры контроля, измерения и математический анализ. Даже если содержания сознания не могут быть напрямую измерены, психологи могут воспользоваться «объективными временными определениями» ментальных процессов. Скептикам и пессимистам Вундт возражал: «Существуют многочисленные источники объективного знания, обещающие лучшие результаты, чем недоступный и обманчивый [метод] самонаблюдения. Психологии не угрожает отсутствие исследовательского материала, даже если она ограничит себя исследованием фактов»[505].
Фундаментальным аспектом новой науки психологии было время: время передачи нервных импульсов, время реакции, продолжительность концентрации внимания[506]. Время было тем, что обеспечило возможность измерения ментальных процессов; оно, как утверждал Вундт, связывает абстрактное число с конкретным опытом. Концепции числа первоначально проистекают из интуиций времени, которые в свою очередь основаны на последовательности индивидуальных ощущений и представлений, возникающих в сознании. Посредством процесса абстрагирования, который становится возможным благодаря языку и символам, понятия числа могут достигнуть общности, выходящей за пределы любого конкретного опыта. Но их сугубо эмпирическое происхождение и применение требуют, чтобы «они были переведены на язык конкретных примеров»[507].
Вундт не сомневался, что высшая математика и законы мышления превосходят любой возможный опыт. Абстракция трансформирует «субъективные» представления в «объективные» понятия, которые никогда не были представлены сознанию в форме непосредственного восприятия. Но некоторые формы репрезентации – предварительное условие даже наиболее абстрактных законов мышления. Отсюда необходимость символической репрезентации понятий как субститута интуиции[508]. Хотя Вундт признавал присутствующую в истории математики тенденцию ко все большей общности и абстрактности, следы эмпирического происхождения ее объектов и понятий до сих пор различимы, подобно окаменелостям, в аксиомах, теоремах и определениях. Именно наиболее фундаментальные аксиомы и определения (числа, величины, пространства) с наибольшей ясностью показывают индуктивные корни математики[509]. И психология, и антропология недвусмысленно свидетельствуют: «Всякий раз, когда у нас появляется возможность проследить фундаментальное математическое знание вплоть до его зарождения, мы обнаруживаем, что его источником оказывается индуцирование из опыта»[510]. Вооружившись секундомером с остановом и метрономом, экспериментальная психология приняла вызов Гельмгольца укоренить числовые понятия в опыте (ил. 5.1).
Ил. 5.1. По направлению к объективной науке о разуме. Pendelmyographion, Wilhelm Wundt, Untersuchungen zur Mechanik der Nerven und Nervencentren (Erlangen, Germany: Enke, 1871), fig. 1, p. 7. Вундт модифицировал самопишущий прибор Гельмгольца для измерения времени нервных реакций. В зависимости от продолжительности измеряемого промежутка времени период колебания маятника (с вершиной в точке А) может быть скорректирован. Прикрепленная к маятнику стеклянная пластина (G), на которой подвергшийся электрической стимуляции мускул вычерчивал кривые реакции без вмешательства человеческой руки, являлась инструментом механической объективности. Несмотря на то что Вундт использовал этот аппарат преимущественно в исследованиях лягушек, следствия изучения скорости передачи нервных импульсов для экспериментальной науки о человеческом мышлении были изложены уже Гельмгольцем.
Реальное, Объективное и Сообщаемое
Именно от этой самопровозглашенной объективной науки о разуме яростно защищал объективность мышления Готлоб Фреге, преподававший логику и математику в Университете Йены. В статье 1887 года Гельмгольц делает провокационное заявление: не только евклидова геометрия, но и святая святых Фреге, арифметика, в конечном счете происходит из опыта[511]. Ответ Фреге был показательно язвительным: «Гельмгольц хочет любой ценой обосновать арифметику эмпирически. Соответственно, он не задается вопросом о том, чего можно достичь, не опираясь на факты опыта, а спрашивает, как возможно наиболее быстро внедрить какой-либо давно известный факт чувственного опыта?.. Мне сложно припомнить, чтобы я когда-то сталкивался с чем-то более нефилософским, чем эта философская статья, и вряд ли когда-нибудь эпистемологические вопросы были истолкованы столь же превратно, как в ней»